о сумерки надо мной проколоты солнечными иглами, и в них
кружилась пыль, я называла это "солнечный снег"...
Когда мы едем куда-нибудь долго, она задирает ноги к ветровому стеклу, и
распахивает. Юбка, конечно, взлетает, из проезжающих машин
заглядываются. Аварию сделаешь, злюсь. Разбитые ступни крестьянской
девки, с кривыми пальцами. Ствол ноги к щиколотке и лодыжка припухлые. А
я люблю ногу беговую, сильную, с узкой лодыжкой...
Гуляли с М. и Н. по Кармелю, по долине Алона, умиротворяет. Н. курит
сигарету за сигаретой, а М. алкоголь из фляжки потягивает, очень в
последнее время язвителен, раздражителен, желчен.
14.3. Вчера читал стихи у стенда издательства "Согласие" на ярмарке.
Было с дюжину дам. Профессионалок. Читал с огоньком. Жена ревниво
глядела, как я принимал скромные дары женского одобрения. А жена
Вознесенского ей и говорит сочувственно: "Трудно быть женой поэта?" "А
ваш муж тоже поэт?" - влепила жена по наивности. То-то было радости
среди профессионалок. Вечером пришло письмо от Берчика, тоже о книге. Я
начинаю думать, что может быть она действительно удалась?
25.2. Дорогой Ноша!
Получил твою бандерильку. Еще подумалось:"Э-ге-ге, тяжеленькая
штучка..." Спасибо за книжку. Первым делом, как водится, проверил
обложку. Поцарапал ее ногтем. Оказалась очень даже неплохой! Плотной и
немного скользкой. Хороши также обе твои фотографии. Пишу обо всем
подробно, так как знаю, авторы любят, чтоб об их штукенциях во всех,
можно сказать деталях. Каждый штришок важен, знаю, знаю... Потому и
несколько задержался с ответом - изучал превнимательнейше!
Сначала, уж не обессудь, об отрицательных моментах. Есть стиши,
посвященные Гандлевскому, Фридману, Файнерману, так тому, несколько! А
мне, который тебя, без преувеличения, с пеленок воспитывал, ни од-но-го!
Обидно, понимаешь! Значит, никакого влияния не оказал?.. Но постарался
отбросить личное и быть бесприсстрастным. И вот что я тебе скажу -
понравился сборничек, понравился! А "понравился" - это главное, т.к.
"вкусовщина". История, любовные переживания, впечатления от посещаемых
мест, личное время (а старость - не радость), пестрят картинки, рябит
воздух, контрапункт всему голова. Перебив в конце многих, выведен в
прием, чувствуется, что ты сам доволен. Кое-что по горячим следам, пока
не забыл, а что-то не успело отстояться.
Сообщаю тебе о крупном событии местной литературной жизни. Опубликовался
тут намедни мой рассказик в "Октябре" за №12. Москва, сам понимаешь,
гудит. Получил даже гонорарчик в 50 ам.дол. При случае переправлю вам
экземплярчик.
Озрик традиционно темнит, имею в виду его предполагаемый отъезд. Все
зависит от мамы. Но думаю, что "процесс пошел". Так что в недалеком
будущем в вашем полку прибудет, а в нашем взводе убудет.
Спасибо за приглашение. Конечно, хотелось бы подъехать, но неизвестно
пока, как сложится, надеюсь на приличную литературную премию. Не думаешь
ли ты снова в первопрестольную? Глядишь, и новая книженция появится.
Давно не было известий от Игорька. Пожури его при случае, как следует,
пожури.
Привет всем домашним.
Пиши. Обнимаю. Дядюшка Бо
15.3. Старший нанялся переводчиком к группе русских телохранителей,
проходящих здесь курс обучения у израильской военщины. Работают на
крупную финансовую структуру, хозяин - еврей. Подружился с ними,
совершенствует русский: "Да я три года в зоне миской брился!" "Начальник
у них, Федорыч, лет под пятьдесят, они все к нему уважительно: доброе
утро Федорыч, такой шкаф с пробитой башкой, стриженный, я думал
уголовник, а он полковник КГБ, бывший."
Да, теперь я понял: героизм - это театральное действо. Оно возникает в
отчаянных ситуациях, когда конвенциональные средства жизни исчерпаны и
выход только в средствах искусства. И тогда герой выходит на
историческую сцену, как на театральную, и приносит себя в жертву, для
того чтобы народ кончил от "катарсиса".
16.3. С ранья завелся: поехал в банк, снял деньги, потом к
Сегалю-электрику, оставил ему машину, карбюратор почистить, от него -
пешком до автобусной остановки, дождило, от Центральной автобусной
станции двинул на Аленби, зашел в "Машбир", отоварить билетики на 100
шекелей, подаренные к Пасхе горсоветом, рубашку присмотрел симпатичную,
брюки и спортивные штаны, а в кассе выяснилось, что билетики-то в
"Шекем" (почему я решил, что в "Машбир"?), можно было, конечно, бросить
все, но пожалел рубашку, приглянулась, да и штаны уж поизносились, в
общем выложил кровные, пошел по Аленби дальше, заглянул в "Стемацкий",
стал книги набирать, но опомнился, взял только "Дневники" Троцкого,
записал названия остальных, для Иосифа, потом завернул в тупичок, где
секс-шоп, мыслишка была накупить хуёчков и фильмец позабористей, для
поднятия духа, но чой-то не решился зайти, потом позвонил Гольдштейну,
стал в гости напрашиваться, на улице ветер свирепствовал с порывами
дождя, к тому же он мне "Сентиментальное путешествие" должен был, но
Гольдштейн идею визита отклонил, бережет логово, а погулять согласился,
мы встретились у здания Эль-Аль, перед этим я зашел к Сове, он сидел в
милицейской фуражке и лопал суп из армейской миски, как три дня не
евший, брызгая на книги, седые редеющие космы были распатланы и падали в
миску, борода в капусте, напомнил Зюса после пары недель правильного
питания, тоже, зайдя в гости, в щи зарывается, зашли еще двое,
рассказали анекдот (про Прокофьева?), как его алкаши пригласили на троих
сообразить и он согласился с горя, а потом, когда "а попиздеть",
спросили кем работает, он говорит: композитором, ну алкаш и говорит ему:
ну, не хочешь - не говори, посмеялись, а у меня похожая была история, я
на бензоколонке черножопому одному врезал, ну не так уж прям врезал, но,
в общем, стушевался черножопый, нехуй поперек дороги машины ставить,
плечики у меня крутые, череп бритый, усы как у Стеньки Разина, так что
вся бензоколонка, а там одни русские, зауважала меня, один из них, не в
тот раз, а потом, немного заискивая: а ты чем, говорит, в жизни этой
занимаешься?, я говорю: стихи пишу, ну, он и заржал, хорошая, говорит,
шутка, ладно, не хочешь - не говори, ну вот, так с Гольдштейном мы зашли
в тесную забегаловку, ветрище дул жуткий, взяли по кофе с круасоном,
отдал он мне "Сентиментальное путешествие", я стал соблазнять его
поставкой дешевых книг от Иосифа и список подсунул, он клюнул, Шелера
отметил, Манхейма, Вебера, поговорили о книжной ярмарке, о Кибирове,
который на поэтический фестиваль приезжает, о Кибирове было высказано
нелестное предубеждение, также и о "Трепанации" Гандлевского (бросте вы
эту трепанацию!), я, соглашаясь с его оценкой, не преминул похвастаться
старым знакомством и тем, что еще в рукописи имел честь, потом, по
дороге в "Шекем" на Ибн-Габироль, мысль отоварить билетики все не
оставляла меня, увлеклись рассуждениями о дневниково-мемуарной прозе,
как, быть может, единственно возможной сегодня, он признался, что сам
пишет подобное, я признался, что тоже, и тут же возникла неизбежная
настороженность, не прочитаем ли мы друг о друге через некоторое время в
прозе, причем нелестное, тем более, что говорилось о том, что проза
такая обязана быть откровенной до беспощадности, умной, чего там еще? не
помню, мелькали имена Розанова, Лимонова, Айгорна (а, вот, вспомнил:
культурно оснащенной), тут я ему и про свою книжку ввернул, давно
дожидался момента, но он отреагировал слабо, видать, она его не
вдохновила, на Дизенгоф прошли сквозь поток людей - карнавал, Пурим,
распогодилось, карнавал вблизи выглядел жалко: тесно, замусорено, а
главное чем-то озабоченно, не радостно, у "Шекема" расстались, и я пошел
туфли поглядеть, но обувной отдел у них закрыли в связи с переучетом,
двинул пёхом до улицы Шауля Царя, там уже отстроили торговый центр после
пожара, но секс-шоп исчез, полчаса ждал автобуса, а в автобусе оказался
рядом с боевым мужичком лет за 70, он все косился на портреты вождей в
"Дневнике" Троцкого, попросил дать посмотреть, ну и заговорили о
Троцком, Сталине, о Великой Войне, даже по-русски он пару слов вспомнил,
я спросил его, не из коммунистов ли, уж больно сведущ в политике, хас ве
халила, говорит, мол, не дай Бог, я сионист, и понес про ячейки в
Польше, как они с коммунистами воевали, и как, когда в СССР бежали и был
приказ всем беженцам явиться для регистрации, коммунисты все явились и
загремели в лагерь, а он с друзьями не пошел и этап миновал, знал он с
кем дело имеет, ну и другие подвиги рассказал, потом Бегина дураком
обозвал, с чем я охотно согласился, хотя и понял уже откуда ветер дует:
МАПАЙ аист'ори, боевики рабоче-крестьянские, не преминул спросить, как
он нынешнюю ситуацию оценивает, за это ли боролись, кандалами гремели,
махали шашками? Нет, мужик верил железно в извилистый курс родной
партии, разволновался, кричал, что правые народ запугивают, а мы сильны,
как никогда, в конце пути злобно пожелал мне крепкого здоровья и долгих
лет жизни, а я от конца ул. Соколова, через район коттеджей, дотопал до
Сегаля-электрика, заплатил ему 165 сикелей за чистку карбюратора и новую
пластмассу на задний фонарь, уселся на верного "Форда" и - домой.
Вечером супруга должна была из Иордании возвратиться.
18.3. Анита пишет о военно-патриотическом воспитании молодежи в начале
сороковых годов на мифе о Масаде. Мол, когда в 42-ом Роммель наступал в
Ливийской пустыне, и евреи обсуждали что делать, если немцы ворвутся в
Палестину: эвакуироваться с англичанами или, окопавшись на горе Кармель,
дать гадам последний бой, тут они и вспомнили рассказ Флавия. Когда я в
отрочестве собирал по крупицам историю евреев (Фейхтвангер,
энциклопедии, разрозненные тома Ренана, Греца, Дубнова, добытые в
причудливых приключениях), с замиранием духа, как историю тайного
ордена, к которому принадлежу от рождения, миф о Масаде мне нравился
меньше других, я сомневался в героичности массового самоубийства,
недоумевал, почему мечи были направлены на своих жен и детей, чтоб их от
рабства избавить (а може жены были б не прочь?), и на себя, но не на
врагов. В фильме Монти Пайтона "Житие Брайана" есть эпизод: группа
еврейских "революционеров-комикадзе" (да-да, именно "кОмикадзе"!)
несется к месту казни соплеменников, римская охрана разбегается,
распятые радостно ждут освобождения, но отряд, приблизившись к крестам,
синхронно кончает жизнь самоубийством. Командир при этом объявляет, что
они отряд самоубийц во имя освобождения от римского ига, вроде пародии
на Масаду. (На днях покончил с собой замминистра обороны и бывший
начгенштаба, был болен раком, средства массовой информации изогнулись в
благостной скорби, и ни одна сука не сказала, что генерал, покончивший с
собой на посту - в разгар битвы за мир! - потому что он смертельно
болен, просто засранец. Уходи в отставку, тогда и стреляйся сколько
угодно.)
Героизм - это жест, эстетский жест.
Вчера возил Вику и И. в Тверию, по иисусовским местам.
20.3. На ярмарке познакомился с Т., она редактор самого интересного в
Москве журнала, и с О., вольной издательницей. Думал их тоже взять в
Тверию, но наткнулся на дипломатические трудности и вовремя догадался,
что лучше общаться с каждой в отдельности, если хочешь дружить со всеми.
С Т. и О. мы мило посидели в кафе Синематеки, девочки расслабились, О.,
крупная, деловитая, оказалась разговорчивой, рассказала, как ее дважды
чуть не изнасиловали в подъезде, шубу порвали (я тут, конечно, вспомнил
анекдот про знаменитую певицу, которая в театр прибежала растерзанная и
рассказывает, что ее трое хулиганов взяли в подъезде, говорят спой, а не
то выебем, ну?! спросили хором в театре, а вот я им спела!, но не стал
рассказывать, О. была натурально взволнована), как мамашу чуть не
изнасиловали, топором чуть не зарубили, случай спас, в общем, какая
ужасная у них жизнь, и как она была в Германии и в Соединенных Штатах,
пейзаж навел на легкий разговор о Булгакове, о русско-еврейских
культурных узлах, Т. больше молчала, она мне нравилась, в ней не было
наигранности и на все хватало ума. Погуляли по Старому городу, который
мне порядком поднадоел в последнее время, фотографировались, потом я их
развез по домам. А сегодня договорился встретиться с Т. на Алленби,
перед этим у нее был с Гольдштейном аппойнтмент, он что-то ей передать
собрался. Спросила, не возникнет ли неловкость, если разговор ее с
Гольдштейном еще не закончится к моему приходу? Я уверил, что ни в коем
случае, наоборот, я и Сашу рад повидать. Когда подошел к месту встречи,
они еще беседовали. То есть Гольдштейн что-то взахлеб, с необычным для
него возбуждением говорил о литературе, а Т. смотрела по сторонам и
кивала. Я по наивности думал, что он теперь откланяется, но он думал
иначе, и началась игра, в которую я больше всего играть не люблю: кто
кого переседит (так четыре года назад, в Москве, я уж настроился Милку
трахнуть, сразу приглянулась мне под дождем, в сверкающем плаще,
стройная, договорился, пришел к ней с дефицитной закусью, а у нее старый
друг сидит, "сейчас уйдет" шепнула, ну, я ждал, ждал, всю мою закусь,
гаденыш, слопал, и армянский коньяк выпил, и все вроде за сионистскими
разговорами, Мила собиралась уезжать и занималась в моей группе ивритом,
а "друг детства" тоже как бы интересовался, в общем я озлился и ушел, а
в следующий раз, ну, простил ее, нарушая все правила, уж очень хотелось,
снова, значит, договорился, набрал закуси, поперся, только разложил все
товары - друг детства звонит, да не по телефону, а в дверь, меня как
однополчанина привечает, опять к закуси тянется, и опять мы сидим-сидим,
а на дворе комендантский час, этого несчастного ГКЧП, она говорит: ну
что ж, будем как-то устраиваться, тебе я тут постелю, тебе - тут. Ну уж
нет, говорю, я пойду. И ушел. Бешеному коту и комендантский час не указ.
До дому добрался кое-как, пронесло. Два собакевича подкинули, обсуждали
по дороге сколько стоят щенки бульдогов, дуберманов и "афганов". Потом
она мне звонила, объясняла, жаловалась, что он "всегда так", друг
детства этот, следит за ней, а когда развелась, так чуть ли не каждый
день приходит, но, как мудрый русский народ говорит: кого ебет чужое
горе?). И пошли мы с ней втроем, чуть ли не рука-об-руку, через старый
Тель-Авив, а он по своему примечателен, есть всякие домики с
завитушками, на что я и пытался обратить внимание высокой гостьи, но
Саша все жужжал ей про какие-то рукописи, вот не взяла бы, вот не
почитала бы, зашли в "Сюзан Делаль", сели кофе попить. Тут мы с Сашей
наперебой стали ей ученость показывать, я свою концепцию толкал об
обреченности еврейского государства в силу отсутствия института
жертвенности в еврейской цивилизации, начиная с мифа об Аврааме, а
значит она, цивилизация эта, антигероична, а значит антиэстетична, а
значит и антигосударственна, государство - это форма, а не функция, а
значит и обречена. Что жертвенность есть некая глубинная составляющая
человеческой психики, и что Христос пытался вернуть евреев к
жертвенности и что из этого евреям вышло, а Гольдштейн про большевиков
толкал, об их пафосе преобразования мира и человека, о том, что их
революция была ницшеанской, а не социалистической, что они великую
цивилизацию создали и великое искусство, и что родись он тогда, конечно
бы стал большевиком. Т. наши крайности не понравились, она сказала, что
большевики - это ужасно, и углубилась в семейные исторические предания,
а меня, когда особенно вдохновенно стал катить на евреев бочки,
пристыдила: "Наум, не грешите", кругом была тишина, пустынное утро
рабочего дня, уютное кафе, вдалеке море, и я подумал, уж не переборщил
ли в самом деле? Потом мы пошли к морю, Гольдштейн все зудел, не
закрывая рта: а вот почему про этого не напишут?, а вот есть ли об этих
материалы?, а вот хорошо бы про тех вспомнить и сопоставить, Т. ему: ну
вот и напишите, и сопоставьте, Гольдштейн все повторял рефреном, видимо
ужасаясь собственной смелости, что ему уже пора, что его ждут, но все не
уходил, на рынке Кармель мы застряли, Т. искала себе дешевые туфли,
купила, мы вышли на Аленби, и я завел их к Сове, там сидел в уголочке
Илюша и читал, мы поздоровались, Илюша спросил, это твоя жена? я сказал:
нет еще, это был резкий выпад, пан или пропал, Т. поперхнулась, натужено
пошутила, что мол вот улетать скоро, а то б непременно, ага, думаю,
попал, инстинкт еще не отказывает, и уже вообразил себе как в Москву
приеду и... Перезнакомились, Сова мне альбом Мессерера подсунул,
шикарный, Илюша показал Т. - свои "Блики волны", она заинтересовалась,
особенно его рисунками, почерком, сказала, что они готовят материал по
визуальной поэзии, стала книжку выпрашивать, но Илюша не дал, последняя,
взамен сел ей стихотворение сочинять, она листала книжку и отмечала
понравившиеся страницы с рисунками, я писал номера страниц, обещая
сфотографировать и послать, Гольдштейн поглядывал на часы, и вдруг,
Илюше, эдак начальственно-раздраженно: "Ну, скоро там у вас?!" Я
поразился:
- Саша, да вы что?! Какое грубое вмешательство в творческий процесс?!
Гольдштейн смутился и засмеялся:
- Да, действительно, самому смешно.
Тем временем и мне пришел срок откланяться. Т. возвращалась в Ерушалаим.
Я сказал, что завтра может приеду, на Кибирова. Нет, сказала, Кибирова я
пожалуй пропущу, а вот в четверг будет на Штраусс 17 семинар, с русской
кафедрой, приходите. Ладно, говорю.
Страшный сон приснился: дал я Володе почитать дневниковые эти разудалые
стриптизы, а он вернул, рот кривя брезгливо, и слова-то не сказал, а
ясно стало, что чушь, и так "плохо" стало, стыдно до тошноты, что я
проснулся в ужасе, можно сказать в холодном поту. А на часах ровно три.
Так и не заснул до утра.
Вчера под Хевроном обстреляли автобус: двоих убили, есть раненые. Ося
Сарид говорит: это нас не остановит. Вас и не собираются останавливать,
вас просят поторопиться.
Поселенцы к Рабину обращаются, как русские мужики к царю-батюшке. А он
по собственному признанию готов пожертвовать меньшинством (тем более
политическими противниками), ради большинства.
21.3. Иисус и Ницше. А они не так уж и далеки, если разобраться...
Роман-дневник должен быть романом созревающего для самопожертвования. Но
мне ближе хроника. Хроника - дитя нашей робкой жизни, где, конечно же,
нет и не может быть места подвигу.
Подвиг - удел божественной нищеты духа. Блаженны нищие духом, ибо они
войдут в царствие небесное, жертвуя собой.
Барух Гольдштейн, Барух Гольдштейн, ты совершил немыслимое! И не
печалься, что будто кануло все и растаяло. Чтобы сдвинуть духовную массу
нации, нужно отдалиться от явления на десятилетия, оно должно обрести
мистический смысл. В твоем подвиге есть все компоненты такого смысла:
место, время, способ и результат. Распятие Христа мало кто помнил, пока
Павел не провел энергичный маркетинг и не превратил евангелия в
бестселлер. Должно прийти Слово и дать явлению вечную жизнь.
Евангелие от Гольдштейна. Евангелие от мести. Опять через евреев дать
новое, жестокое Благовещение миру. Вот бы Господь сподобил...
24.3. Стиральная машина стучит, как пулемет вдалеке. Мама смотрит "Санта
Барбару", иногда переключает на Шумейко в Думе. Расстроилась, теща ее
достала, выясняла где мы, куда пошли, мол, мама не хочет ей говорить, а
мама: да я не знаю, я никогда не спрашиваю, если им надо, они сами
говорят, как это вы не спрашиваете, возмущалась теща. А мы ходили Клёпу
выгуливать в наш Хулонский лес. Утро прохладное, облака скопились,
обещают дождь. Народу никого, жена радуется на цветы, да, цветет все,
шиповник распустился, белый, розовый, пурпурный, "смотри, "анютины
глазки"!, я обожаю "анютины глазки"!, как бабочки наколотые, посмотри,
такие бархатные, посмотри!, ну а-балдеть! деревья цветут! ну прям рай
неземной! когда мы приехали, как раз весна была, я послала Асе, она
тогда была беременна, эти цветы, написала ей:"Ася! Здесь деревья
цветут!", а это, посмотри, какое чудо!"
- Это что, ромашки такие огромные?
- Нет, это не ромашки, похоже на астры, и цвет мешагеа
(умопомрачительный.)! Смотри, колокольчики! Целое поле! Как кра