озовых
прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание:
   - Вестибюль... сорвать кисею... поживее...
   И прапорщики унеслись куда-то.

   Идут и поют
   Юнкера гвардейской школы!
   Трубы, литавры,
   Тарелки звенят!!

   Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше,
и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса.
   - Ать... ать!.. - резал пронзительным голосом рев Карась.
   - Веселей!.. - прочищенным голосом кричал  Мышлаевский.  -  Алексеевцы,
кого хороните?..
   Не серая, разрозненная гусеница, а

   Модистки! кухарки! горничные! прачки!!
   Вслед юнкерам уходящим глядят!!! -

   одетая колючими штыками валила по коридору шеренга, и пол прогибался  и
гнулся под хрустом ног. По бесконечному коридору и во второй этаж  в  упор
на  гигантский,  залитый  светом  через  стеклянный  купол  вестибюль  шла
гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать.
   На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом  с  вензелями,  поднимая
аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля,  с  белым
султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал  перед  артиллеристами.
Посылая им улыбку  за  улыбкой,  исполненные  коварного  шарма,  Александр
взмахивал палашом и острием его указывал  юнкерам  на  Бородинские  полки.
Клубочками  ядер  одевались  Бородинские  поля,  и  черной  тучей   штыков
покрывалась даль на двухсаженном полотне.

   ...ведь были ж...
   схватки боевые?!

   - Да говорят... - звенел Павловский.

   Да говорят, еще какие!! -

   гремели басы.

   Не да-а-а-а-ром помнит вся Россия
   Про день Бородина!!

   Ослепительный Александр несся на небо, и оборванная  кисея,  скрывавшая
его целый год, лежала валом у копыт его коня.
   - Императора Александра Благословенного  не  видели,  что  ли?  Ровней,
ровней! Ать. Ать. Леу. Леу! - выл  Мышлаевский,  и  гусеница  поднималась,
осаживая лестницу грузным шагом александровской  пехоты.  Мимо  победителя
Наполеона левым плечом прошел дивизион в необъятный двусветный актовый зал
и, оборвав песню, стал  густыми  шеренгами,  колыхнув  штыками.  Сумрачный
белесый свет царил в зале,  и  мертвенными,  бледными  пятнами  глядели  в
простенках громадные, наглухо завешенные портреты последних царей.
   Студзинский попятился и глянул на браслет-часы. В это мгновение  вбежал
юнкер и что-то шепнул ему.
   - Командир дивизиона, - расслышали ближайшие.
   Студзинский махнул  рукой  офицерам.  Те  побежали  между  шеренгами  и
выровняли их. Студзинский вышел в коридор навстречу командиру.
   Звеня шпорами, полковник Малышев по лестнице, оборачиваясь и косясь  на
Александра, поднимался ко входу в зал. Кривая кавказская шашка с  вишневым
темляком болталась у него на левом бедре. Он был в фуражке черного буйного
бархата и длинной  шинели  с  огромным  разрезом  назади.  Лицо  его  было
озабочено. Студзинский торопливо подошел к нему и остановился, откозыряв.
   Малышев спросил его:
   - Одеты?
   - Так точно. Все приказания исполнены.
   - Ну, как?
   - Драться  будут.  Но  полная  неопытность.  На  сто  двадцать  юнкеров
восемьдесят студентов, не умеющих держать в руках винтовку.
   Тень легла на лицо Малышева. Он помолчал.
   -  Великое  счастье,  что  хорошие  офицеры   попались,   -   продолжал
Студзинский,  -  в  особенности  этот   новый,   Мышлаевский.   Как-нибудь
справимся.
   - Так-с. Ну-с, вот что: потрудитесь, после моего смотра,  дивизион,  за
исключением офицеров и караула в шестьдесят человек из лучших и опытнейших
юнкеров, которых вы оставите у орудий, в цейхгаузе  и  на  охране  здания,
распустить по домам с тем, чтобы завтра в семь часов  утра  весь  дивизион
был в сборе здесь.
   Дикое изумление разбило Студзинского, глаза его неприличнейшим  образом
выкатились на господина полковника. Рот раскрылся.
   - Господин полковник... -  все  ударения  у  Студзинского  от  волнения
полезли на предпоследний  слог,  -  разрешите  доложить.  Это  невозможно.
Единственный способ сохранить сколько-нибудь боеспособным дивизион  -  это
задержать его на ночь здесь.
   Господин полковник тут же, и очень быстро, обнаружил новое  свойство  -
великолепнейшим образом  сердиться.  Шея  его  и  щеки  побурели  и  глаза
загорелись.
   - Капитан, - заговорил он неприятным  голосом,  -  я  вам  в  ведомости
прикажу выписать  жалование  не  как  старшему  офицеру,  а  как  лектору,
читающему командирам дивизионов, и это мне будет неприятно, потому  что  я
полагал, что в вашем лице я буду иметь именно опытного старшего офицера, а
не штатского профессора. Ну-с, так вот: лекции мне не нужны. Паа-прошу вас
советов мне не давать! Слушать, запоминать. А запомнив - исполнять!
   И тут оба выпятились друг на друга.
   Самоварная краска полезла по шее  и  щекам  Студзинского,  и  губы  его
дрогнули. Как-то скрипнув горлом, он произнес:
   - Слушаю, господин полковник.
   - Да-с, слушать. Распустить по домам. Приказать выспаться, и распустить
без оружия, а завтра чтобы явились в семь часов. Распустить, и мало этого:
мелкими партиями, а не взводными ящиками, и без погон, чтобы не привлекать
внимания зевак своим великолепием.
   Луч понимания мелькнул в глазах Студзинского, а обида в них погасла.
   - Слушаю, господин полковник.
   Господин полковник тут резко изменился.
   - Александр Брониславович, я вас знаю не первый  день  как  опытного  и
боевого офицера. Но ведь и вы меня знаете? Стало быть, обиды нет? Обиды  в
такой час неуместны. Я неприятно сказал - забудьте, ведь вы тоже...
   Студзинский залился густейшей краской.
   - Точно так, господин полковник, я виноват.
   -  Ну-с,  и  отлично.  Не  будем  же  терять  времени,  чтобы   их   не
расхолаживать. Словом, все на завтра. Завтра яснее будет видно. Во  всяком
случае, скажу заранее: на орудия - внимания ноль, имейте в виду -  лошадей
не будет и снарядов тоже. Стало быть, завтра с утра стрельба из  винтовок,
стрельба и стрельба. Сделайте мне так, чтобы  дивизион  завтра  к  полудню
стрелял, как призовой полк. И всем опытным юнкерам - гранаты. Понятно?
   Мрачнейшие тени легли на Студзинского. Он напряженно слушал.
   - Господин полковник, разрешите спросить?
   - Знаю-с, что вы хотите спросить.  Можете  не  спрашивать.  Я  сам  вам
отвечу - погано-с, бывает хуже, но редко. Теперь понятно?
   - Точно так!
   - Ну, так вот-с, - Малышев очень понизил голос, - понятно, что  мне  не
хочется остаться в этом каменном мешке  на  подозрительную  ночь  и,  чего
доброго, угробить двести ребят, из которых  сто  двадцать  даже  не  умеют
стрелять!
   Студзинский молчал.
   - Ну так вот-с. А об остальном вечером. Все успеем. Валите к дивизиону.
   И они вошли в зал.
   - Смир-р-р-р-но! Га-сааа офицеры! - прокричал Студзинский.
   - Здравствуйте, артиллеристы!
   Студзинский из-за спины Малышева, как  беспокойный  режиссер,  взмахнул
рукой, и серая колючая стена рявкнула так, что дрогнули стекла.
   - Здра...рра...жла...гсин... полковник...
   Малышев весело оглядел ряды, отнял руку от козырька и заговорил:
   - Бесподобно... Артиллеристы! Слов тратить не буду, говорить  не  умею,
потому что на митингах не выступал, и потому скажу коротко. Будем мы  бить
Петлюру, сукина сына, и, будьте покойны, побьем. Среди  вас  владимировцы,
константиновцы, алексеевцы, орлы их ни разу еще не видали от них сраму.  А
многие из вас воспитанники  этой  знаменитой  гимназии.  Старые  ее  стены
смотрят на вас. И  я  надеюсь,  что  вы  не  заставите  краснеть  за  вас.
Артиллеристы мортирного дивизиона! Отстоим  Город  великий  в  часы  осады
бандитом. Если мы обкатим этого милого президента шестью дюймами, небо ему
покажется не более, чем его собственные подштанники, мать его  душу  через
семь гробов!!!
   - Га...а-а... Га-а... - ответила колючая  гуща,  подавленная  бойкостью
выражений господина полковника.
   - Постарайтесь, артиллеристы!
   Студзинский опять, как режиссер из-за кулис, испуганно взмахнул  рукой,
и опять громада обрушила пласты пыли своим  воплем,  повторенным  громовым
эхом:
   Ррр...Ррррр...Стра...Рррррр!!!


   Через десять минут в актовом зале, как на Бородинском поле, стали сотни
ружей  в  козлах.  Двое  часовых  зачернели  на  концах  поросшей  штыками
паркетной  пыльной  равнины.  Где-то  в  отдалении,   внизу,   стучали   и
перекатывались   шаги   торопливо   расходившихся,    согласно    приказу,
новоявленных артиллеристов. В коридорах что-то ковано гремело и стучало, и
слышались офицерские выкрики - Студзинский  сам  разводил  караулы.  Затем
неожиданно в коридорах запела труба. В  ее  рваных,  застоявшихся  звуках,
летящих по всей гимназии, грозность была надломлена, а  слышна  явственная
тревога и фальшь. В  коридоре  над  пролетом,  окаймленном  двумя  рамками
лестницы в вестибюль, стоял юнкер и раздувал щеки.  Георгиевские  потертые
ленты свешивались с тусклой медной  трубы.  Мышлаевский,  растопырив  ноги
циркулем, стоял перед трубачом и учил, и пробовал его.
   - Не доносите... Теперь так, так. Раздуйте  ее,  раздуйте.  Залежалась,
матушка. А ну-ка, тревогу.
   "Та-та-там-та-там", - пел трубач, наводя ужас и тоску на крыс.
   Сумерки резко ползли в двусветный зал. Перед полем  в  козлах  остались
Малышев и Турбин. Малышев как-то хмуро  глянул  на  врача,  но  сейчас  же
устроил на лице приветливую улыбку.
   - Ну-с, доктор, у вас как? Санитарная часть в порядке?
   - Точно так, господин полковник.
   - Вы, доктор, можете отправляться  домой.  И  фельдшеров  отпустите.  И
таким образом: фельдшера пусть явятся завтра в семь часов утра,  вместе  с
остальными... А вы... (Малышев подумал, прищурился.) Вас  попрошу  прибыть
сюда завтра в два часа  дня.  До  тех  пор  вы  свободны.  (Малышев  опять
подумал.) И вот что-с: погоны можете пока не надевать. (Малышев  помялся.)
В наши планы не входит особенно привлекать к себе внимание. Одним  словом,
завтра прошу в два часа сюда.
   - Слушаю-с, господин полковник.
   Турбин потоптался на месте. Малышев вынул  портсигар  и  предложил  ему
папиросу. Турбин в ответ зажег спичку. Загорелись две красные звездочки, и
тут же сразу стало ясно, что  значительно  потемнело.  Малышев  беспокойно
глянул вверх, где смутно белели дуговые шары, потом вышел в коридор.
   -  Поручик  Мышлаевский.  Пожалуйте  сюда.  Вот  что-с:   поручаю   вам
электрическое освещение здания полностью. Потрудитесь  в  кратчайший  срок
осветить. Будьте любезны овладеть им настолько, чтобы в любое мгновение вы
могли его всюду не только зажечь, но  и  потушить.  И  ответственность  за
освещение целиком ваша.
   Мышлаевский козырнул, круто повернулся.  Трубач  пискнул  и  прекратил.
Мышлаевский, бренча шпорами -  топы-топы-топы,  -  покатился  по  парадной
лестнице с  такой  быстротой,  словно  поехал  на  коньках.  Через  минуту
откуда-то снизу раздались его громовые удары кулаками куда-то и  командные
вопли. И в ответ им, в парадном подъезде, куда вел  широченный  двускатный
вестибюль, дав  слабый  отблеск  на  портрет  Александра,  вспыхнул  свет.
Малышев от удовольствия даже приоткрыл рот и обратился к Турбину:
   - Нет, черт возьми... Это действительно офицер. Видали?
   А снизу на лестнице показалась фигурка и медленно полезла  по  ступеням
вверх. Когда она  повернула  на  первой  площадке,  и  Малышев  и  Турбин,
свесившись с перил, разглядели ее. Фигурка шла на  разъезжающихся  больных
ногах и трясла белой головой. На фигурке была широкая двубортная куртка  с
серебряными пуговицами и цветными зелеными петлицами. В прыгающих руках  у
фигурки торчал огромный  ключ.  Мышлаевский  поднимался  сзади  и  изредка
покрикивал:
   - Живее, живее, старикан! Что ползешь, как вошь по струне?
   - Ваше... ваше... -  шамкал  и  шаркал  тихонько  старик.  Из  мглы  на
площадке вынырнул Карась, за ним другой, высокий офицер, потом два  юнкера
и, наконец, вострорылый пулемет. Фигурка  метнулась  в  ужасе,  согнулась,
согнулась и в пояс поклонилась пулемету.
   - Ваше высокоблагородие, - бормотала она.
   Наверху  фигурка  трясущимися  руками,  тычась  в   полутьме,   открыла
продолговатый ящик на стене, и белое пятно глянуло из него.  Старик  сунул
руку куда-то, щелкнул, и мгновенно залило верхнюю площадь вестибюля,  вход
в актовый зал и коридор.
   Тьма свернулась и убежала  в  его  концы.  Мышлаевский  овладел  ключом
моментально, и,  просунув  руку  в  ящик,  начал  играть,  щелкая  черными
ручками. Свет, ослепительный до того,  что  даже  отливал  в  розовое,  то
загорался, то  исчезал.  Вспыхнули  шары  в  зале  и  погасли.  Неожиданно
загорелись два шара по концам коридора, и  тьма,  кувыркнувшись,  улизнула
совсем.
   - Как? эй! - кричал Мышлаевский.
   - Погасло, - отвечали голоса снизу из провала вестибюля.
   - Есть! Горит! - кричали снизу.
   Вдоволь наигравшись, Мышлаевский  окончательно  зажег  зал,  коридор  и
рефлектор над Александром, запер ящик на ключ и опустил его в карман.
   - Катись, старикан, спать, - молвил он успокоительно, -  все  в  полном
порядке.
   Старик виновато заморгал подслеповатыми глазами:
   - А ключик-то? ключик... ваше высокоблагородие... Как же?  У  вас,  что
ли, будет?
   - Ключик у меня будет. Вот именно.
   Старик потрясся еще немножко и медленно стал уходить.
   - Юнкер!
   Румяный толстый юнкер грохнул ложем у ящика и стал неподвижно.
   - К ящику пропускать  беспрепятственно  командира  дивизиона,  старшего
офицера и меня. Но никого более. В случае надобности, по приказанию одного
из трех, ящик взломаете, но осторожно, чтобы ни в коем случае не повредить
щита.
   - Слушаю, господин поручик.
   Мышлаевский поравнялся с Турбиным и шепнул:
   - Максим-то... видал?
   - Господи... видал, видал, - шепнул Турбин.
   Командир дивизиона стал у входа в актовый зал, и тысяча огней играла на
серебряной резьбе его шашки. Он поманил Мышлаевского и сказал:
   - Ну, вот-с, поручик, я доволен,  что  вы  попали  к  нам  в  дивизион.
Молодцом.
   - Рад стараться, господин полковник.
   - Вы еще наладите нам отопление здесь в зале,  чтобы  отогревать  смены
юнкеров, а уж об остальном я позабочусь сам. Накормлю вас и водки достану,
в количестве небольшом, но достаточном, чтобы согреться.
   Мышлаевский  приятнейшим  образом  улыбнулся  господину  полковнику   и
внушительно откашлялся:
   - Эк... км...
   Турбин более не слушал. Наклонившись над  балюстрадой,  он  не  отрывал
глаз от белоголовой фигурки, пока  она  не  исчезла  внизу.  Пустая  тоска
овладела  Турбиным.  Тут  же,  у  холодной  балюстрады,  с  исключительной
ясностью перед ним прошло воспоминание.
   ...Толпа гимназистов всех возрастов в полном восхищении валила по этому
самому коридору. Коренастый Максим, старший педель,  стремительно  увлекал
две черные фигурки, открывая чудное шествие.
   - Пущай, пущай, пущай,  пущай,  -  бормотал  он,  -  пущай,  по  случаю
радостного приезда господина попечителя, господин инспектор полюбуются  на
господина Турбина с господином Мышлаевским.  Это  им  будет  удовольствие.
Прямо-таки замечательное удовольствие!
   Надо думать, что последние  слова  Максима  заключали  в  себе  злейшую
иронию. Лишь человеку с извращенным вкусом  созерцание  господ  Турбина  и
Мышлаевского могло доставить удовольствие, да еще в радостный час  приезда
попечителя.
   У господина  Мышлаевского,  ущемленного  в  левой  руке  Максима,  была
наискось рассечена  верхняя  губа,  и  левый  рукав  висел  на  нитке.  На
господине Турбине, увлекаемом  правою,  не  было  пояса,  и  все  пуговицы
отлетели не только на блузе, но даже на  разрезе  брюк  спереди,  так  что
собственное тело и белье господина  Турбина  безобразнейшим  образом  было
открыто для взоров.
   -  Пустите  нас,  миленький  Максим,  дорогой,  -   молили   Турбин   и
Мышлаевский, обращая по очереди к Максиму угасающие взоры на окровавленных
лицах.
   - Ура! Волоки его, Макс  Преподобный!  -  кричали  сзади  взволнованные
гимназисты.  -  Нет  такого  закону,  чтобы  второклассников  безнаказанно
уродовать!
   Ах, боже мой, боже мой! Тогда было солнце, шум и грохот. И Максим тогда
был не такой, как теперь, - белый,  скорбный  и  голодный.  У  Максима  на
голове была черная сапожная щетка, лишь кое-где тронутая нитями проседи, у
Максима железные клещи вместо рук, и на шее медаль величиною с  колесо  на
экипаже... Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из  деревни  "Б",  делая  N
оборотов, и вот приехало в каменную  пустоту.  Боже,  какой  холод.  Нужно
защищать теперь... Но что? Пустоту? Гул шагов?.. Разве ты, ты,  Александр,
спасешь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна!  Они
побили бы Петлюру.
   Ноги Турбина понесли его вниз сами  собой.  "Максим"!  -  хотелось  ему
крикнуть, потом он стал останавливаться и совсем  остановился.  Представил
себе Максима внизу, в подвальной квартирке, где  жили  сторожа.  Наверное,
трясется у печки, все забыл и еще будет плакать. А  тут  и  так  тоски  по
самое  горло.  Плюнуть  надо  на  все  это.  Довольно  сентиментальничать.
Просентиментальничали свою жизнь. Довольно.


   И все-таки, когда Турбин отпустил  фельдшеров,  он  оказался  в  пустом
сумеречном классе. Угольными пятнами глядели со стен доски. И парты стояли
рядами. Он не удержался, поднял крышку и присел. Трудно, тяжело, неудобно.
Как близка черная  доска.  Да,  клянусь,  клянусь,  тот  самый  класс  или
соседний, потому что вон из окна  тот  самый  вид  на  Город.  Вон  черная
умершая громада университета.  Стрела  бульвара  в  белых  огнях,  коробки
домов, провалы тьмы, стены, высь небес...
   А в окнах настоящая опера "Ночь под рождество", снег и огонечки, дрожат
и мерцают... "Желал бы я знать, почему стреляют в Святошине?" И безобидно,
и далеко, пушки, как в вату, бу-у, бу-у...
   - Довольно.
   Турбин опустил крышку парты, вышел в коридор и мимо караулов ушел через
вестибюль на улицу. В парадном подъезде стоял пулемет. Прохожих  на  улице
было мало, и шел крупный снег.


   Господин полковник провел хлопотливую ночь. Много  рейсов  совершил  он
между гимназией и находящейся в двух шагах от нее мадам Анжу.  К  полуночи
машина хорошо работала и полным ходом. В гимназии, тихонько шипя, изливали
розовый свет калильные фонари в шарах. Зал  значительно  потеплел,  потому
что весь вечер и всю ночь бушевало пламя в старинных печах в  библиотечных
приделах зала.
   Юнкера,  под  командою  Мышлаевского,  "Отечественными   записками"   и
"Библиотекой для чтения" за 1863 год разожгли белые печи и потом всю  ночь
непрерывно, гремя  топорами,  старыми  партами  топили  их.  Судзинский  и
Мышлаевский, приняв по два стакана спирта (господин полковник сдержал свое
обещание и доставил его в количестве достаточном, чтобы согреться,  именно
- полведра), сменяясь, спали по два часа вповалку с юнкерами, на шинелях у
печек, и багровые огни и тени играли на их лицах. Потом вставали, всю ночь
ходили   от   караула   к   караулу,   проверяя   посты.   И   Карась    с
юнкерами-пулеметчиками дежурил у выходов в  сад.  И  в  бараньих  тулупах,
сменяясь каждый час, стояли четверо юнкеров у толстомордых мортир.
   У мадам Анжу печка раскалилась, как черт, в  трубах  звенело  и  несло,
один из юнкеров стоял на часах у двери, не спуская глаз с  мотоциклетки  у
подъезда, и пять юнкеров мертво спали в магазине, расстелив шинели. К часу
ночи господин полковник окончательно обосновался у мадам Анжу,  зевал,  но
еще не ложился, все время беседуя с кем-то по телефону. А в два часа ночи,
свистя, подъехала мотоциклетка, и из нее вылез  военный  человек  в  серой
шинели.
   - Пропустить. Это ко мне.
   Человек доставил полковнику объемистый узел  в  простыне,  перевязанный
крест-накрест веревкою. Господин полковник собственноручно запрятал его  в
маленькую каморочку, находящуюся в приделе магазина, и запер ее на висячий
замок. Серый человек покатил на мотоциклетке обратно, а господин полковник
перешел на галерею и там, разложив  шинел