ерь и у слабых есть возможность выжить, но пусть
слабые при этом не считают себя солью земли и не строят религий для
всего человечества...
- Если бы тебя меньше волновала эта твоя несостоятельность если бы ни
эта твоя бесперспективная установка на героизм ты бы гораздо больше
преуспел творчески ты всегда насиловал себя воевал со своими страхами не
давал волю своей сути своей слабости и не корчился бы в муках
самопрезрения и не женился бы на Римме во всяком случае давно бы
развелся и не уехал бы был бы свободен... как я.
- Да вот именно вот именно страх стать таким как ты страх отщепенства но
не как отстаиваемой социальной позиции а как капитуляции ухода бегства
да да позора бегства я боюсь больше всего не хочу уступать
перемалывающим жерновам жизни стать мукой я помню твой рассказ о том как
ты подростком гулял у пруда в Останкино и там на берегу молодые мужики
играли в волейбол и ты подумал что только бы не стать такими как они а
потом лет через десять ты снова гулял там случайно снова увидел как они
играют в волейбол вспомнил и с радостью подумал что ты таким как они не
стал и не уходить смиряясь с пинками прячась а завоевывать право на
отделение остаться в этом отделении независимым я недавно около нашей
школы есть детсад наблюдал игру-возню малышей на площадке все бегали,
прыгали толкались дрались как обезьяны а один сидел в углу с кубиками и
что-то строил и к нему все время подбегали шпыняли его разрушали его
постройки а он только забивался все глубже в угол площадки становился
все безропотней все равнодушней и все строил и строил уже скорей из
упрямства а не вдохновения и мне было ужасно обидно за него и некому
было его защитить защитить его право строить в углу вот у меня на работе
самые трудные проблемы в тех классах а там уже лбы лет по 16-17 где
среди толпы обезьян найдется один который хочет учится и он смотрит на
тебя с надеждой ты его последняя опора и защитник в толпе дикарей и вот
начинаешь бороться со стихиями бороться со всем классом злобно
безнадежно бороться за его право учиться за этот росток человечества
чудом мутации появившийся в обезьяньем питомнике так и во взрослой жизни
если ты не бежишь со стадом хочешь выйти на обочину станешь добычей
хищников а то и свои затопчут сметут и даже не из-за особой жестокости
жестокие люди это люди которые сознательно ненавидят "отстраняющихся" а
может они видят в них какую-то угрозу для себя или жалеют по-своему
желая "научить" их жизни вообще жизнь сама по себе вещь жестокая
аморальная то есть она вне морали...
- Нет, - перебил Миша, тоже возбудившись, - я не за полное непротивление
я готов взять автомат и перебить всех кто хочет помешать малышу играть в
своем углу в свои кубики...
- Да я тоже готов я вообще готов всех перестрелять (мы засмеялись) я не
против того чтобы кто-то играл в своем углу наоборот но я против того
чтобы отключались не замечали действительности игнорировали ее меня это
раздражает трусостью не только физиологической но и интеллектуальной я
помню как мы спорили об антисемитизме ты говорил что тебя не задевает
когда тебя обзовут "жидом" объясняя это нормальными житейскими
неурядицами и недоразумениями а меня раздражало в этом твоем подходе
нежелание признавать действительность которая есть тотальная безусловная
ненависть жалкие старания не замечать ее потому что не знаешь что же
можно ей противопоставить а ничего только зубы и когти...
- Да, антисемитизм - это сильный аргумент... Я вижу что и ты помнишь
кое-что из наших тогдашних разговоров что я как раз позабыл... Но вот
насчет трусости... все эти геройские комплексы булгаковщина чушь все это
не бойся быть трусом не бойся своей слабости не бойся того что ты
шизофреник ты же шизофреник как я не бойся быть человеком...
Вдруг вдохнуть терпкий, дурманящий запах каких-то трав-цветков из
новогоднего букета, углубившись в статью Иосифа о Лосеве, о спасении
религиозном, эстетическом, "умном", и подумать радостно, что вот,
ощущение этого запаха и есть ощущение жизни, которого так не хватает. А
не я ли сам виноват, не я ли так обустроил свою жизнь, что влачу дни не
любя (не вкушая запахов), не выходя из норы, ни с кем не общаясь, ни на
что не решаясь, компромиссы, компромиссы, да, и об этом, о компромиссах
мы тогда говорили с Мишей...
В келью вторгаются грубые голоса еврейских простолюдинов, худший тип
простолюдина, наглый до храбрости. Наглость, невежество, грубость,
самодовольство - вот он "новый еврей", взлелеянный свободой и
национальной независимостью.
Вчера были у Марика, гоняли в шахматы, оторвались послушать Биренбойма,
он играл 2-ой Брамса, дирижировал молодой израильтянин кавказской
национальности, старательно открывавший рот пошире.
- Протеже, - прокомментировал Марик.
- И у вас, - говорю, - в музыке - интриги, война за места, кумовство,
проституирование...
- А ты как думал?
"Посмотри, как он напряжен (о Биренбойме, в начале)... Боится... Бездарь
(на дирижера)! Все время запаздывает! Интересно (опять о Биренбойме), на
кого он так злится, на него, или на себя... ("На Брамса", - вставил я,
но шутку не оценили.) Ну зачем он берется за такую сложную вещь!
Посмотри, как он вымучивает! Вот... это - самый трудный кусок... Конечно
он - талант, усталый, но талант. Вытянул. Это же гениальная вещь,
особенно третья часть, я ее очень люблю. Какая мощь!"
Любовь к мощи в музыке я не разделял, но спор был не по чину.
И. сегодня звонил, жаловался "на жидов": "все кляузники, фискалы,
наушники, пидарасы гнусные", видно на работе что-то не складывается.
Миша
Да, мы еще много говорили о компромиссах, я ненавидел их, а Миша считал
признаком человечности, и он мне врезал:" Хочешь я тебе объясню эту твою
склонность к компромиссу, и почему она так тебя раздражает? Это тебе
любой психолог, даже не психоаналитик скажет, помнишь, ты рассказывал
мне, как твой отец время от времени думал пуститься в разные рискованные
предприятия, связанные с возможной отсидкой, и как твоя мама была
категорически против, как она боялась риска, и как она всегда тебя
опекала, берегла от жизненных передряг, так вот, эта твоя склонность к
компромиссу, к уступке, это от матери, и когда материнское в тебе
побеждает отцовское, ты злишься, потому что, как ты рассказывал, она
даже от смерти отца тебя оградила, она на самом деле всегда тебя от него
ограждала, инстинктивно..." От внезапно разверзшейся бездны меня
затошнило - он был прав, я вдруг осознал, почему после ее приезда, когда
она приехала одна, похоронив отца, я испытывал к ней необоримое чувство
раздраженного, неприязненного отстранения, я не мог заставить себя
обнять ее, или поцеловать, или погладить, и я вижу, как ей этого не
хватает, но ничего не могу с собой поделать, и тем сильнее мое чувство
долга по отношению к ней, а свои сыновьи долги я плачу, как мне кажется,
исправно, но... все равно злюсь на ее безропотность, уступчивость, а
отец был бесстрашным, пугающе бесстрашным, в бесстрашии есть что-то
безумное, бесстрашие, которое мне не дано, и о котором я тоскую, как об
отце... А еще он спросил меня: "А есть ли там с кем поговорить вот так,
о последних тайнах бытия?" "Нет, - говорю, - вот так - нет, не с кем, да
мне кажется, что там у нас вообще не принято разговаривать по душам, я
уж и забыл, что это вообще возможно." "Не может быть, - удивился он, -
не может быть, это ужасно!" Он опустил голову. "Да вообще, - говорю, -
жизнь там куда рациональнее..." "Ну, вот что, - опять попытался он, -
вот ты рассказывал про школу, ну что, никто из молодежи, ни с кем из
молодежи тебе не удалось за все эти годы поговорить о жизни?" "Да о чем
ты, какая молодежь, о какой жизни, - горько скривился я, - за все годы у
меня был только один такой случай, и он действительно меня ужасно
обрадовал и запомнился, я преподавал в одном классе, в девятом,
"бейсик", такой язык программирования, ну и основы программирования там,
так вот, вижу один парень на задней парте меня не слушает, читает
чего-то, и, когда я диктую, не пишет, в общем отключился, и знаешь, что
интересно, вот странно так, он был очень на тебя похож, вот, так я
подхожу, он книжку спрятал, а я говорю, дай посмотреть, он так глаза на
меня поднял и отдал, я смотрю: "Преступление и наказание", вообще-то они
это по программе проходят, но все равно, думаю, раз такое дело, читай, и
вернул книжку, он очень удивился, а потом, в конце уроков, я шел домой,
он меня перехватил и стал о России расспрашивать, о Достоевском, я ему
объяснял там разное, да... и, что странно, он восточный был мальчик, из
Ирака, и ужасно на тебя похож...
Мишу рассказ взволновал. Он долго молчал, а потом сказал: "Ты знаешь,
где, мне кажется, вот эти люди, с которыми поговорить можно, люди,
которых духовные проблемы интересуют, концентрируются? Среди
религиозных, вот туда тебе надо."
"Да, - говорю, - верно, я, когда пересекался с ними, ловил себя на том,
что они похожи, и так же книгами все забито в квартире, и действительно
любят поговорить о жизни... но... это - другой мир, и, к сожалению, все
в этом мире у них чересчур ясно, они готовы учить, но не спорить." Миша
понимающе и печально кивал.
Крапал дождь. Белашкин опоздал ровно на час. Поболтав с ним о своей
книге, дело было вроде на мази, Миша отчалил, а мы с Андреем пошли к
Кропоткинской, там у него был на бульваре прилавок с книжками, торговала
симпатичная девица, он чего-то выяснял у нее, я гулял вдоль раскладных
столов, купил "Сопротивление и покорность" Бонхёффера, вдруг ливень
пошел, короткий козырек навеса не спасал, книги мокли, кое-кто из
соседей стал собирать манатки, но дождь также внезапно перестал, мы
купили по пиву, издатель долго не давал себя угостить, и пошли в
"Эйдос", впрочем, это уже рассказ про Белашкина.
А еще мы были с Мишей у Вики на вечеринке. Была ее подруга М., филолог,
редактор в каком-то журнале, под 50, но еще сексапильна, был Боря
Колымагин, который о Мише статью написал к подборке в первом номере НЛО,
Боря был незатейлив и мне понравился, был философ С., чуть ли не
членкор, лет под 60, державшийся запросто, пока М. не стала проявлять
признаки дозированного благожелательства к моей особе, он тут же
оживился, засыпал остротами, стал даже ехиден. Когда я рассказал о том,
как мне 3 года назад, во время путча, приснился ночью страшный сон, что
кто-то стоит у моего изголовья и поднимает топор (о, это было так
явственно!), он съязвил: еврею из Израиля снится в Москве сон Гринёва -
поразительно! Потом Вика мне по секрету сообщила, что он в М. давно и
безуспешно влюблен. Миша вынимал из него душу насчет кантианства,
поскольку С. официально причислил себя к последователям кенигсбергского
чудика. Отбивался он от Мишиных наскоков деликатно. Вика неустанно
хлопотала, создавая атмосферу, потом муж пришел, потом добыли у соседей
гитару, и я, немного смущаясь, попел Есенина, удивляя публику, "что
такое поют в Израиле". Ну, говорю, я вам не скажу за весь Израиль, а я
вот - пою. А вообще, был не в ударе, какая-то чинность имела место быть,
какая-то претензия на тусовочку. Миша, конечно, категорически выпадал из
ансамбля, что вынуждало Вику давать пояснения о его трудной жизни и
маргинальной позиции, вокруг которой пошел с С. горячий, нефилософский
спор, в общем Миша старался не подкачать и вел себя вполне маргинально.
9.9. Д. позвонила. "Хочешь сыграю?"- и давай ржать. А у меня так
напрягся, что смеяться больно. Это с тех пор, как я тогда затащил ее
перед репетицией на квартиру, которую снимал для И. Дурацкая должность:
перед репетициями их вздрючивать. Когда душ принимал, слышу что-то
грустненькое выпиливает, вошел в комнату: лежит голая на диване и
выпиливает. Я озверел, думал хуй оторвется, так натянулся, а она все
смеялась и брыкалась, а потом говорит: "Я тебе условный рефлекс сделаю,
знаешь анекдот: скрипач к доктору приходит и говорит доктор просто ужас
что со мной не могу играть как только начинаю член встает неудобно ну-ка
сыграйте говорит доктор ну тот заиграл и говорит о доктор и у вас встал
так ты ж играешь как пизда..."
Миша
С вечеринки мы ушли с Колымагиным. Долго прощались в метро. Колымагин
простой и хороший мужик, раньше бы непременно захотелось продолжить и
углубить знакомство, а теперь... Я понял вдруг, что отвык от России,
отвык от русских, пожалуй навсегда. И слава Богу.
Миша решил проводить меня от Черкизово. Мы шли пешком. Иногда
накрапывало. Я побуждал его написать статью о книжке для "Ариона", в
который, с подачи Гандлевского, у меня взяли подборку.
- Если бы я взялся написать, я бы написал не только о книжке, а вообще о
тебе, о том, что ты живешь на побережье, я всегда мечтал жить у моря...
- Ну давай, вперед! Все что в голову влезет, хоть про преждевременную
эякуляцию!
Посплетничали о вечеринке, о Вике, о С.: "первый раз разговариваю с
настоящим философом, профессионалом, не ухватишь его, в чем она, его
философия-то, ну Канта изучил - это похвально, а себя-то как спасать?"
Вику, слегка раздражавшую меня светской суетливостью, Миша защищал:"она
добрая." Рассказал ему, что Гандлевский дал мне свой роман прочитать, и
как меня этот роман разозлил, больно ловок, не роман, а сплошное
политическое маневрирование, все эти подчеркивания с кем пил в охотку, с
кем нехотя, а с кем и сесть-то за один стол западло, кокетливое
самобичевание: "умишко куц, воля слаба", про "собственноручно
испохабленную жизнь", да чего ты, блин, паясничаешь, знаешь же
прекрасно, что умишко твой не куц отнюдь, и воля не так уж слаба, и в
жизни все у тебя нормально: квартиру справил, дети замечательные, друзья
знаменитые, и жена любит и уважает, и слава литературная на пороге уже,
глядишь, и Букера, как задумал, получишь, какова литература, таков и
Букер. Да и какую бы "хорошую" жизнь ты хотел? Вот череп тебе вскрыли, а
"гиблая, слабая, нехорошая жизнь" твоя в чем изменилась-то? На веранде
деревянной избы, где этот книжный магазин, "25-ого октября" что ли, мы с
ним ливень пережидали, веранда дачная, и он рассказал, как ему сообщили
про опухоль, как уже решил, что - все, как череп вскрыли, и как
почувствовал, что будто родился заново, ну и что? да хоть еще десять раз
родись заново! Всё, всё раздражало: залихвацкий тон "пропащего", все эти
"зарядили банки", "оттянулись", "понавешали с пьяных глаз", да с
"пердячим паром", и при том мы с понтом Ортегу-и-Гассета да Мартина с
Бубером почитывали, есть в этом какое-то юродство, ей богу, а я юродства
русского терпеть не могу, этот ритуал "пропащей" жизни бездельников,
попрошаек и пьяниц, в глубине души почему-то считающих себя солью земли,
а свою жизнь - освященной великими целями и полной поэзии, власть только
вот, подлая, на корню срубила, и ведь, главное, никого при всём при том
не обидел (разве что Евтушенко, ну так того только что ленивый не
отлягает). Да лучше партию родную прославлять, ей богу. А задело меня,
конечно, в чем я Мише не признался, что поиграть не взяли в литературные
игры, в персонажи не пригласили. Когда он описывает, как пил с Кибировым
во время путча, как другая знаменитость позвонила и сообщила, что
путчистов в аэропорту арестовали, и какие они там значительные или
ироничные вещи говорили, и как в этот день, это был третий день путча,
он своим "спиногрызам" двухэтажную кровать сколачивал, они переезжали,
то обо мне, как сидел с ними тогда и пил, генеральскими консервами из
гост. "Спутник" потчевал, и сто долларов, которые ему позарез на ремонт
нужны были, отстегнул за книги (тут некая еврейская неувязочка вышла с
коэффициентами перевода, в общем, поторговался я, о чем вспоминать
немного стыдно), и про танки на улицах докладывал - с утра, как
угорелый, носился в тот день по городу: в Сохнут на Полянке, в штаб на
Ленинском, в посольство, даже в редакцию "Юности" забежал с Сашей
Макаровым, на Полянке была паника, врывались плачущие женщины и
требовали немедленно отправить их в Израиль, потом заскочил
Бума-кибуцник: "Эйзе цава дафук!" /"Ну и армия недоделанная! Видел
танковую колонну, так штук пять насчитал на обочине, чинят, как после
боя!"/; и кровать спиногрызам помогал сколачивать, обо мне, понимаешь,
никакого упоминания, обидно, где ж историческая правда, документальная
точность? (А я даже малость какую, совсем неизвестно "на что
работающую", боюсь выкинуть, все в кучу валю, не верю я ни в какие
композици, дневник, так дневник. Погром так погром. И ту беседу помню:
Кибиров: Ты знаешь, что Лукьянов стихи пишет?
Гандлевский: И Язов пишет.
Кибиров: Ну, Язов даже печатается.
Гандлевский: Язов просто большой поэт.
Тут я похвастался, что познакомился с Сапгиром, но это почему-то никого
не порадовало. Кибиров заметил, что "Геня - бабник, как выпьет, лезет
лапать". Гандлевский пожаловался, что прям при нем Лену лапал, "просто
больной".
Может разница в том, что мне не "литература" важна, а очень хочется
живую жизнь зацепить "пером", как багром, и вытащить эту рыбу
трепыхающуюся на берег текста. И все хочется с самим собой разобраться,
в себе. И если это настоящая шизофрения - я не боюсь, Миш, я уже не
боюсь.)
Но Миша в объяснениях моего раздражения на Гандлевского не нуждался, он
"эту кодлу карьеристов" давно и гневно ненавидит. Считает, что и смерть
Сопровского на их совести, что, мол, не вышли его проводить в дупель
пьяного... Да, наверное и зависть тут, но не только, и не столько.
Просто нам "спасение" подавай, а карьера - это мелко, неинтересно,
унизительно даже, нет, никто от карьеры не отказывается, но не душу же
за эту погремушку продавать. (Да, пусть высокопарно, пусть глупо.)
Конечно, бывают "спасители" бесталанные и талантливые карьеристы, ну так
что? Разве талант спасает? Спасает только правильная идеологическая
установка. Так и до дома дошли. Я пригласил зайти, хоть и устал от
разговоров. Попили чайку. Поговорили о Иосифовой эстетике "спасения", но
уже вяло. Миша сказал, что она хороша в лучшем случае для трагедии, а
куда скульптуру девать, живопись, музыку? И нельзя сбрасывать со счета
прикладной характер искусств. Опять засмолил. Уходить ему не хотелось.
Из окна тянуло дождевой прохладой. Наслаждение, а не воздух.
Кладбищенские тополя стояли стеной. Кладбище вон там, за забором,
тропинка ведет. Хорошо о "спасении" философствовать, а на деле, вон,
поди ж ты, спасись... И, глядя на Мишино лицо в клубах дыма, ему-то что,
запаха не чувствует, вдруг любовь-жалость нахлынула, неожиданно. Может
эта, вот такая, наша дружба - и есть спасение наше...
В последний раз я видел его за день до отъезда. Он опять зашел утром, и
мы пошли пешком к метро "Черкизово", через Сиреневый сквер, где Иосиф
дворничал. Я все хотел выспросить у него, аккуратно, чтоб опять не
разозлиться, как он в это дело с квартирой теткиной влез, как его Зюс
натравил, и что Зюс хотел собственно? Это было уже неважно, но поскольку
обидно очень, что дело с квартирой лопнуло, хотелось, да, хотелось
квартирку в Москве заиметь, хотя, если здраво рассудить - нахуй она мне,
отроческие мечты о "хате", так что тянуло выведать про змеюку-интригана
Зюса. Миша Зюсика защищал, чем выводил меня невольно из равновесия,
потому что к брательнику своему двоюродному и, можно сказать, другу
детства, я дышу неровно, неровно... В общем, никаких разоблачений я не
добился от Миши, только желчь вскипятил, а пока, за разговором, мы к
этому жуткому базару, к этому "чреву" на площади подошли, ко входу в
метро не протолкнешься, и тут вышло наше время, хоть плачь, и мы,
похлопав друг друга по плечу, пожав руки, не глядя в глаза, расстались.
Взялся за книгу Аниты Шапира "Херев айона"("Меч голубя"). Подзаголовок:
"Сионизм и проблема силы. 1881-1948". По-английски звучит еще
лучше:"Земля и сила". "Land and power". Испугались, что чересчур сильные
стали. Вот я и решил в генезисе этого опасения разобраться. Может я чего
в жизни не понял.
"Пинскер видел в готовности еврея примириться с тем, что его колотят
время от времени, отсутствие самоуважения... Биренбаум отмечал трусость,
как одну из позорных черт евреев, обнаруживающую полную п