Михаил Булгаков.
   Белая гвардия

   -----------------------------------------------------------------------
   М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

                                 Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской



                             Пошел мелкий снег и вдруг  повалил  хлопьями.
                          Ветер завыл; сделалась метель. В одно  мгновение
                          темное  небо  смешалось  с  снежным  морем.  Все
                          исчезло.
                             - Ну, барин, - закричал ямщик, - беда: буран!
                                                       "Капитанская дочка"

                             И судимы были мертвые по написанному в книгах
                          сообразно с делами своими...



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

   Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от  начала  же
революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и  особенно
высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская -  вечерняя  Венера  и
красный, дрожащий Марс.
   Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины
не заметили, как в крепком морозе наступил  белый,  мохнатый  декабрь.  О,
елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где
же ты?
   Через год после того, как дочь Елена повенчалась  с  капитаном  Сергеем
Ивановичем  Тальбергом,  и  в  ту  неделю,  когда  старший  сын,   Алексей
Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на  Украину
в Город, в родное гнездо, белый гроб с  телом  матери  снесли  по  крутому
Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на
Взвозе.
   Когда отпевали  мать,  был  май,  вишневые  деревья  и  акации  наглухо
залепили  стрельчатые  окна.  Отец  Александр,  от   печали   и   смущения
спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и  дьякон,  лиловый
лицом и шеей, весь ковано-золотой до  самых  носков  сапог,  скрипящих  на
ранту, мрачно рокотал слова церковного  прощания  маме,  покидающей  своих
детей.
   Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и  Николка,
оглушенный смертью, с вихром, нависшим  на  правую  бровь,  стояли  у  ног
старого коричневого святителя Николы. Николкины голубые глаза,  посаженные
по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно,  убито.  Изредка  он
возводил их  на  иконостас,  на  тонущий  в  полумраке  свод  алтаря,  где
возносился печальный и загадочный старик бог, моргал. За что такая  обида?
Несправедливость? Зачем понадобилось отнять  мать,  когда  все  съехались,
когда наступило облегчение?
   Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог  ответа  не  давал,  а  сам
Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно,  и
только к лучшему.
   Отпели, вышли на гулкие плиты  паперти  и  проводили  мать  через  весь
громадный город на кладбище, где под черным мраморным  крестом  давно  уже
лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...


   Много лет до смерти, в доме N_13 по  Алексеевскому  спуску,  изразцовая
печка в столовой грела и растила  Еленку  маленькую,  Алексея  старшего  и
совсем крошечного Николку. Как часто читался у  пышущей  жаром  изразцовой
площади "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря
пахло хвоей, и разноцветный парафин  горел  на  зеленых  ветвях.  В  ответ
бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне  Еленки,  били  в
столовой черные стенные  башенным  боем.  Покупал  их  отец  давно,  когда
женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава.  Такие  рукава  исчезли,
время мелькнуло, как искра,  умер  отец-профессор,  все  выросли,  а  часы
остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что,  если
бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно  было  бы,  словно  умер
родной голос и ничем пустого места  не  заткнешь.  Но  часы,  по  счастью,
совершенно бессмертны, бессмертен и  Саардамский  Плотник,  и  голландский
изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.
   Вот этот изразец, и  мебель  старого  красного  бархата,  и  кровати  с
блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые,  с  соколом  на
руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на  берегу  шелкового
озера в райском саду, ковры турецкие с чудными  завитушками  на  восточном
поле, что мерещились маленькому  Николке  в  бреду  скарлатины,  бронзовая
лампа  под  абажуром,  лучшие  на  свете  шкапы   с   книгами,   пахнущими
таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской  Дочкой,
золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и  полных
комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое  трудное  время
оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей,
молвила:
   - Дружно... живите.


   Но как жить? Как же жить?
   Алексею Васильевичу Турбину,  старшему  -  молодому  врачу  -  двадцать
восемь лет. Елене  -  двадцать  четыре.  Мужу  ее,  капитану  Тальбергу  -
тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной.  Жизнь-то  им  как  раз
перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера,  и  метет,  и
метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже. Вернулся старший  Турбин  в
родной город  после  первого  удара,  потрясшего  горы  над  Днепром.  Ну,
думается,  вот  перестанет,  начнется  та  жизнь,  о  которой  пишется   в
шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все
страшнее и страшнее. На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо
погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год  летит
к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.


   Упадут стены, улетит встревоженный сокол  с  белой  рукавицы,  потухнет
огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи.  Мать  сказала
детям:
   - Живите.
   А им придется мучиться и умирать.
   Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к
отцу Александру, сказал:
   - Да, печаль у нас, отец Александр. Трудно маму  забывать,  а  тут  еще
такое тяжелое время... Главное, ведь только что вернулся,  думал,  наладим
жизнь, и вот...
   Он умолк и, сидя у стола, в  сумерках,  задумался  и  посмотрел  вдаль.
Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника. Казалось, что сейчас
же за стеной тесного кабинетика, забитого  книгами,  начинается  весенний,
таинственный спутанный лес. Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
   - Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо  забормотал  священник.  (Он
всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) - Воля божья.
   - Может, кончится  все  это  когда-нибудь?  Дальше-то  лучше  будет?  -
неизвестно у кого спросил Турбин.
   Священник шевельнулся в кресле.
   - Тяжкое, тяжкое время, что говорить, - пробормотал он, - но унывать-то
не следует...
   Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного  рукава  ряски,
на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там,  где  она  была  заложена  вышитой
цветной закладкой.
   - Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но  как-то  очень  убедительно
проговорил он. - Большой грех - уныние... Хотя кажется мне, что  испытания
будут еще. Как же, как же, большие испытания, - он говорил все  увереннее.
- Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по  специальности,
конечно, больше все богословские...
   Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на  страницу,
и прочитал:
   - "Третий ангел вылил чашу свою в реки и  источники  вод;  и  сделалась
кровь".



2

   Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине.
Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах.  Восемнадцатому  году
скоро конец.
   Над двухэтажным домом N_13, постройки изумительной (на  улицу  квартира
Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик  -  в
первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все  ветки  на  деревьях
стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало  сарайчики  во  дворе  -  и
стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и  в
нижнем этаже  (на  улицу  -  первый,  во  двор  под  верандой  Турбиных  -
подвальный) засветился слабенькими  желтенькими  огнями  инженер  и  трус,
буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем -  сильно  и
весело загорелись турбинские окна.
   В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.
   - Эх, эх, а дров до черта мало. Опять сегодня вытащили, смотри.
   Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус,  а  в  нем
видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.
   - Вот бы подстрелить чертей! Ей-богу. Знаешь что: сядем на эту  ночь  в
караул? Я знаю - это сапожники  из  одиннадцатого  номера.  И  ведь  какие
негодяи! Дров у них больше, чем у нас.
   - А ну их... Идем. Бери.
   Ржавый замок запел, осыпался  на  братьев  пласт,  поволокли  дрова.  К
девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.
   Замечательная печь на своей ослепительной поверхности  несла  следующие
исторические записи и рисунки, сделанные  в  разное  время  восемнадцатого
года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:

   "Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на  выручку,  -  не  верь.
Союзники - сволочи.

   Он сочувствует большевикам."

   Рисунок: рожа Момуса.
   Подпись:

   "Улан Леонид Юрьевич".

   "Слухи грозные, ужасные,
   Наступают банды красные!"

   Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.
   Подпись:

   "Бей Петлюру!"

   Руками  Елены  и  нежных  и  старинных  турбинских  друзей  детства   -
Мышлаевского, Карася, Шервинского - красками, тушью,  чернилами,  вишневым
соком записано:

   "Елена Васильевна любит нас сильно,
   Кому - на, а кому - не."

   "Леночка, я взял билет на Аиду.
   Бельэтаж N 8, правая сторона."

   "1918 года, мая 12 дня я влюбился."

   "Вы толстый и некрасивый."

   "После таких слов я застрелюсь."

   (Нарисован весьма похожий браунинг.)

   "Да здравствует Россия!
   Да здравствует самодержавие!"

   "Июнь. Баркаролла."

   "Недаром помнит вся Россия
   Про день Бородина."

   Печатными буквами, рукою Николки:

   "Я таки приказываю посторонних вещей на печке  не  писать  под  угрозой
расстрела всякого товарища с лишением прав. Комиссар Подольского  райкома.
Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер,
   1918 года, 30-го января."

   Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать  лет
назад: тонк-танк. Старший Турбин,  бритый,  светловолосый,  постаревший  и
мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в  синих
рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе - в кресле с ногами. У  ног
его на скамеечке Николка  с  вихром,  вытянув  ноги  почти  до  буфета,  -
столовая маленькая. Ноги в сапогах с пряжками. Николкина подруга,  гитара,
нежно и глухо: трень... Неопределенно трень... потому что пока что, видите
ли, ничего еще толком не известно. Тревожно в Городе, туманно, плохо...
   На плечах у Николки унтер-офицерские погоны с белыми  нашивками,  а  на
левом рукаве остроуглый трехцветный  шеврон.  (Дружина  первая,  пехотная,
третий ее отдел. Формируется четвертый день, ввиду начинающихся событий.)
   Но, несмотря на  все  эти  события,  в  столовой,  в  сущности  говоря,
прекрасно.  Жарко,  уютно,  кремовые  шторы  задернуты.  И  жар  согревает
братьев, рождает истому.
   Старший бросает книгу, тянется.
   - А ну-ка, сыграй "Съемки"...
   Трень-та-там... Трень-та-там...

   Сапоги фасонные,
   Бескозырки тонные,
   То юнкера-инженеры идут!

   Старший начинает подпевать. Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в
жилах - жар. Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко.

   Здравствуйте, дачники,
   Здравствуйте, дачницы...

   Гитара идет маршем, со струн сыплет рота, инженеры  идут  -  ать,  ать!
Николкины глаза вспоминают:
   Училище. Облупленные александровские колонны, пушки. Ползут  юнкера  на
животиках от окна к окну, отстреливаются. Пулеметы в окнах.
   Туча  солдат  осадила  училище,  ну,  форменная  туча.  Что  поделаешь.
Испугался генерал Богородицкий и сдался, сдался с юнкерами. Па-а-зор...

   Здравствуйте, дачницы,
   Здравствуйте, дачники,
   Съемки у нас уж давно начались.

   Туманятся Николкины глаза.
   Столбы зноя над  червонными  украинскими  полями.  В  пыли  идут  пылью
пудренные юнкерские роты. Было, было  все  это  и  вот  не  стало.  Позор.
Чепуха.
   Елена раздвинула портьеру, и в черном просвете показалась ее  рыжеватая
голова. Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень  тревожный.
Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг? Волнуется сестра.
   Хотела, чтобы это скрыть, подпеть  братьям,  но  вдруг  остановилась  и
подняла палец.
   - Погодите. Слышите?
   Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой! Все трое прислушались и
убедились - пушки. Тяжело, далеко и глухо. Вот еще  раз:  бу-у...  Николка
положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
   В гостиной - приемной совершенно темно. Николка наткнулся  на  стул.  В
окнах настоящая опера "Ночь под рождество" - снег  и  огонечки.  Дрожат  и
мерцают. Николка прильнул к окошку. Из глаз исчез зной и училище, в глазах
- напряженнейший слух. Где? Пожал унтер-офицерскими плечами.
   - Черт его знает. Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют.
Странно, не может быть так близко.
   Алексей во тьме, а  Елена  ближе  к  окошку,  и  видно,  что  глаза  ее
черно-испуганны. Что же значит, что Тальберга  до  сих  пор  нет?  Старший
чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть  сказать  ему  и
очень хочется. В  Святошине.  Сомнений  в  этом  никаких  быть  не  может.
Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше. Что за штука?
   Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал  стекло,  будто  хочет
выдавить его и вылезть, и нос расплющил.
   - Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело...
   - Ну да, тебя там не хватало...
   Елена говорит в тревоге. Вот несчастье. Муж должен был вернуться  самое
позднее, слышите ли, - самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже
десять.
   В молчании вернулись в столовую. Гитара мрачно молчит. Николка из кухни
тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется.  На  столе  чашки  с  нежными
цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колоннок. При
матери, Анне Владимировне, это  был  праздничный  сервиз  в  семействе,  а
теперь у детей пошел на каждый день. Скатерть, несмотря на пушки и на  все
это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна. Это от  Елены,  которая
не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных. Полы лоснятся, и в
декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые  гортензии  и
две мрачных и  знойных  розы,  утверждающие  красоту  и  прочность  жизни,
несмотря на то, что на  подступах  к  Городу  -  коварный  враг,  который,
пожалуй,  может  разбить  снежный,  прекрасный  Город  и   осколки   покоя
растоптать  каблуками.  Цветы.  Цветы  -  приношение   верного   Елениного
поклонника,  гвардии  поручика   Леонида   Юрьевича   Шервинского,   друга
продавщицы в конфетной знаменитой "Маркизе",  друга  продавщицы  в  уютном
цветочном магазине "Ниццкая флора". Под тенью гортензий тарелочка с синими
узорами, несколько  ломтиков  колбасы,  масло  в  прозрачной  масленке,  в
сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб. Прекрасно можно  было  бы
закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх...
эх...
   На чайнике верхом едет гарусный  пестрый  петух,  и  в  блестящем  боку
самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины  в
нем, как у Момуса.
   В глазах Елены  тоска,  и  пряди,  подернутые  рыжеватым  огнем,  уныло
обвисли.
   Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и  погубил
вечер. Черт его знает, уж не случилось  ли,  чего  доброго,  что-нибудь  с
ним?.. Братья вяло  жуют  бутерброды.  Перед  Еленою  остывающая  чашка  и
"Господин из Сан-Франциско". Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

   ...мрак, океан, вьюгу.

   Не читает Елена.
   Николка, наконец, не выдерживает:
   - Желал бы я знать, почему  так  близко  стреляют?  Ведь  не  может  же
быть...
   Сам себя прервал и исказился при движении в  самоваре.  Пауза.  Стрелка
переползает десятую минуту и - тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
   - Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, - неожиданно бурчит старший.
   Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
   - Неужели, неужели они оставят нас  на  произвол  судьбы?  -  Голос  ее
тосклив.
   Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
   - Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
   - Это я так сказал, гм... предположительно. Слухи.
   - Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена,  -  это  не  слух,  а  верно;
сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под  Бородянки  вернули  два
немецких полка.
   - Чепуха.
   - Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое  ли  дело,  чтобы  немцы
подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно
не представляю, как они с ним уживутся  хотя  бы  одну  минуту.  Полнейший
абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не  иначе,  как  бандит.
Смешно.
   - Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких
с красными бантами. И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
   - Ну мало ли что? Отдельные случаи  разложения  могут  быть  даже  и  в
германской армии.
   - Так, по-вашему, Петлюра не войдет?
   - Гм... По-моему, этого не может быть.
   - Апсольман. Налей  мне,  пожалуйста,  еще  одну  чашечку  чаю.  Ты  не
волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.
   - Но, боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и...
   - И что? Ну, что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна.
   - Почему же его нет?
   - Господи, боже мой! Знаешь же сама,  какая  езда.  На  каждой  станции
стояли, наверное, по четыре часа.
   - Революционная езда. Час едешь - два стоишь.
   Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом  заговорила
опять:
   - Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы
отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего  Петлюру,
как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему
же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали...
   Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки,  подернутые
седым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели  на  печку.
Ответ - вот он. Пожалуйста:

   "Союзники - сволочи."

   Стрелка остановилась на четверти, часы солидно  хрипнули  и  пробили  -
раз, и тотчас же часам ответил заливистый,  тонкий  звон  под  потолком  в
передней.
   - Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
   - Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
   Елена порозовела, встала.


   Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери  прогремели,  и  глухо  на
лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ.  За  голосами
по лестнице  стали  переваливаться  кованые  сапоги  и  приклад.  Дверь  в
переднюю впустила холод, и перед  Алексеем  и  Еленой  очутилась  высокая,
широкоплечая фигура  в  шинели  до  пят  и  в  защитных  погонах  с  тремя
поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык  заиндевел,  а  тяжелая
винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
   - Здравствуйте,  -  пропела  фигура  хриплым  тенором  и  закоченевшими
пальцами ухватилась за башлык.
   - Витя!
   Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за  капюшоном  блин
офицерской фуражки с потемневшей  кокардой,  и