отому  что  в  этих  отделах   снабжения   и   в   штабах
невероятнейшая чепуха, кутерьма и  безобразье.  Картавый  Най-Турс  забрал
бумагу, по своему обыкновению,  дернул  левым  подстриженным  усом  и,  не
поворачивая головы ни вправо, ни влево (он не мог ее поворачивать,  потому
что после ранения у него  была  сведена  шея,  и  в  случае  необходимости
посмотреть  вбок  он  поворачивался  всем  корпусом),  отбыл  из  кабинета
генерал-майора Блохина. В помещении дружины на  Львовской  улице  Най-Турс
взял с собою десять юнкеров (почему-то с  винтовками)  и  две  двуколки  и
направился с ними в отдел снабжения.
   В  отделе  снабжения,  помещавшемся  в   прекраснейшем   особнячке   на
Бульварно-Кудрявской улице, в уютном кабинетике, где висела карта России и
со  времен  Красного  Креста  оставшийся  портрет  Александры   Федоровны,
полковника Най-Турса встретил маленький,  румяный  странненьким  румянцем,
одетый в серую  тужурку,  из-под  ворота  которой  выглядывало  чистенькое
белье,  делавшее  его  чрезвычайно  похожим  на  министра  Александра  II,
Милютина, генерал-лейтенант Макушин.
   Оторвавшись от телефона, генерал  детским  голосом,  похожим  на  голос
глиняной свистульки, спросил у Ная:
   - Что вам угодно, полковник?
   - Выступаем сейчас, - лаконически ответил Най, - прошу срочно валенки и
папахи на двести человек.
   - Гм, - сказал генерал, пожевав губами и помяв в руках требования  Ная,
- видите ли, полковник, сегодня дать не можем. Сегодня составим расписание
снабжения частей. Дня через три прошу прислать. И  такого  количества  все
равно дать не могу.
   Он положил бумагу Най-Турса на видное место  под  пресс  в  виде  голой
женщины.
   - Валенки, - монотонно ответил Най и, скосив глаза  к  носу,  посмотрел
туда, где находились носки его сапог.
   - Как? - не понял генерал и удивленно уставился на полковника.
   - Валенки сию минуту давайте.
   - Что такое? Как? - генерал выпучил глаза до предела.
   Най повернулся к  двери,  приоткрыл  ее  и  крикнул  в  теплый  коридор
особняка:
   - Эй, взвод!
   Генерал побледнел серенькой бледностью, переметнул взгляд с лица Ная на
трубку телефона, оттуда на икону божьей матери в углу, а  затем  опять  на
лицо Ная.
   В  коридоре  загремело,  застучало,  и  красные  околыши   алексеевских
юнкерских бескозырок и черные штыки  замелькали  в  дверях.  Генерал  стал
приподниматься с пухлого кресла.
   - Я впервые слышу такую вещь... Это бунт...
   - Пишите тгебование, ваше  пгевосходительство,  -  сказал  Най,  -  нам
некогда, нам чегез час выходить. Непгиятель, говогят, под самым гогодом.
   - Как?.. Что это?..
   - Живей, - сказал Най каким-то похоронным голосом.
   Генерал, вдавив голову в плечи, выпучив глаза, вытянул  из-под  женщины
бумагу и прыгающей ручкой нацарапал в углу, брызнув чернилами: "Выдать".
   Най  взял  бумагу,  сунул  ее  за  обшлаг  рукава  и  сказал   юнкерам,
наследившим на ковре:
   - Ггузите валенки. Живо.
   Юнкера, стуча и гремя,  стали  выходить,  а  Най  задержался.  Генерал,
багровея, сказал ему:
   - Я сейчас звоню в штаб командующего и поднимаю  дело  о  предании  вас
военному суду. Эт-то что-то...
   - Попгобуйте, - ответил Най и проглотил слюну, - только попгобуйте. Ну,
вот попгобуйте гади любопытства. - Он взялся за  ручку,  выглядывающую  из
расстегнутой кобуры. Генерал пошел пятнами и онемел.
   - Звякни, гвупый стагик, - вдруг задушевно сказал  Най,  -  я  тебе  из
кольта звякну в голову, ты ноги пготянешь.
   Генерал сел в кресло. Шея  его  полезла  багровыми  складками,  а  лицо
осталось сереньким. Най повернулся и вышел.
   Генерал несколько минут сидел в кожаном кресле, потом перекрестился  на
икону, взялся за трубку телефона,  поднес  ее  к  уху,  услыхал  глухое  и
интимное  "станция"...  неожиданно  ощутил  перед  собой  траурные   глаза
картавого гусара, положил трубку и выглянул в окно. Увидал, как  на  дворе
суетились юнкера, вынося из  черной  двери  сарая  серые  связки  валенок.
Солдатская  рожа  каптенармуса,  совершенно  ошеломленного,  виднелась  на
черном фоне. В руках у него была бумага. Най стоял у двуколки,  растопырив
ноги, и смотрел на нее. Генерал слабой рукой взял со стола свежую  газету,
развернул ее и на первой странице прочитал:

   "У  реки  Ирпеня  столкновения  с  разъездами  противника,  пытавшимися
проникнуть к Святошину..."

   Бросил газету и сказал вслух:
   - Будь проклят день и час, когда я ввязался в это...
   Дверь открылась, и  вошел  похожий  на  бесхвостого  хорька  капитан  -
помощник начальника  снабжения.  Он  выразительно  посмотрел  на  багровые
генеральские складки над воротничком и молвил:
   - Разрешите доложить, господин генерал.
   - Вот что, Владимир Федорович, - перебил генерал, задыхаясь и  тоскливо
блуждая глазами, - я почувствовал себя плохо... прилив... хем... я  сейчас
поеду домой, а вы будьте добры без меня здесь распорядитесь.
   - Слушаю, - любопытно глядя, ответил хорек, - как  же  прикажете  быть?
Запрашивают из четвертой дружины и из конно-горной  валенки.  Вы  изволили
распорядиться двести пар?
   - Да. Да! - пронзительно ответил генерал. - Да, я распорядился! Я! Сам!
Изволил! У них исключение! Они сейчас выходят. Да. На позиции. Да!!
   Любопытные огоньки заиграли в глазах хорька.
   - Четыреста пар всего...
   - Что ж я сделаю? Что? - сипло вскричал генерал, рожу я, что ли?!  Рожу
валенки? Рожу? Если будут запрашивать - дайте - дайте - дайте!!
   Через пять минут на извозчике генерала Макушина отвезли домой.


   В  ночь   с   тринадцатого   на   четырнадцатое   мертвые   казармы   в
Брест-Литовском переулке ожили. В громадном заслякощенном зале  загорелась
электрическая лампа на стене между окнами (юнкера днем висели на фонарях и
столбах, протягивая какие-то  проволоки).  Полтораста  винтовок  стояли  в
козлах, и на  грязных  нарах  вповалку  спали  юнкера.  Най-Турс  сидел  у
деревянного колченогого стола, заваленного  краюхами  хлеба,  котелками  с
остатками простывшей жижи, подсумками и обоймами,  разложив  пестрый  план
Города.  Маленькая  кухонная   лампочка   отбрасывала   пучок   света   на
разрисованную бумагу, и Днепр был виден  на  ней  разветвленным,  сухим  и
синим деревом.
   Около двух часов ночи сон стал морить Ная. Он  шмыгал  носом,  клонился
несколько раз к плану, как будто что-то хотел разглядеть  в  нем.  Наконец
негромко крикнул:
   - Юнкег?!
   -  Я,  господин  полковник,  -  отозвалось  у  двери,  и  юнкер,  шурша
валенками, подошел к лампе.
   - Я сейчас лягу, - сказал Най, - а вы меня газбудите  чегез  тги  часа.
Если будет телефоног'амма, газбудите пгапогщика Жагова, и в зависимости от
ее содегжания он будет меня будить или нет.
   Никакой телефонограммы не было... Вообще в эту ночь штаб  не  беспокоил
отряд Ная. Вышел отряд на рассвете с тремя пулеметами и тремя  двуколками,
растянулся по дороге. Окраинные домишки словно вымерли.  Но,  когда  отряд
вышел на Политехническую широчайшую  улицу,  на  ней  застал  движение.  В
раненьких сумерках мелькали, погромыхивая,  фуры,  брели  серые  отдельные
папахи. Все это  направлялось  назад  в  Город  и  часть  Ная  обходило  с
некоторой пугливостью. Медленно и верно рассветало, и над садами  казенных
дач над утоптанным и выбитым шоссе вставал и расходился туман.
   С этого рассвета до трех часов дня  Най  находился  на  Политехнической
стреле, потому что днем все-таки приехал юнкер из его связи  на  четвертой
двуколке и привез ему записку карандашом из штаба.

   "Охранять Политехническое  шоссе  и,  в  случае  появления  неприятеля,
принять бой".

   Этого неприятеля Най-Турс увидел впервые в три часа дня, когда на левой
руке,  вдали,  на  заснеженном   плацу   военного   ведомства   показались
многочисленные  всадники.  Это  и  был  полковник  Козырь-Лешко,  согласно
диспозиции  полковника  Торопца  пытающийся  войти  на  стрелу  и  по  ней
проникнуть  в  сердце  Города.   Собственно   говоря,   Козырь-Лешко,   не
встретивший  до  самого  подхода   к   Политехнической   стреле   никакого
сопротивления, не нападал на Город, а вступал в него,  вступал  победно  и
широко, прекрасно зная, что следом за его полком идет  еще  курень  конных
гайдамаков полковника Сосненко, два  полка  синей  дивизии,  полк  сечевых
стрельцов и  шесть  батарей.  Когда  на  плацу  показались  конные  точки,
шрапнели стали рваться высоко, по-журавлиному, в  густом,  обещающем  снег
небе. Конные точки собрались в ленту и,  захватив  во  всю  ширину  шоссе,
стали пухнуть, чернеть, увеличиваться и покатились на Най-Турса. По  цепям
юнкеров  прокатился  грохот  затворов,  Най  вынул  свисток,  пронзительно
свистнул и закричал:
   - Пгямо по кавагегии!.. залпами... о-гонь!
   Искра прошла по серому строю цепей, и юнкера  отправили  Козырю  первый
залп. Три раза после этого рвало штуку полотна  от  самого  неба  до  стен
Политехнического института, и три раза, отражаясь хлещущим громом, стрелял
най-турсов батальон. Конные черные ленты вдали  сломались,  рассыпались  и
исчезли с шоссе.
   Вот в это-то время с Наем что-то произошло. Собственно говоря, ни  один
человек в отряде еще ни разу не видел Ная  испуганным,  а  тут  показалось
юнкерам, будто Най увидал что-то опасное где-то  в  небе,  не  то  услыхал
вдали... одним словом, Най приказал отходить на Город. Один взвод  остался
и, перекатывая рокот, бил по стреле,  прикрывая  отходящие  взводы.  Затем
перебежал и сам. Так две версты  бежали,  припадая  и  будя  эхом  великую
дорогу, пока не оказались на скрещении стрелы с тем самым  Брест-Литовским
переулком, где провели прошлую ночь. Перекресток умер совершенно, и  нигде
не было ни одной души.
   Здесь Най отделил трех юнкеров и приказал им:
   - Бегом на Полевую и на Богщаговскую, узнать, где наши части  и  что  с
ними.  Если   встгетите   фугы,   двуколки   или   какие-нибудь   сгедства
пегедвижения,   отступающие   неогганизованно,   взять   их.   В    случае
сопготивления уг'ожать оружием, а затем его и пгименить...
   Юнкера убежали назад и налево и скрылись,  а  спереди  вдруг  откуда-то
начали бить в отряд пули. Они застучали по крышам, стали чаще,  и  в  цепи
упал юнкер лицом в снег и  окрасил  его  кровью.  За  ним  другой,  охнув,
отвалился от пулемета. Цепи Ная растянулись  и  стали  гулко  рокотать  по
стреле беглым непрерывным огнем, встречая колдовским  образом  вырастающие
из  земли  темненькие  цепочки  неприятеля.   Раненых   юнкеров   подняли,
размоталась белая марля. Скулы Ная пошли желваками. Он  все  чаще  и  чаще
поворачивал туловище, стараясь далеко заглянуть во фланги, и даже  по  его
лицу было видно,  что  он  нетерпеливо  ждет  посланных  юнкеров.  И  они,
наконец, прибежали, пыхтя, как загнанные гончие, со свистом и хрипом.  Най
насторожился и потемнел лицом. Первый юнкер добежал до Ная, стал перед ним
и сказал, задыхаясь:
   - Господин полковник, никаких наших частей нет не только на Шулявке, но
и нигде нет, - он перевел дух. - У  нас  в  тылу  пулеметная  стрельба,  и
неприятельская конница сейчас прошла вдали по Шулявке, как будто бы  входя
в Город...
   Слова юнкера в ту же секунду покрыл оглушительный свист Ная.
   Три двуколки с громом выскочили в Брест-Литовский переулок,  простучали
по нему, а оттуда по Фонарному и покатили по ухабам.  В  двуколках  увезли
двух  раненых  юнкеров,  пятнадцать  вооруженных  и  здоровых  и  все  три
пулемета. Больше двуколки взять не могли. А Най-Турс  повернулся  лицом  к
цепям и зычно и картаво отдал юнкерам никогда ими не  слыханную,  странную
команду...
   В облупленном и жарко натопленном помещении бывших казарм на  Львовской
улице томился третий отдел первой пехотной  дружины,  в  составе  двадцати
восьми человек юнкеров. Самое интересное в  этом  томлении  было  то,  что
командиром этих томящихся оказался своей персоной Николка Турбин. Командир
отдела, штабс-капитан Безруков, и двое его помощников - прапорщики,  утром
уехавши в штаб, не возвращались. Николка - ефрейтор, самый старший, шлялся
по казарме, то и дело подходя к телефону и посматривая на него.
   Так дело тянулось до трех часов дня. Лица у юнкеров,  в  конце  концов,
стали тоскливыми... эх... эх...
   В три часа запищал полевой телефон.
   - Это третий отдел дружины?
   - Да.
   - Командира к телефону.
   - Кто говорит?
   - Из штаба...
   - Командир не вернулся.
   - Кто говорит?
   - Унтер-офицер Турбин.
   - Вы старший?
   - Так точно.
   - Немедленно выведите команду по маршруту.
   И Николка вывел двадцать восемь человек и повел по улице.


   До двух часов дня Алексей Васильевич спал мертвым  сном.  Проснулся  он
словно облитый водой, глянул на часики на стуле, увидел, что  на  них  без
десяти минут два, и  заметался  по  комнате.  Алексей  Васильевич  натянул
валенки, насовал в карманы, торопясь и забывая то одно, то другое, спички,
портсигар, платок, браунинг и две обоймы,  затянул  потуже  шинель,  потом
припомнил  что-то,  но  поколебался,  -  это  показалось  ему  позорным  и
трусливым, но все-таки сделал, - вынул из стола свой гражданский врачебный
паспорт. Он повертел его в руках, решил взять с собой, но Елена  окликнула
его в это время, и он забыл его на столе.
   - Слушай, Елена, - говорил Турбин, затягивая пояс и  нервничая;  сердце
его сжималось нехорошим предчувствием, и он страдал при мысли,  что  Елена
останется одна с Анютою в пустой большой квартире, - ничего не  поделаешь.
Не идти нельзя. Ну, со мной, надо полагать, ничего не  случится.  Дивизион
не уйдет дальше окраин Города, а я стану где-нибудь  в  безопасном  месте.
Авось бог сохранит и Николку. Сегодня утром я слышал, что положение  стало
немножко посерьезнее, ну, авось отобьем Петлюру. Ну, прощай, прощай...
   Елена одна ходила по опустевшей гостиной от пианино,  где,  по-прежнему
не убранный, виднелся разноцветный Валентин, к двери  в  кабинет  Алексея.
Паркет поскрипывал у нее под ногами. Лицо у нее было несчастное.


   На углу своей кривой улицы и улицы Владимирской  Турбин  стал  нанимать
извозчика. Тот согласился везти, но, мрачно сопя, назвал чудовищную сумму,
и видно было, что он не уступит. Скрипнув зубами,  Турбин  сел  в  сани  и
поехал по направлению к музею. Морозило.
   На  душе  у  Алексея  Васильевича  было  очень  тревожно.  Он  ехал   и
прислушивался  к  отдаленной   пулеметной   стрельбе,   которая   взрывами
доносилась откуда-то со стороны Политехнического института и как будто  бы
по направлению к  вокзалу.  Турбин  думал  о  том,  что  бы  это  означало
(полуденный  визит  Болботуна   Турбин   проспал),   и,   вертя   головой,
всматривался в тротуары. На них было хоть и тревожное и сумбурное, но  все
же большое движение.
   - Стой... ст... - сказал пьяный голос.
   - Что это значит? - сердито спросил Турбин.
   Извозчик так натянул вожжи, что чуть не  свалился  Турбину  на  колени.
Совершенно красное лицо качалось у оглобли, держась  за  вожжу  и  по  ней
пробираясь  к  сиденью.  На   дубленом   полушубке   поблескивали   смятые
прапорщичьи погоны. Турбина  на  расстоянии  аршина  обдал  тяжелый  запах
перегоревшего спирта и луку. В руках прапорщика покачивалась винтовка.
   - Пав...  пав...  паварачивай,  -  сказал  красный  пьяный,  -  выса...
высаживай  пассажира...  -  Слово  "пассажир"  вдруг  показалось  красному
смешным, и он хихикнул.
   - Что это значит? - сердито повторил Турбин, - вы не видите, кто  едет?
Я на сборный пункт. Прошу оставить извозчика. Трогай!
   - Нет, не трогай... - угрожающе сказал красный и только  тут,  поморгав
глазами, заметил погоны Турбина. - А, доктор, ну, вместе... и я сяду...
   - Нам не по дороге... Трогай!
   - Па... а-звольте...
   - Трогай!
   Извозчик, втянув голову в плечи,  хотел  дернуть,  но  потом  раздумал;
обернувшись, он злобно и боязливо покосился  на  красного.  Но  тот  вдруг
отстал сам, потому что заметил пустого извозчика. Пустой хотел уехать,  но
не успел. Красный обеими руками поднял винтовку и погрозил  ему.  Извозчик
застыл на месте, и красный, спотыкаясь и икая, поплелся к нему.
   - Знал бы, за пятьсот не поехал, - злобно бурчал извозчик,  нахлестывая
круп клячи, - стрельнет в спину, что ж с него возьмешь?
   Турбин мрачно молчал.
   "Вот сволочь... такие вот позорят все дело", - злобно думал он.
   На перекрестке  у  оперного  театра  кипела  суета  и  движение.  Прямо
посредине на трамвайном пути стоял пулемет, охраняемый маленьким  иззябшим
кадетом, в черной шинели и наушниках, и юнкером  в  сером.  Прохожие,  как
мухи, кучками лепились по тротуару, любопытно глядя на пулемет. У  аптеки,
на углу, Турбин уже в виду музея отпустил извозчика.
   - Прибавить надо, ваше высокоблагородие, - злобно и настойчиво  говорил
извозчик, - знал бы, не поехал бы. Вишь, что делается!
   - Будет.
   - Детей зачем-то ввязали в это... - послышался женский голос.
   Тут только Турбин увидал толпу вооруженных у музея.  Она  колыхалась  и
густела. Смутно мелькнули между полами шинелей пулеметы на тротуаре. И тут
кипуче забарабанил пулемет на Печерске.
   Вра... вра... вра... вра... вра... вра... вра...
   "Чепуха какая-то уже, кажется, делается", - растерянно думал Турбин  и,
ускорив шаг, направился к музею через перекресток.
   "Неужели опоздал?.. Какой скандал... Могут подумать, что я сбежал..."
   Прапорщики, юнкера, кадеты, очень редкие солдаты волновались, кипели  и
бегали у гигантского подъезда музея и у боковых разломанных ворот, ведущих
на  плац  Александровской  гимназии.  Громадные   стекла   двери   дрожали
поминутно, двери стонали, и в круглое  белое  здание  музея,  на  фронтоне
которого красовалась золотая надпись:
   "На благое просвещение русского народа", вбегали вооруженные, смятые  и
встревоженные юнкера.
   - Боже! - невольно вскрикнул Турбин, - они уже ушли.
   Мортиры безмолвно щурились на Турбина и одинокие и брошенные стояли там
же, где вчера.
   "Ничего не понимаю... что это значит?"
   Сам не зная зачем, Турбин побежал по плацу к пушкам. Они  вырастали  по
мере движения  и  грозно  смотрели  на  Турбина.  И  вот  крайняя.  Турбин
остановился и застыл: на ней не было замка.  Быстрым  бегом  он  перерезал
плац обратно и выскочил вновь на улицу. Здесь  еще  больше  кипела  толпа,
кричали многие голоса сразу, и торчали и прыгали штыки.
   - Картузова надо ждать! Вот что!  -  выкрикивал  звонкий  встревоженный
голос. Какой-то прапорщик пересек Турбину путь, и тот увидел  на  спине  у
него желтое седло с болтающимися стременами.
   - Польскому легиону отдать.
   - А где он?
   - А черт его знает!
   - Все в музей! Все в музей!
   - На Дон!
   Прапорщик вдруг остановился, сбросил седло на тротуар.
   - К чертовой матери! Пусть пропадет все, - яростно завопил  он,  -  ах,
штабные!..
   Он метнулся в сторону, грозя кому-то кулаками.
   "Катастрофа... Теперь понимаю... Но вот в чем ужас - они, наверно, ушли
в пешем  строю.  Да,  да,  да...  Несомненно.  Вероятно,  Петлюра  подошел
неожиданно. Лошадей нет, и они ушли с винтовками, без пушек... Ах ты, боже
мой... к Анжу надо бежать... Может быть, там узнаю... Даже  наверно,  ведь
кто-нибудь же да остался?"
   Турбин выскочил из вертящейся суеты и, больше  ни  на  что  не  обращая
внимания, побежал назад к оперному театру. Сухой порыв ветра  пробежал  по
асфальтовой дорожке, окаймляющей театр, и  пошевелил  край  полуоборванной
афиши на стене театра, у чернооконного бокового подъезда. Кармен. Кармен.
   И вот Анжу. В окнах нет пушек, в  окнах  нет  золотых  погон.  В  окнах
дрожит и переливается огненный, зыбкий отсвет.  Пожар?  Дверь  под  руками
Турбина звякнула, но не  поддалась.  Турбин  постучал  тревожно.  Еще  раз
постучал. Серая фигура, мелькнув за стеклом двери, открыла  ее,  и  Турбин
попал в магазин. Турбин, оторопев, всмотрелся в неизвестную фигуру. На ней
была студенческая черная шинель, а на голове  штатская,  молью  траченная,
шапка с ушами