ы знаешь? Уже!
   И рвался мыслями  Яков  Григорьевич  к  одной  цели  -  на  самом  углу
Миллионной улицы у пустыря, где на угловом домике уютно  висела  ржавая  с
золотом вывеска:

   Повивальная бабка
   Е.Т.Шадурская.

   На Миллионной довольно-таки опасно, хоть она и поперечная, а бьют вдоль
с Печерской площади к Киевскому спуску.
   Лишь бы проскочить. Лишь бы... Пирожок на затылке,  в  глазах  ужас,  и
лепится под стенками Яков Григорьевич Фельдман.
   - Стый! Ты куды?
   Галаньба перегнулся с седла. Фельдман  стал  темный  лицом,  глаза  его
запрыгали. В глазах запрыгали зеленые галунные хвосты гайдамаков.
   - Я, панове, мирный житель. Жинка родит. Мне до бабки треба.
   - До бабки? А чему ж це ты под стеной ховаешься? а? ж-жидюга?..
   - Я, панове...
   Нагайка змеей прошла по котиковому воротнику  и  по  шее.  Адова  боль.
Взвизгнул Фельдман. Стал не темным, а белым, и померещилось между хвостами
лицо жены.
   - Посвидченя!
   Фельдман вытащил бумажник с документами, развернул, взял первый  листик
и вдруг затрясся, тут только вспомнил... ах, боже мой, боже мой! Что ж  он
наделал? Что вы, Яков Григорьевич,  вытащили?  Да  разве  вспомнишь  такую
мелочь, выбегая из дому, когда из спальни жены раздастся первый  стон?  О,
горе Фельдману! Галаньба мгновенно овладел документом. Всего-то  тоненький
листик с печатью, - а в этом листике Фельдмана смерть.

   "Предъявителю сего господину Фельдману Якову  Григорьевичу  разрешается
свободный выезд и въезд из  Города  по  делам  снабжения  броневых  частей
гарнизона Города, а равно и хождение по Городу после 12 час. ночи.
   Начснабжения генерал-майор Илларионов.
   Адъютант - поручик Лещинский."

   Поставлял Фельдман генералу Картузову  сало  и  вазелин-полусмазку  для
орудий.
   Боже, сотвори чудо!
   - Пан сотник, це не тот документ!.. Позвольте...
   - Нет, тот, - дьявольски усмехнувшись, молвил Галаньба,  -  не  журись,
сами грамотны, прочитаем.
   Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысяч  карбованцев...  Все  берите.  Но
только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!
   Не дал.
   Хорошо и то, что Фельдман умер легкой  смертью.  Некогда  было  сотнику
Галаньбе. Поэтому он просто отмахнул шашкой Фельдману по голове.



9

   Полковник Болботун, потеряв семерых казаков убитыми и девять ранеными и
семерых лошадей, прошел полверсты от  Печерской  площади  до  Резниковской
улицы и там вновь остановился. Тут к отступающей  юнкерской  цепи  подошло
подкрепление. В нем был один броневик. Серая неуклюжая черепаха с  башнями
приползла по Московской улице и три раза  прокатила  по  Печерску  удар  с
хвостом кометы, напоминающим шум сухих листьев (три дюйма). Болботун мигом
спешился, коноводы увели  в  переулок  лошадей,  полк  Болботуна  разлегся
цепями, немножко осев назад к Печерской площади, и началась  вялая  дуэль.
Черепаха запирала Московскую улицу и изредка  грохотала.  Звукам  отвечала
жидкая трескотня пачками из устья Суворовской улицы. Там  в  снегу  лежала
цепь, отвалившаяся с Печерской под огнем  Болботуна,  и  ее  подкрепление,
которое получилось таким образом:
   - Др-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р...
   - Первая дружина?
   - Да, слушаю.
   - Немедленно две офицерских роты дайте на Печерск.
   - Слушаюсь. Дррррр... Ти... Ти... ти... ти...
   И пришло на Печерск: четырнадцать офицеров, три юнкера,  один  студент,
один кадет и один актер из театра миниатюр.


   Увы. Одной жидкой цепи, конечно, недостаточно. Даже и при  подкреплении
одной черепахой. Черепах-то должно было подойти целых четыре.  И  уверенно
можно сказать, что,  подойди  они,  полковник  Болботун  вынужден  был  бы
удалиться с Печерска. Но они не подошли.
   Случилось это потому, что в броневой  дивизион  гетмана,  состоящий  из
четырех превосходных машин, попал в качестве командира  второй  машины  не
кто иной, как знаменитый прапорщик, лично получивший в мае  1917  года  из
рук Александра Федоровича Керенского георгиевский крест, Михаил  Семенович
Шполянский.
   Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными баками,  чрезвычайно
похожий на Евгения Онегина. Всему Городу Михаил  Семенович  стал  известен
немедленно по приезде своем из города Санкт-Петербурга.  Михаил  Семенович
прославился как превосходный чтец в клубе "Прах" своих собственных  стихов
"Капли Сатурна"  и  как  отличнейший  организатор  поэтов  и  председатель
городского поэтического ордена "Магнитный  Триолет".  Кроме  того,  Михаил
Семенович не имел себе равных как оратор, кроме  того,  управлял  машинами
как военными, так и  типа  гражданского,  кроме  того,  содержал  балерину
оперного театра Мусю Форд и еще одну даму, имени которой Михаил Семенович,
как джентльмен, никому  не  открывал,  имел  очень  много  денег  и  щедро
раздавал их взаймы членам "Магнитного Триолета";
   пил белое вино,
   играл в железку,
   купил картину "Купающаяся венецианка",
   ночью жил на Крещатике,
   утром в кафе "Бильбокэ",
   днем - в своем уютном номере лучшей гостиницы "Континенталь".
   вечером - в "Прахе",
   на рассвете писал научный труд "Интуитивное у Гоголя".
   Гетманский Город погиб часа на три раньше, чем ему следовало бы, именно
из-за того, что Михаил Семенович  второго  декабря  1918  года  вечером  в
"Прахе" заявил Степанову, Шейеру, Слоных и Черемшину (головка  "Магнитного
Триолета") следующее:
   - Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но  Петлюра,  кроме  того,  еще  и
погромщик. Самое главное впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому  что
я давно не бросал бомб.
   По окончании в "Прахе" ужина, за который уплатил Михаил Семенович, его,
Михаила Семеновича,  одетого  в  дорогую  шубу  с  бобровым  воротником  и
цилиндр, провожал весь "Магнитный Триолет" и пятый -  некий  пьяненький  в
пальто  с  козьим  мехом...  О  нем  Шполянскому  было  известно  немного:
во-первых, что он болен сифилисом, во-вторых, что он написал богоборческие
стихи, которые  Михаил  Семенович,  имеющий  большие  литературные  связи,
пристроил в один из московских сборников, и, в-третьих, что он -  Русаков,
сын библиотекаря.
   Человек с сифилисом плакал на свой козий мех под электрическим  фонарем
Крещатика и, впиваясь в бобровые манжеты Шполянского, говорил:
   - Шполянский, ты самый сильный из всех в этом городе, который гниет так
же, как и я. Ты так хорош,  что  тебе  можно  простить  даже  твое  жуткое
сходство с Онегиным! Слушай,  Шполянский...  Это  неприлично  походить  на
Онегина. Ты как-то слишком здоров... В тебе нет  благородной  червоточины,
которая могла бы сделать тебя  действительно  выдающимся  человеком  наших
дней... Вот я гнию и горжусь этим... Ты слишком здоров, но ты  силен,  как
винт, поэтому винтись туда!.. Винтись ввысь!.. Вот так...
   И  сифилитик  показал,  как  нужно  это  делать.  Обхватив  фонарь,  он
действительно винтился возле него, став каким-то образом длинным и тонким,
как уж. Проходили проститутки мимо, в зеленых,  красных,  черных  и  белых
шапочках, красивые, как куклы, и весело бормотали винту:
   - Занюхался, - т-твою мать?
   Очень далеко стреляли пушки, и Михаил Семеныч действительно походил  на
Онегина под снегом, летящим в электрическом свете.
   - Иди спать, - говорил он винту-сифилитику, немного  отворачивая  лицо,
чтобы тот не кашлянул на него, - иди. - Он толкал  концами  пальцев  козье
пальто в грудь. Черные лайковые перчатки  касались  вытертого  шевиота,  и
глаза  у  толкаемого  были  совершенно  стеклянными.   Разошлись.   Михаил
Семенович подозвал извозчика, крикнул ему: "Мало-Провальная", - и уехал, а
козий мех, пошатываясь, пешком отправился к себе на Подол.


   В квартире  библиотекаря,  ночью,  на  Подоле,  перед  зеркалом,  держа
зажженную свечу в руке, стоял обнаженный до пояса владелец  козьего  меха.
Страх скакал в глазах у него, как черт, руки дрожали, и сифилитик говорил,
и губы у него прыгали, как у ребенка.
   - Боже мой, боже мой, боже мой... Ужас, ужас, ужас... Ах, этот вечер! Я
несчастлив. Ведь был же со мной и Шейер, и вот он здоров, он не заразился,
потому что он счастливый человек. Может быть,  пойти  и  убить  эту  самую
Лельку? Но какой  смысл?  Кто  мне  объяснит,  какой  смысл?  О,  господи,
господи... Мне двадцать четыре  года,  и  я  мог  бы,  мог  бы...  Пройдет
пятнадцать лет, может быть, меньше, и вот разные  зрачки,  гнущиеся  ноги,
потом безумные идиотские речи, а потом - я гнилой, мокрый труп.
   Обнаженное до пояса  худое  тело  отражалось  в  пыльном  трюмо,  свеча
нагорала в высоко поднятой руке, и на груди была  видна  нежная  и  тонкая
звездная сыпь. Слезы неудержимо  текли  по  щекам  больного,  и  тело  его
тряслось и колыхалось.
   - Мне нужно застрелиться. Но у меня на это нет сил, к  чему  тебе,  мой
бог, я буду лгать? К чему тебе я буду лгать, мое отражение?
   Он вынул из ящика маленького дамского письменного стола  тонкую  книгу,
отпечатанную на сквернейшей серой бумаге. На обложке  ее  было  напечатано
красными буквами:

   ФАНТОМИСТЫ - ФУТУРИСТЫ.
   Стихи:
   М.ШПОЛЯНСКОГО.
   Б.ФРИДМАНА.
   В.ШАРКЕВИЧА.
   И.РУСАКОВА.
   Москва, 1918

   На странице тринадцатой раскрыл бедный больной книгу и увидал  знакомые
строки:

   Ив.Русаков
   БОГОВО ЛОГОВО

   Раскинут в небе
   Дымный лог.
   Как зверь, сосущий лапу,
   Великий сущий папа
   Медведь мохнатый
   Бог.
   В берлоге
   Логе
   Бейте бога.
   Звук алый
   Беговой битвы
   Встречаю матерной молитвой.

   - Ах-а-ах, -  стиснув  зубы,  болезненно  застонал  больной.  -  Ах,  -
повторил он в неизбывной муке.
   Он с искаженным лицом вдруг плюнул  на  страницу  со  стихотворением  и
бросил книгу на  пол,  потом  опустился  на  колени  и,  крестясь  мелкими
дрожащими крестами, кланяясь и касаясь  холодным  лбом  пыльного  паркета,
стал молиться, возводя глаза к черному безотрадному окну:
   - Господи, прости меня и помилуй за  то,  что  я  написал  эти  гнусные
слова. Но зачем же ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня  наказал.  О,
как страшно ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на  мою  кожу.  Клянусь
тебе всем святым, всем  дорогим  на  свете,  памятью  мамы-покойницы  -  я
достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью  мозга.
Верю и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет  никого,  кто
бы мог мне помочь. У меня нет надежды ни  на  кого,  кроме  как  на  тебя.
Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что  я
решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я  был  бы  сейчас  жалкой
паршивой собакой без надежды. Но я человек и силен только потому,  что  ты
существуешь, и во всякую минуту я могу  обратиться  к  тебе  с  мольбой  о
помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы, простишь  меня  и  вылечишь.
Излечи меня, о господи, забудь  о  той  гнусности,  которую  я  написал  в
припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить,  и  я  клянусь,
что я вновь стану человеком. Укрепи мои  силы,  избавь  меня  от  кокаина,
избавь от слабости духа и избавь меня от Михаила Семеновича Шполянского!
   Свеча наплывала, в комнате холодело, под утро кожа  больного  покрылась
мелкими пупырышками, и на душе у больного значительно полегчало.


   Михаил же Семенович Шполянский провел остаток ночи на  Малой-Провальной
улице в большой комнате с низким потолком и старым портретом,  на  котором
тускло  глядели,  тронутые  временем,  эполеты  сороковых  годов.   Михаил
Семенович без пиджака, в одной  белой  зефирной  сорочке,  поверх  которой
красовался черный с большим вырезом жилет, сидел  на  узенькой  козетке  и
говорил женщине с бледным и матовым лицом такие слова:
   - Ну, Юлия, я окончательно решил и поступаю к этой сволочи - гетману  в
броневой дивизион.
   После этого женщина, кутающаяся в  серый  пуховый  платок,  истерзанная
полчаса тому назад и смятая поцелуями страстного Онегина, ответила так:
   - Я очень жалею, что никогда я не понимала и  не  могу  понимать  твоих
планов.
   Михаил Семенович взял  со  столика  перед  козеткой  стянутую  в  талии
рюмочку душистого коньяку, хлебнул и молвил:
   - И не нужно.


   Через два дня после этого разговора Михаил Семеныч преобразился. Вместо
цилиндра на нем оказалась фуражка блином, с  офицерской  кокардой,  вместо
штатского платья - короткий полушубок до колен и на  нем  смятые  защитные
погоны. Руки в перчатках с раструбами, как у Марселя в "Гугенотах", ноги в
гетрах. Весь Михаил Семенович с ног до головы был вымазан в машинном масле
(даже лицо) и почему-то в саже. Один раз, и именно девятого  декабря,  две
машины  ходили  в  бой  под  Городом  и,  нужно   сказать,   успех   имели
чрезвычайный. Они проползли верст двадцать по шоссе, и после первых же  их
трехдюймовых ударов и пулеметного воя петлюровские  цепи  бежали  от  них.
Прапорщик Страшкевич,  румяный  энтузиаст  и  командир  четвертой  машины,
клялся Михаилу Семеновичу, что все четыре машины, ежели  бы  их  выпустить
разом, одни могли бы отстоять Город.  Разговор  этот  происходил  девятого
вечером, а одиннадцатого в группе Щура, Копылова и других (наводчики,  два
шофера и механик) Шполянский, дежурный по  дивизиону,  говорил  в  сумерки
так:
   - Вы знаете, друзья, в сущности говоря, большой вопрос, правильно ли мы
делаем, отстаивая этого гетмана. Мы представляем собой в его руках не  что
иное, как дорогую и опасную игрушку, при помощи которой он насаждает самую
черную реакцию. Кто знает, быть может,  столкновение  Петлюры  с  гетманом
исторически показано, и  из  этого  столкновения  должна  родиться  третья
историческая сила и, возможно, единственно правильная.
   Слушатели обожали Михаила Семеныча за то же, за что его обожали в клубе
"Прах", - за исключительное красноречие.
   - Какая же это сила? - спросил Копылов, пыхтя козьей ножкой.
   Умный коренастый блондин Щур хитро прищурился и подмигнул  собеседникам
куда-то на северо-восток. Группа еще немножечко побеседовала и  разошлась.
Двенадцатого декабря вечером произошла в той  же  тесной  компании  вторая
беседа с Михаилом Семеновичем  за  автомобильными  сараями.  Предмет  этой
беседы  остался  неизвестным,  но  зато  хорошо  известно,  что   накануне
четырнадцатого декабря, когда в сараях дивизиона дежурили Щур,  Копылов  и
курносый Петрухин, Михаил Семенович явился в сараи, имея при себе  большой
пакет в оберточной бумаге. Часовой Щур пропустил его в сарай, где тускло и
красно горела мерзкая лампочка, а Копылов довольно фамильярно подмигнул на
мешок и спросил:
   - Сахар?
   - Угу, - ответил Михаил Семенович.
   В сарае заходил фонарь возле машин, мелькая, как  глаз,  и  озабоченный
Михаил Семенович возился вместе с механиком, приготовляя их к  завтрашнему
выступлению.
   Причина: бумага у командира дивизиона капитана Плешко - "четырнадцатого
декабря, в восемь часов утра, выступить на Печерск с четырьмя машинами".
   Совместные  усилия  Михаила  Семеновича  и  механика  к   тому,   чтобы
приготовить машины к бою, дали какие-то  странные  результаты.  Совершенно
здоровые еще накануне три  машины  (четвертая  была  в  бою  под  командой
Страшкевича) в утро четырнадцатого декабря не  могли  двинуться  с  места,
словно их разбил паралич. Что с  ними  случилось,  никто  понять  не  мог.
Какая-то дрянь осела  в  жиклерах,  и  сколько  их  ни  продували  шинными
насосами, ничего не помогало. Утром возле трех  машин  в  мутном  рассвете
была горестная суета с фонарями. Капитан Плешко был  бледен,  оглядывался,
как волк, и требовал  механика.  Тут-то  и  начались  катастрофы.  Механик
исчез. Выяснилось,  что  адрес  его  в  дивизионе  вопреки  всем  правилам
совершенно неизвестен. Прошел слух, что механик  внезапно  заболел  сыпным
тифом. Это было в восемь часов, а в восемь часов тридцать  минут  капитана
Плешко постиг второй удар. Прапорщик Шполянский, уехавший  в  четыре  часа
ночи после возни с машинами на Печерск на мотоциклетке, управляемой Щуром,
не  вернулся.  Возвратился  один  Щур  и  рассказал   горестную   историю.
Мотоциклетка  заехала  в  Верхнюю  Теличку,  и  тщетно   Щур   отговаривал
прапорщика Шполянского от безрассудных поступков.  Означенный  Шполянский,
известный всему дивизиону своей исключительной храбростью, оставив Щура  и
взяв карабин и ручную гранату, отправился  один  во  тьму  на  разведку  к
железнодорожному полотну. Щур слышал выстрелы. Щур совершенно уверен,  что
передовой разъезд противника, заскочивший в Теличку, встретил  Шполянского
и, конечно, убил его в неравном бою. Щур ждал прапорщика  два  часа,  хотя
тот приказал ждать его всего лишь один час,  а  после  этого  вернуться  в
дивизион, дабы  не  подвергать  опасности  себя  и  казенную  мотоциклетку
N_8175.
   Капитан Плешко стал еще бледнее после рассказа Щура. Птички в  телефоне
из штаба гетмана и генерала Картузова вперебой  пели  и  требовали  выхода
машин. В девять часов вернулся  на  четвертой  машине  с  позиций  румяный
энтузиаст Страшкевич, и часть его румянца  передалась  на  щеки  командиру
дивизиона. Энтузиаст повел машину на Печерск, и она, как уже было сказано,
заперла Суворовскую улицу.
   В десять  часов  утра  бледность  Плешко  стала  неизменной.  Бесследно
исчезли два наводчика, два шофера и один пулеметчик. Все  попытки  двинуть
машины остались без результата. Не вернулся  с  позиции  Щур,  ушедший  по
приказанию капитана Плешко  на  мотоциклетке.  Не  вернулась,  само  собою
понятно, и мотоциклетка, потому что не может же она сама вернуться! Птички
в телефонах начали угрожать. Чем больше рассветал день, тем  больше  чудес
происходило в дивизионе.  Исчезли  артиллеристы  Дуван  и  Мальцев  и  еще
парочка пулеметчиков. Машины приобрели какой-то загадочный  и  заброшенный
вид, возле них валялись гайки, ключи и какие-то ведра.
   А в полдень, в полдень исчез сам командир дивизиона капитан Плешко.



10

   Странные перетасовки, переброски, то стихийно боевые,  то  связанные  с
приездом ординарцев и писком  штабных  ящиков,  трое  суток  водили  часть
полковника Най-Турса  по  снежным  сугробам  и  завалам  под  Городом,  на
протяжении от Красного Трактира до Серебрянки на юге и до Поста-Волынского
на юго-западе. Вечер же на четырнадцатое декабря привел эту часть  обратно
в Город, в переулок, в здание заброшенных, с наполовину выбитыми стеклами,
казарм.
   Часть полковника Най-Турса была странная часть. И всех, кто  видел  ее,
она поражала своими валенками. При начале последних трех суток в ней  было
около ста пятидесяти юнкеров и три прапорщика.
   К начальнику первой дружины  генерал-майору  Блохину  в  первых  числах
декабря явился среднего роста черный, гладко выбритый, с траурными глазами
кавалерист в полковничьих гусарских погонах и отрекомендовался полковником
Най-Турсом,  бывшим  эскадронным  командиром  второго  эскадрона   бывшего
Белградского гусарского полка.  Траурные  глаза  Най-Турса  были  устроены
таким образом, что каждый, кто ни встречался с прихрамывающим  полковником
с  вытертой  георгиевской   ленточкой   на   плохой   солдатской   шинели,
внимательнейшим образом выслушивал Най-Турса. Генерал-майор  Блохин  после
недолгого разговора с Наем поручил ему формирование второго отдела дружины
с таким  расчетом,  чтобы  оно  было  закончено  к  тринадцатому  декабря.
Формирование удивительным образом закончилось десятого декабря, и десятого
же полковник Най-Турс, необычайно скупой на слова вообще,  коротко  заявил
генерал-майору Блохину, терзаемому со всех  сторон  штабными  птичками,  о
том, что он, Най-Турс, может выступить уже  со  своими  юнкерами,  но  при
непременном условии, что ему дадут на весь отряд в сто  пятьдесят  человек
папахи  и  валенки,  без  чего  он,  Най-Турс,  считает  войну  совершенно
невозможной.  Генерал   Блохин,   выслушав   картавого   и   лаконического
полковника, охотно выписал ему бумагу в отдел  снабжения,  но  предупредил
полковника, что по этой бумаге он наверняка ничего не получит  ранее,  чем
через  неделю,  п