Сергею Ивановичу Тальбергу. У каждого человека есть своя звезда,  и
недаром  в  средние  века  придворные  астрологи   составляли   гороскопы,
предсказывали будущее. О, как мудры были они! Так вот, у Тальберга, Сергея
Ивановича,  была  неподходящая,  неудачливая  звезда.  Тальбергу  было  бы
хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но  события  в
это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые  зигзаги,
и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко
еще, верст сто пятьдесят, а может быть, и двести,  от  Города,  на  путях,
освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне,  как  зерно  в  стручке,
болтался  бритый  человек,  диктуя  своим  писарям  и   адъютантам.   Горе
Тальбергу, если этот человек придет в Город,  а  он  может  прийти!  Горе.
Номер газеты "Вести" всем известен, имя  капитана  Тальберга,  выбиравшего
гетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а  в
статье слова:

   "Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю..."

   - Тебя, Елена, ты сама  понимаешь,  я  взять  не  могу  на  скитанья  и
неизвестность. Не правда ли?
   Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
   - Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию  в
Крым и на Дон. Фон Буссов обещал  мне  содействие.  Меня  ценят.  Немецкая
оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра,  по
моим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь,
мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка.
Не быть - значит  погубить  карьеру,  ведь  ты  знаешь,  что  Деникин  был
начальником моей дивизии. Я уверен, что не  пройдет  и  трех  месяцев,  ну
самое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся.  Тебя  ни  в
коем случае не тронут, ну, а в  крайности,  у  тебя  же  есть  паспорт  на
девичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
   Елена очнулась.
   - Постой, - сказала она, - ведь нужно  братьев  сейчас  предупредить  о
том, что немцы нас предают?
   Тальберг густо покраснел.
   - Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им  сама  скажи.  Хотя
ведь это дело меняет мало.
   Странное чувство мелькнуло у Елены,  но  предаваться  размышлению  было
некогда:  Тальберг  уже  целовал  жену,  и  было  мгновение,   когда   его
двухэтажные глаза пронизало только одно - нежность. Елена не  выдержала  и
всплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром  дочь  Анны
Владимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В  бронзовой
лампе вспыхнул розовый свет и залил весь  угол.  Пианино  показало  уютные
белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым
черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:

   Я за сестру тебя молю,
   Сжалься, о, сжалься ты над ней!
   Ты охрани ее.

   Даже Тальбергу, которому не были  свойственны  никакие  сентиментальные
чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и  истрепанные  страницы
вечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать  Тальбергу  каватины
про  бога  всесильного,  не  услышать,  как   Елена   играет   Шервинскому
аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять
зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин,  в  ложах  будет
пахнуть духами, и дома  будут  играть  аккомпанемент  женщины,  окрашенные
светом,  потому  что  Фауст,  как  Саардамский   Плотник,   -   совершенно
бессмертен.
   Тальберг все рассказал тут же у  пианино.  Братья  вежливо  промолчали,
стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был
человек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.
   - Вы же Елену берегите, - глаза  Тальберга  в  первом  слое  посмотрели
просительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы  и
беспокойно сказал: - Пора.
   Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и  криво
и поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками  черных  подстриженных
усов. Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов,
пересчитал в тощем  отделении  украинские  бумажки  и  немецкие  марки  и,
улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь...  дзинь...  в
передней  свет  сверху,  потом  на  лестнице  громыханье  чемодана.  Елена
свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
   В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних  товарных
вагонов, с места взяв большую  грохочущую  скорость,  пыша  красным  жаром
поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд  и  дико  завыл.  Он  пробежал
восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук,  грохот
и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с  главной  линии
вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров  и  офицеров,  скорчившихся  в
теплушках и в цепях у самого Поста, смутную  надежду  и  гордость,  смело,
никого решительно не боясь, ушел к германской границе. Следом за ним через
десять минут прошел через Пост  сияющий  десятками  окон  пассажирский,  с
громадным  паровозом.  Тумбовидные,  массивные,   запакованные   до   глаз
часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие  черные  штыки.
Стрелочники,  давясь  морозом,  видели,  как  мотало  на  стыках   длинные
пульманы, окна бросали в стрелочников снопы. Затем  все  исчезло,  и  души
юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
   - У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела
жгучая вьюга. Заносило в эту ночь Пост.
   А в третьем от паровоза вагоне,  в  купе,  крытом  полосатыми  чехлами,
вежливо  и  заискивающе  улыбаясь,  сидел  Тальберг   против   германского
лейтенанта и говорил по-немецки.
   - O, ja, - тянул время от времени толстый лейтенант и пожевывал сигару.
   Когда лейтенант заснул, двери во всех  купе  закрылись  и  в  теплом  и
ослепительном вагоне  настало  монотонное  дорожное  бормотанье,  Тальберг
вышел в коридор, откинул бледную штору с прозрачными буквами "Ю.-З.  ж.д."
и долго глядел в мрак. Там беспорядочно  прыгали  искры,  прыгал  снег,  а
впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг
расстроился.



3

   В этот ночной час  в  нижней  квартире  домохозяина,  инженера  Василия
Ивановича Лисовича, была полная тишина, и только мышь в маленькой столовой
нарушала ее по временам. Мышь грызла и грызла,  назойливо  и  деловито,  в
буфете старую корку  сыра,  проклиная  скупость  супруги  инженера,  Ванды
Михайловны. Проклинаемая костлявая и ревнивая Ванда глубоко спала во  тьме
спаленки прохладной  и  сырой  квартиры.  Сам  же  инженер  бодрствовал  и
находился в своем тесно заставленном,  занавешенном,  набитом  книгами  и,
вследствие  этого,   чрезвычайно   уютном   кабинетике.   Стоячая   лампа,
изображающая египетскую царевну, прикрытую  зеленым  зонтиком  с  цветами,
красила всю комнату нежно и таинственно, и сам  инженер  был  таинствен  в
глубоком кожаном кресле. Тайна и двойственность зыбкого времени выражалась
прежде всего в том, что был человек в кресле  вовсе  не  Василий  Иванович
Лисович, а Василиса... То есть сам-то он называл себя  -  Лисович,  многие
люди, с  которыми  он  сталкивался,  звали  его  Василием  Ивановичем,  но
исключительно в упор. За глаза  же,  в  третьем  лице,  никто  не  называл
инженера иначе, как Василиса. Случилось это  потому,  что  домовладелец  с
января 1918 года, когда в городе начались уже совершенно явственно чудеса,
сменил свой четкий почерк и вместо определенного  "В.Лисович",  из  страха
перед  какой-то  будущей  ответственностью,  начал  в  анкетах,  справках,
удостоверениях, ордерах и карточках писать "Вас. Лис.".
   Николка,  получив  из   рук   Василия   Ивановича   сахарную   карточку
восемнадцатого января восемнадцатого года, вместо сахара получил  страшный
удар камнем в спину на Крещатике и два дня плевал кровью.  (Снаряд  лопнул
как раз над сахарной очередью,  состоящей  из  бесстрашных  людей.)  Придя
домой, держась за стенки и зеленея, Николка все-таки улыбнулся,  чтобы  не
испугать Елену, наплевал полный таз кровяных пятен и на вопль Елены:
   - Господи! Что же это такое?!
   Ответил:
   - Это Василисин сахар, черт бы его взял! - и после этого стал  белым  и
рухнул на бок. Николка встал через два дня, а Василия  Ивановича  Лисовича
больше не было. Вначале двор номера тринадцатого, а за двором  весь  город
начал  называть  инженера  Василисой,  и  лишь  владелец  женского   имени
рекомендовался: председатель домового комитета Лисович.
   Убедившись, что улица окончательно затихла, не  слышалось  уже  редкого
скрипа полозьев, прислушавшись  внимательно  к  свисту  из  спальни  жены,
Василиса отправился в переднюю, внимательно потрогал запоры, болт, цепочку
и крюк и вернулся в кабинетик. Из ящика своего массивного стола он выложил
четыре блестящих английских булавки. Затем на цыпочках сходил  куда-то  во
тьму и вернулся с простыней и пледом. Еще раз прислушался и даже  приложил
палец к губам. Снял пиджак, засучил рукава, достал с полки клей  в  банке,
аккуратно скатанный в трубку кусок обоев и ножницы. Потом прильнул к  окну
и под щитком ладони всмотрелся в улицу. Левое окно  завесил  простыней  до
половины,  а  правое  пледом  при  помощи  английских  булавок.  Заботливо
оправил, чтобы не было щелей. Взял стул, влез на  него  и  руками  нашарил
что-то, над верхним рядом книг на полке, провел ножичком вертикально  вниз
по обоям, а затем под прямым углом вбок, подсунул  ножичек  под  разрез  и
вскрыл аккуратный,  маленький,  в  два  кирпича,  тайничок,  самим  же  им
изготовленный  в  течение  предыдущей  ночи.  Дверцу  -  тонкую   цинковую
пластинку - отвел в сторону, слез,  пугливо  поглядел  на  окна,  потрогал
простыню. Из глубины нижнего ящика, открытого двойным  звенящим  поворотом
ключа,  выглянул  на  свет  божий   аккуратно   перевязанный   крестом   и
запечатанный пакет в газетной бумаге. Его Василиса похоронил в  тайнике  и
закрыл дверцу. Долго на красном сукне стола кроил и вырезал полоски,  пока
не подобрал их как нужно. Смазанные клейстером они  легли  на  разрез  так
аккуратно, что прелесть: полбукетик к полбукетику, квадратик к квадратику.
Когда инженер слез со  стула,  он  убедился,  что  на  стене  нет  никаких
признаков тайника. Василиса вдохновенно потер ладони,  тут  же  скомкал  и
сжег в печурке остатки обоев, пепел размешал и спрятал клей.
   На черной безлюдной улице  волчья  оборванная  серая  фигура  беззвучно
слезла с ветви акации, на которой полчаса сидела, страдая  на  морозе,  но
жадно наблюдая через предательскую щель над верхним краем простыни  работу
инженера, навлекшего беду именно  простыней  на  зелено  окрашенном  окне.
Пружинно прыгнув в сугроб, фигура ушла вверх по улице, а далее провалилась
волчьей походкой в переулках, и метель, темнота, сугробы съели ее и замели
все ее следы.
   Ночь. Василиса в кресле. В зеленой тени он  чистый  Тарас  Бульба.  Усы
вниз, пушистые - какая,  к  черту,  Василиса!  -  это  мужчина.  В  ящиках
прозвучало нежно, и перед Василисой на красном сукне  пачки  продолговатых
бумажек - зеленый игральный крап:

   "Знак державноi скарбницi
   50 карбованцiв
   ходит нарiвнi з кредитовыми бiлетами".

   На крапе - селянин с обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка  с
серпом. На обороте, в овальной рамке, увеличенные, красноватые лица  этого
же селянина  и  селянки.  И  тут  усы  вниз,  по-украински.  И  надо  всем
предостерегающая надпись:

   "За фальшування караеться тюрмою",

   уверенная подпись:

   "Директор державноi скарбницi Лебiдь-Юрчик".

   Конно-медный Александр II в трепаном чугунном мыле бакенбард, в  конном
строю, раздраженно косился на художественное произведение Лебiдя-Юрчика  и
ласково - на лампу-царевну. Со стены на бумажки глядел в ужасе чиновник со
Станиславом на шее - предок Василисы, писанный  маслом.  В  зеленом  свете
мягко блестели корешки Гончарова и  Достоевского  и  мощным  строем  стоял
золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют.
   Пятипроцентный прочно спрятан в тайнике под обоями. Там  же  пятнадцать
"катеринок", девять "петров", десять "Николаев первых", три  бриллиантовых
кольца, брошь, Анна и два Станислава.
   В тайничке N_2 - двадцать "катеринок", десять "петров",  двадцать  пять
серебряных  ложек,  золотые  часы  с  цепью,  три  портсигара   ("Дорогому
сослуживцу",  хоть  Василиса  и  не  курил),  пятьдесят  золотых  десяток,
солонки, футляр с серебром на шесть персон и серебряное  ситечко  (большой
тайник в дровяном сарае, два шага  от  двери  прямо,  шаг  влево,  шаг  от
меловой метки на бревне  стены.  Все  в  ящиках  эйнемовского  печенья,  в
клеенке, просмоленные швы, два аршина глубины).
   Третий тайник - чердак: две четверти  от  трубы  на  северо-восток  под
балкой в глине: щипцы сахарные, сто восемьдесят три  золотых  десятки,  на
двадцать пять тысяч процентных бумаг.
   Лебiдь-Юрчик - на текущие расходы.
   Василиса оглянулся, как всегда  делал,  когда  считал  деньги,  и  стал
слюнить  крап.  Лицо  его  стало  боговдохновенным.  Потом  он  неожиданно
побледнел.
   - Фальшування, фальшування, - злобно заворчал он, качая головой, -  вот
горе-то. А?
   Голубые глаза Василисы убойно опечалились. В третьем десятке -  раз.  В
четвертом десятке - две, в шестом - две, в девятом -  подряд  три  бумажки
несомненно таких, за которые  Лебiдь-Юрчик  угрожает  тюрьмой.  Всего  сто
тринадцать  бумажек,  и,  извольте  видеть,  на  восьми   явные   признаки
фальшування. И селянин какой-то мрачный, а должен быть веселый,  и  нет  у
снопа таинственных, верных - перевернутой запятой и двух точек,  и  бумага
лучше, чем Лебiдевская. Василиса глядел на свет, и  Лебiдь  явно  фальшиво
просвечивал с обратной стороны.
   - Извозчику завтра вечером одну, - разговаривал сам с собой Василиса, -
все равно ехать, и, конечно, на базар.
   Он бережно отложил в сторону фальшивые, предназначенные извозчику и  на
базар, а пачку спрятал за звенящий замок. Вздрогнул. Над головой пробежали
шаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смех и смутные голоса.  Василиса
сказал Александру II:
   - Извольте видеть: никогда покою нет...
   Вверху стихло. Василиса зевнул, погладил мочальные  усы,  снял  с  окон
плед и простыню, зажег в гостиной, где тускло блестел граммофонный  рупор,
маленькую лампу. Через десять минут полная тьма была в квартире.  Василиса
спал рядом с женой в сырой  спальне.  Пахло  мышами,  плесенью,  ворчливой
сонной скукой. И вот, во  сне,  приехал  Лебiдь-Юрчик  верхом  на  коне  и
какие-то Тушинские Воры с отмычками вскрыли тайник. Червонный  валет  влез
на стул, плюнул Василисе в усы и выстрелил в  упор.  В  холодном  поту,  с
воплем вскочил Василиса  и  первое,  что  услыхал  -  мышь  с  семейством,
трудящуюся в столовой над кульком с  сухарями,  а  затем  уже  необычайной
нежности гитарный звон через потолок и ковры, смех...
   За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти  голос,  и  гитара
пошла маршем.
   - Единственное средство  -  отказать  от  квартиры,  -  забарахтался  в
простынях Василиса, - это же немыслимо. Ни днем, ни ночью нет покоя.

   Идут и поют юнкера
   Гвардейской школы!

   - Хотя, впрочем, на случай чего... Оно верно, время-то теперь  ужасное.
Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего -  защита-то  и
есть... Брысь! - крикнул Василиса на яростную мышь.
   Гитара... гитара... гитара...


   Четыре огня в столовой люстре.  Знамена  синего  дыма.  Кремовые  шторы
наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти
свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие  бутылки
белых вин. Лафитные стаканы, яблоки  в  сверкающих  изломах  ваз,  ломтики
лимона, крошки, крошки, чай...
   На  кресле  скомканный  лист  юмористической  газеты  "Чертова  кукла".
Качается  туман  в  головах,  то  в  сторону  несет  на   золотой   остров
беспричинной радости, то бросает в мутный вал  тревоги.  Глядят  в  тумане
развязные слова:

   Голым профилем на ежа не сядешь!

   - Вот веселая сволочь... А  пушки-то  стихли.  А-стра-умие,  черт  меня
возьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара.

   Арбуз не стоит печь на мыле,
   Американцы победили.

   Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян.

   Игривы Брейтмана остроты,
   И где же сенегальцев роты?

   - Где же? В самом деле? Где же? - добивался мутный Мышлаевский.

   Рожают овцы под брезентом,
   Родзянко будет президентом.

   - Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!
   Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга... от  белого
вина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на  председательском
месте, на узком конце стола, в кресле. На противоположном  -  Мышлаевский,
мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости.  Глаза
его в красных кольцах - стужа, пережитый страх, водка, злоба.  По  длинным
граням стола, с одной стороны Алексей и  Николка,  а  с  другой  -  Леонид
Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик,  а  ныне
адъютант в штабе князя Белорукова, и  рядом  с  ним  подпоручик  Степанов,
Федор Николаевич, артиллерист,  он  же  по  александровской  гимназической
кличке - Карась.
   Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно  похожий  на  карася,
Карась столкнулся с Шервинским у самого  подъезда  Турбиных,  минут  через
двадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. У Шервинского
сверток - четыре бутылки белого  вина,  у  Карася  -  две  бутылки  водки.
Шервинский,  кроме  того,  был  нагружен  громаднейшим  букетом,   наглухо
запакованным  в  три  слоя  бумаги,  -  само  собой  понятно,  розы  Елене
Васильевне. Карась тут же у подъезда сообщил новость: на  погонах  у  него
золотые пушки, - терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому  что
из занятий в университете все равно ни пса  не  выходит,  а  если  Петлюра
приползет в город - тем более не выйдет. Всем нужно идти, а  артиллеристам
непременно в мортирный дивизион. Командир - полковник Малышев, дивизион  -
замечательный: так и называется - студенческий.  Карась  в  отчаянии,  что
Мышлаевский ушел в эту дурацкую дружину. Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И
где он теперь, черт его знает. Может быть, даже и убили под Городом...
   Ан, Мышлаевский оказался здесь,  наверху!  Золотая  Елена  в  полумраке
спальни, перед овальной рамой в  серебряных  листьях,  наскоро  припудрила
лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые  пушки  на
смятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими
погонами и синими  выутюженными  бриджами  Шервинского.  В  наглых  глазах
маленького  Шервинского  мячиками  запрыгала  радость  при   известии   об
исчезновении Тальберга. Маленький улан сразу  почувствовал,  что  он,  как
никогда,  в  голосе,  и  розоватая  гостиная   наполнилась   действительно
чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею,  и  как
пел! Да,  пожалуй,  все  вздор  на  свете,  кроме  такого  голоса,  как  у
Шервинского. Конечно, сейчас штабы,  эта  дурацкая  война,  большевики,  и
Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму,  он  бросает  военную
службу, несмотря на свои петербургские связи,  вы  знаете,  какие  у  него
связи - о-го-го... и на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театре
в Москве, когда большевиков повесят в Москве  на  фонарях  на  Театральной
площади. В него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что, когда
он пел эпиталаму, то вместо fa взял la и держал его пять тактов. Сказав  -
пять, Шервинский сам повесил немного голову и посмотрел кругом растерянно,
как будто кто-то другой сообщил ему это, а не он сам.
   - Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.
   И вот знамена, дым...
   - И где же сенегальцев роты? отвечай, штабной,  отвечай.