оследняя запись явно "последняя". Да конечно книгу писал. Стало быть и
лукавил.
Дочитал №2 ВНЛ. Скучновато. Вот воспоминания Н. Волошиной прочитал с
интересом. Эпоха ангельского распутства. Так был Вяч. Иванов содомитом?
Прямо не пишет, все намеками.
Читаешь эту "новую" русскую литературу, и возникает ощущение холостого
выстрела. Вообще литература в нашу эпоху жанр самый неудобный, а может и
бесперспективный, больше подходит что-то визуально-слуховое, кино,
видео-клипы, музыкально-поэтические шоу, или там шоу моды...
Хотя литература - это и особое в'идение. Рисунки здесь мысленные,
незримые. Когда пишешь или читаешь, закрываешь глаза, как во время
поцелуя.
Когда с Мертвого моря на побывку приехал, посмотрел утром, записал ли
мне старший "Боккаччо". Оказалось, что записал, но на кассете, где у
меня были московские концерты Окуджавы, старый, 82-ого года, и новый,
92-ого. Отчаянию и гневу моему не было предела, ну что за остолоп
несчастный! И не Окуджаву, конечно, мне было жаль, ведь он, гаденыш,
любовь мою стер. Там, когда во время последнего концерта Окуджава
слабым, старческим, и еще более грустным, чем обычно, голосом, поет: "А
молодой гусар в Амалию влюбленный", во время слов "позабыт командир, дам
уездных кумир", камера покидает страдальческое лицо кумира советской
интеллигенции и начинает блуждать по залу, загипнотизированному булатной
грустью, она в блужданиях своих натыкается на женское лицо, которое меня
ранит. Вот так марсианин, заброшенный в результате космической
катастрофы на другую планету и уже "растворившийся" среди аборигенов,
вдруг обнаруживает среди примелькавшихся рыл родной марсианский лик.
Сколько раз, оставаясь один, я прокручивал эти кадры, вглядываясь в
простоту и естественность будто давно знакомого лица, в его отрешенное
достоинство, беззащитное, но непобедимое. Сколько бесстрашной любви оно
обещало! Стёр...
Люблю эти строки:"В этот счастливый и вместе с тем последний день моей
жизни я пишу вам следующее. Страдания при мочеиспускании и кровавый
понос идут своим чередом, не оставляя своей чрезмерной силы. Но всему
этому противоборствует душевная радость при воспоминании бывших у нас
рассуждений..." Всегда восхищала (и у Сократа перед смертью) вот эта
преданность рассуждениям. А у Эпикура - еще и ненависть к страху. И к
религии, живущей нашим страхом, как падалью.
В римском стоицизме раздражают картинки "красивой смерти": вскрытые
жилы, последняя беседа с друзьями, диктуя или декламируя стихи. Скорее
демонстрация презрения к смерти, чем истинное презрение. Да и за что ее
презирать? Начинаешь подозревать, что и жизнь их была столь же
театральна, а может и лжива. Сенека нажился на ростовщичестве и был
страшно богат, а Маркуше собственные "принципы" не мешали править
Империей. Вот 9-ый принцип: "... благожелательность неодолима, когда
неподдельна... Ну что самый злостный тебе сделает, если ... станешь тихо
увещевать его и мягко переучивать в то самое время, когда он собирается
сделать тебе зло... И чтоб насмешки тайной не было, ни брани, нет -
любовно, без ожесточения в душе. И не так, словно это в школе..."
Кстати, в школе, я уже долгие годы приучаю себя быть к стае молодых
обезьян доброжелательным. Кое-каких успехов добился. Доброжелательность
действительно делает их менее вредными и более управляемыми. Но
"вредность" их от недомыслия и распущенности (именно к этому, к
распущенности, мне так трудно приучить себя быть снисходительным, ибо
подобно Эпиктету считаю что "нет гнуснее пороков чем нетерпеливость и
невоздержанность", а это как раз пороки еврейских деток), они ничем
реально не угрожают тебе, так, дразнят льва в клетке. Легко быть
доброжелательным, если ты могуч. (Нельзя не согласиться, что "чем
хладнокровнее, тем ближе к силе", и "обидевшийся и разгневанный - ранены
и выбыли из строя", подтверждение этому нахожу каждый день.) А если ты
слаб, и тебя не дразнят, а реально угрожают тебе, можно ли сохранить
доброжелательность? Тогда это воистину святость. Или особая хитрость.
Помню мы гуляли с Зюсом по ВДНХ, был солнечный весенний день, весна
нашей жизни (лет тринадцать), настроение радостное, праздничное, может,
это было на майские праздники? в общем, идем, до ушей улыбаясь,
заглядываемся на девчонок, и вдруг навстречу стайка подростков, мы
попали в их небольшой поток и кто-то сбил с Зюса кепку, пихнул его, сшиб
с ног, и почему-то эта стайка не показалась мне особенно угрожающей, это
не были "хулиганы", так, просто ребятня, погулять вышла всем классом, и
меня не тронули, а их незлобивая, какая-то механическая агрессивность
показалась мне поддающейся доброжелательному переучиванию, и я принялся
их увещевать, краснея от неловкости за совершенно небывалое для меня
доброжелательство. День был так хорош, мир - таким праздничным, что эта
ничем не оправданная агрессивность казалась особенно нелепой. Выдал я им
что-то вроде: ребят, чего, дел нет повеселее, да посмотрите, солнце с
нами играет, и все - с такой веселой улыбкой. Они от неожиданности
слегка опешили, потом окружили нас и дали уже и мне по шапке, да по
жопе, чтоб не выпендривался.
Вообще стоики, особенно "поздние", стали циниками. Вера в достоинство,
как условие счастья, вера в волю человеческую, обернулась презрением к
миру. Презрением к жизни. Никаких иллюзий в этом храме не предлагали. А
на голом мужестве далеко не уедешь. Поэтому и такая ненависть к
христианам, шарлатанам и обманщикам, отбивающим клиентов детскими
фокусами.
4-ый номер ВНЛ поживее, может оттого, что "модернизьма" поменьше? Стихи
Филиппова понравились, родная интонация. Лимонов ловко руку набил, но
смешна и наивна неожиданная "глубокомысленность" рассказа, все эти,
вдруг всерьез, "идеи" о гибели цивилизации, все эти нежные цветочки
инфантильной романтики под "сердитым" соусом. "Неужели для таких, как
она, для ходячих желудков с коровьими глазами свершалась трагическая
история человечества... Джордано Бруно горел на костре, судили Галилея,
расщепили атом..." Хучь смейся, хучь плачь над талантливыми неевреями и
немолодыми уже негодяями.
Климонтович. С недолеченным хемингуэем. Декоративные князья, ритуальные
выпивки, ходульные попки. Впрочем чешет лихо. Помню его у какой-то
литературной дамы, любившей собирать юнцов и читать им свою бредятину, а
потом угощать чаем с вареньями, рассказывая намеками о былых похождениях
с "Бубновым валетом" (а то и со всем "Миром искусства"). Он вошел этаким
молодым блестящим талантом, этаким подающим большие надежды, уже на
слуху, высокий, в рыжем кожаном пальто до пят, красивый, надменный, и с
ним девчонка, совершенно обворожительная, и все зашептались, что, мол,
новая, а где же та?, и хозяйка салона метнула яростный взгляд на его
красоту, а я чуть не лопнул от зависти: и старше был лет на пять, а не
на слуху, да и надежд в сущности никаких, и спутница моя никому глаза не
колола. Он прочитал рассказ, не снимая пальто, была зима, и я злорадно
подметил, что король-то пока лишь при надеждах.
А длинные одеяния были тогда в моде. Гандлевский, тоже дылда, расхаживал
в потертой комиссарской кожанке до пят. У многих юных гениев висела
тогда на плечах старая шинель, а ля Грушницкий, или мужицкая доха
драная.
Пока чирикал перышком, и солнышко закатилось. Луна, будто первый раз
голая на сцену выходит, - не знает, где спрятаться. Вот я ее сейчас
полевым десятикратным отлорнирую. Впрочем, толку от него в изучении
планет - шишь, никакого впечатления. Даже Галилей, если память мне не
изменяет, смастерил тридцатикратный.
Робкий снежок первых звезд. Небо - тоже пустыня.
24.7. 6.45 утра. Пулеметное гнездо. Каждые 12 часов, в шесть утра и в
шесть вечера поднимается вдруг сильный ветер. Хлопают брезентом палатки,
волнами ходят маскировочные накидки на фанерных домиках, бешено
вращаются флюгера, вихри пустились в пляс, пузатый смерч - как глиняная
ваза у гончара в танцующих руках... "Баллон" наверху, тоскуя о свободе,
напрягает трос.
Дочитал "Моисея" Фрейда. Это уже интеллектуальное беспризорничество.
Рыцарь Разума в сущности обожал собственные романы, особенно с
оцеубийством. Вот бы кого на кушетку.
25.7. Решил закосить. Спина, говорю. Не могу на посту стоять. Стоять,
конечно, могу, но болит. Потащился в Харап. А там что, там каждый солдат
- симулянт. Дали обезболивающее и - катись. Плыву обратно. Шершавые туши
холмов. Ветер в окно. Ну кого бы ты пригласил на сидение рядом, вдохнуть
этот жаркий ветер, разделить с тобой краткое счастье абсолютного
одиночества? Оказывается - никого. Получается: нет у меня любимой
женщины, а значит, я свободен, а значит, пора выходить на охоту? Драный
волчище. Отяжелевший для скачки косой... Новая найдется ль дура, верить
в волчью седину? Заглянул у Димоны в забегаловку у бензозаправки, взял
шницель с чипсом и бутылочку красного. Кутнуть с горя. Забегаловка
набита солдатами, шум-гам, восточные люди, музыка, бабы-слонихи в
коротких штанишках, и вдруг я почувствовал себя совершенно своим, свой
среди своих, сижу вот так запросто, развалясь, никто не опасен,
полбутылки красного шумит слегка в голове, ну, ребят, ну свой-свояком,
аж плакать от умиления хочется, и "Апофеоз беспочвенности" на столе...
Книжонка задорная. Что-то розоновское. Хотя кураж другой совершенно. Тут
фанатизмом попахивает, тоскою метафизической. Оба кругами ходят, только
Розанов увлекает в водоворот свой, затягивает, а этот кружит, как
учитель по классу, и все норовит афоризмом каким-нибудь в рожу плюнуть.
Не понял иронии по поводу болтливости Сократа перед смертью и кокетливых
мечтаний умереть "как собака под забором"? "По крайней мере в последние
минуты жизни можно не лицемерить, не учить, а помолчать: приготовиться к
страшному, а может быть и великому событию." Чего тут готовиться?
Подмыться что ль? А на счет поучений да лицемерия - не суди по себе.
Поскребите еврея, и еврей станет чище. Добил бутылку и жену вспомнил.
Неделю назад, высаживая по пути у Института, бросил: "Не скучай." "Ты за
меня не волнуйся," - усмехнулась. "Ладно", - говорю, а сам испугался.
Позвонить, что ли? А вдруг ее нет на работе, как в тот раз? Ии - ух,
пошла гулять фантазия захмелевшего ревнивца. Нет, лучше не звонить,
гуляет так гуляет, в конце концов, не мое дело, ей богу, честно, вот так
и подумал, не, ну совсем, совсем один, ни одного адресочка...
На Севере постреливают. Радио все об этом. Ветер силой мается. Горы на
Востоке в мареве. Пыль прет стеной. Кромешные, красноватые сумерки. Луна
серо-желтая, в трупных пятнах.
26.7. На самом деле и она меня никогда не любила... Когда-то давно, в
попытке вильнуть хвостом, вздумал отношения выяснять, сказал: "Я же
знаю, что ты меня не любишь." Промолчала в ответ. И это молчание меня
уязвило. Потому что, нарцисс саронский, хоть вообще любить не умею, но к
себе - требую, и в совершенно безоглядной форме. Как-то, еще до свадьбы,
уже отчаявшись выпутаться, стал будущую супругу пытать: "Ну что, что ты
во мне нашла?!" Она серьезно задумалась и выдала на гора: "Ты не серый."
Ну да, письма стихами писал, талмудило. До сих пор еще писателя из себя
строю. Чо там, тоже могу эдак лихо-забористо закрутить, поиграть в
"крутого", как сопливый пацан. А глубже копни - и того хуже, Бунин
вылезет старым тараканом.
Добил "Чародеев скрипки". Кое-что полезное почерпнул, как отец учащегося
скрипичному ремеслу. И вообще у меня к Гиршовичу сентимент, с первой
повестушки его в "22", где солдат, из милуима нагрянув, обнаруживает...
Последний раз я столкнулся с ним случайно на Кинг Джордж в Ерушалаиме,
он был в широких постельных трусах с попугайчиками, и в майке.
Иронический такой толстячок. "А кто, по-вашему, - говорит, - первый поэт
в Израиле?" "Генделев, наверное, - говорю, - его и нашим завклубом
выбрали."
"О, - говорит, - пойду-ка я эту каверзу передам Мише. Слово в слово."
27.7. Шейкспир оклемался. Даже такие нервные, хрупкие создания как-то
здесь выживают. Народец этот, он хоть и шумный утомительно, но
незлобный, что странно, если учесть вековые, так сказать, истязания. Не
злобный. И даже не гневливый. И соответственно - не воинственный. А
стало быть негодный на роль колонизатора. Молодой лейтенантик с
мордашкой кролика-лапочки, комментируя телепередачу о перестрелках на
Севере, обронил грустно:"Но нет же военного решения"
(лозунг-штамп-пароль-закон левых). Ну, я рассвирепел. Орал и брызгал
слюной, что да, война не решает ничего, ни война с врагом, ни война с
наркотиками, ни война с бедностью, ни война с несправедливостями, что
война - не выход, потому что жизнь вообще безвыходна, а война - суть
жизни, образ жизни, война - это сама жизнь, а их вонючий мир - это
смерть, причем смерть позорная, обозвал капитулянтом и сосунком. Бедняга
растерялся, симпатичный такой, чем они симпатичней и интеллигентней, тем
меньше понимают, что мир божий - не мамкина титька. Надеются эти
белоручки (комнаты им, офицерикам, убирают две старые няньки из Индии,
охраняют их старые милуимники вроде меня, не армия, а факинг курорт) на
деньги и технологию. (Американские. Запад нам поможет. Если, конечно,
будем себя хорошо вести.) Мол, не мужество сегодня решает исход войны, а
техника. И войну в Заливе в пример ставят. Начгенштаба, хитрожопый
воробышек, подражая американцам, докладывал с экрана о наших достижениях
на Севере, демонстрировал карты, аэрофотосъемку, фильмы, как над
арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый, как умело и точно попали
вот в это здание, разнесли вон ту постройку, все эти "объекты" тут же
возводятся в ранг командных пунктов, штабов, линий связи и складов
противника, а на самом-то деле - руины кирпича, не стоящие и десятой
доли стоимости этих бомб с лазерным наведением и ракет с инфракрасным.
Вспомнил татарку Эллочку, которую жарил на лестнице, у дверей в столовку
после обеда, а летом - в лианозовском парке в обеденный перерыв. Вот уж
была смазлива (от слова смазка)! Я просто изнывал, истекал,
фонтанировал. Иногда, в особо опасных общественных местах, она
сопротивлялась, мяукала: "Что ты! Увидят! С ума сошел?!" А я пихал ей,
как кобелек, измученный сучьей течкой, куда попало, да хоть об ногу
потереть!, пока спасительные конвульсии не освобождали меня от этих
нежных пыток. Страшно удивила меня, подарив на день рождения три
маленьких тома Шандора Петефи с параллельными текстами, в коробочке. На
перекурах в коридоре все причмокивали да отпускали сальности, когда
мимо, вздрагивая и пританцовывая, проплывала ее пушистая попка, и меня
подталкивали локтями, удивляясь, что всеобщего энтузиазма не разделяю, а
меня аж раздувало от тайной гордости, что вот они все слюни пускают, а я
- ебу.
27.7. Ночь. Звезды падают. Сперматозоиды комет... Мышь на лунную дорожку
выбежала, замерла. Шмыгнула обратно. Опять выбежала. Днем наблюдал за
большими черными муравьями, шурующими среди шелухи от семечек, Сасон
целую кучу оставил. Муравьи-богатыри тащили огромные скорлупки-лодочки,
тащили через камни, насыпи, рытвины, несколько метров до подземного
своего царства, там, у узких проходов, ждали другие муравьи, помельче,
они помогали втаскивать скорлупки, как новый шкаф в комнату, шкафы с
трудом пролезали, приходилось разворачивать, приподнимать, заталкивать.
Два муравья, два ползучих члена с огромными головками, схватили одну и
ту же скорлупку с двух сторон и потянули в разные стороны. Упрямо и
неуступчиво. То один в свою сторону чуть оттащит, то другой. Наконец,
один бросил тягаться и убежал, но, отбежав, остановился, одумался и
побежал обратно. На бегу, да в гневе, он коварно перекусил сопернику
талию, так что тот остался корчиться в смертных муках, и подхватил его
скорлупу.
Спать хочется. С шести до семи провалился в сон: будто стою на посту
посреди пустыни, не понятно что охраняю, и тебя жду, смена скоро
кончится, ты должна подскочить, и мы с тобой куда-нибудь подадимся,
потому как я вторую неделю на привязи и пора мне надобу справить, не то
чтобы невтерпеж, но пора, прибегает какой-то чин с пустым лицом, просто
нет лица, дырища, и говорит, чтоб я был наготове, сейчас египетских
пленных пригонят, а я у пыльной дороги стою, на другой стороне - ты,
рукой мне машешь, а мимо пленные идут стройной толпой, почему-то в белых
бескозырках, а кто их ведет - не ясно, начинаю нервничать, что их не
охраняет никто, а смены нет, стало быть, я должен их куда-то спровадить,
а у меня с тобой уговор, толпа куда-то сворачивает, я - за ней, никто
инструкций не дал, балаган, кричу тебе через их головы, назначаю встречу
по новой, иду, толпа рассосалась, огромный пустырь, справа забор
дощатый, полуразвалившийся, за ним новостройки Чертановские, белые
кварталы многоэтажек, строительный мусор, у забора драная, шелудивая
кошка, огромная, вроде рыси, кружится, хвост свой ловит, а хвост
длинный, и морда, как присмотрелся, львиная, правда, маленькая, но точно
львиная, и лапищи такие, когти, как она попала сюда? и никого вокруг,
уклоняюсь в сторону, спешу через пустырь, то тут, то там талый снег
грязный, оглядываюсь, не пошла ли за мной? вроде нет, иду дальше,
платформа, ты меня ждешь на платформе, и электричка подходит, нам надо
до станции, не помню названия, в купе пара юношей, ведут себя странно,
не иначе как любовники, спрашиваю у них, преодолевая брезгливость, когда
станция наша? не знаем, говорят, а ты по карте посмотри, смотрю карту на
стене, все знакомо, а ничего не понятно, какая это линия? где наша
станция? спрашиваю у тебя, что за карта, черт, я ж спец по картам, а ты
смеешься: да это карта Ленинграда!, и правда, что за идиоты, в
московском метро карту Ленинграда повесили, пришлось где попало выйти,
но ты уверенно ведешь меня к себе на квартиру, вот входим, наконец-то,
сейчас только душ приму и.., вылезаю из душа: девочка стоит, говорит
здрасте, и на член смотрит, что за черт, откуда взялась, иду отчитать
тебя, что ж это, мол, собрались делом заняться, а тут кто-то по квартире
шляется, а на кухне мама стоит, ко мне спиной, в прозрачном халатике и
трусы видны, что за черт, злюсь на себя за неподобающую нескромность
взгляда, ты выходишь и извиняешься, что народу много в квартире, что не
знала, чтоб я вышел, на улице подождал, она сейчас, и мы тогда подадимся
куда-нибудь, я выхожу...
Хамсин пришел - открывай ворота. Замахнулся на Хайдеггера. "Разговор на
проселочной дороге." Чувствую - слаб'о. "Сущность истины" не улавливаю.
Голова кружится от этих вальсов вокруг "бытия". Водоворот рефлексии.
"Мышление, однако, есть стихосложение. Мышление бытия есть изначальный
способ стихосложения. Мышление сказует диктат истины бытия.
Стихослагающее существо мышления хранит силу истины бытия. Мышление есть
прапоэзия, которая предшествует всякому стихотворчеству равно как и
всякому поэтическому в искусстве..."
Интересная статья Кавелина "Истоки русского пессимизма". "Счастью не
верь, а беды не пугайся". Вот она - русская мудрость.
О причинах и истоках русского пессимизма можно рассуждать до
бесконечности, про всякие там византийские менталитеты, это интересно,
но несущественно, а существенно то, что такая особенность русского
национального характера реально существует, пессимизм этот, и мне она
симпатична. Я сам пессимист, и оптимистов на дух не переношу. В общем,
русский я, по менталитету, куды денешься.
Солдатка-йеменитка, уродина, но ходит гордо. Вольнолюбивая дупа плещется
в широких военных штанах, словно вино в бурдюке.
Хайдеггер тяжел. Да еще хамсин навалился, и ночь не спасает. Пыльный
туман, звезд не видать. Даже лампочка потускнела.
"Смерть - это также жизнь." "Здесь-бытие не имеет кончины." "Страх перед
смертью - это страх перед подлиннейшей, безотносительной и непреодолимой
возможностью бытия".
А вообще-то в этих заклинаниях о бытии и сущности есть что-то жеманное.
30.7. На побывке. Ездили утром к морю. Я, жена и младший. Лежал на
берегу и смотрел на прибой, вылизывающий песок. А воздух белый. Вспомнил
снимки Кортье-Брессона. Вот как сделать, чтобы отрывки прозы были похожи
на его фотографии, неожиданные, поймавшие жив