ошлое отошло в прошлое, а рядом с ней было будущее.  Но  я  понял,  что,
когда настанет время - сколько бы лет до тех пор  ни  прошло,  -  мальчику
ничего не позволят забыть. Она произнесла только одну  фразу,  прежде  чем
уехать на такси, которое привел Жозеф:
   - Когда-нибудь и для него отольют серебряную пулю!
   Дюпоны за неимением такси отбыли в собственном катафалке, и мы остались
с Жозефом одни. Мистер Смит повел миссис Смит в номер люкс "Джон Барримор"
прилечь. Он суетился возле нее, и она ему  не  препятствовала.  Я  спросил
Жозефа:
   - На что им сдался покойник в гробу? Боятся, что на его могилу стали бы
носить цветы? Вряд ли. Он был неплохой человек, но не такой уж и  хороший.
Водопровод в трущобах ведь так и не провели; наверное, часть денег пошла к
нему в карман.
   - Люди очень пугаются, - сказал Жозеф, - когда  узнают.  Они  пугаются,
что президент схватит их тоже, когда они умрут.
   - Ну и что из того? Все равно остается только кожа да кости. Да и зачем
президенту мертвецы?
   - Люди очень темные, - сказал Жозеф. - Думают, президент запрет доктора
Филипо во дворце в погреб и заставит всю ночь на себя работать.  Президент
- большой колдун.
   - Барон Суббота?
   - Темные люди говорят - да.
   - И ночью никто не сможет тронуть Барона, пока  его  охраняют  все  эти
упыри? Они ведь сильнее всякой стражи, сильнее даже тонтон-макутов?
   - Тонтон-макуты - сами упыри. Так говорят темные люди.
   - А ты в это веришь, Жозеф?
   - Я тоже темный человек, сэр.
   Я пошел наверх, в номер люкс "Джон Барримор", и по  дороге  раздумывал,
куда они бросят труп; вокруг много недорытых канав и котлованов, а на вонь
в Порт-о-Пренсе никто не обращает внимания. Я постучал в дверь  и  услышал
голос миссис Смит:
   - Войдите.
   Мистер Смит зажег на комоде  маленькую  походную  керосинку  и  кипятил
воду. Рядом  стояли  чашка  с  блюдцем  и  картонная  коробка  с  надписью
"Истрол".
   - На этот раз я уговорил миссис  Смит  отказаться  от  бармина.  Истрол
лучше успокаивает нервы.
   На стене висела большая фотография Джона Барримора, откуда он взирал на
вас с напускным аристократизмом и еще  высокомернее,  чем  всегда.  Миссис
Смит лежала на кровати.
   - Как вы себя чувствуете, миссис Смит?
   - Отлично, - решительно заявила она.
   - На лице не осталось никаких следов, - с  облегчением  сообщил  мистер
Смит.
   - Я же тебе говорю, он меня только толкнул.
   - Женщин не толкают.
   - По-моему, он даже не сообразил, что я женщина. И надо признаться, что
я первая напала на него.
   - Вы храбрая женщина, миссис Смит, - сказал я.
   - Ерунда! Меня не проведешь такой дешевкой, как темные очки.
   - Стоит ее разозлить, и она превращается в настоящую тигрицу, -  сказал
мистер Смит, помешивая истрол.
   - А как вы опишете этот случай в вашей статье? - спросил я.
   - Я как раз об этом думал. - Мистер  Смит  зачерпнул  ложечку  истрола,
чтобы проверить, не слишком ли он горячий. - Еще минуточку, детка.  Он  не
остыл. Да, насчет статьи. Было бы нечестно умолчать об этом совсем, однако
трудно рассчитывать, что читатели воспримут подобный эпизод  в  надлежащем
свете. Миссис Смит очень любят и почитают в  Висконсине,  но  даже  у  нас
найдутся люди, готовые использовать любой предлог для  разжигания  расовой
вражды.
   - Они и не подумали написать о белом полицейском в Нашвилле, -  сказала
миссис Смит. - А он мне поставил синяк под глазом...
   - И поэтому, принимая  во  внимание  все  обстоятельства,  -  продолжал
мистер Смит, - я  решил  разорвать  статью.  Что  ж,  нашим  друзьям  дома
придется обождать вестей от нас. Может, потом я и упомяну об этом случае в
одной из своих лекций, если миссис Смит  будет  сидеть  со  мной  рядом  в
подтверждение того, что ничего ужасного с ней не  произошло.  -  Он  снова
зачерпнул ложечку истрола. - Вот теперь, детка, уже остыло.


   В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне  было  бы
приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со
мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть.  Теперь
же я точно знал, куда она уходит, когда  ее  машина  отъезжает  от  статуи
Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга  на  цепочке,  куда  посетители
вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими  креслами
и диванами, сиянием  люстр  и  большой  фотографией  генерала  имярек,  их
сравнительно  благодушного  президента;  из-за   этого   портрета   каждое
посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя
бы не видал ее спальни.
   Я приехал в половине  десятого,  посол  был  один;  я  еще  никогда  не
заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим  человеком.  Он
сидел на диване и перелистывал "Пари-матч", словно в  приемной  у  зубного
врача. Я тоже собрался молча сесть и взять "Жур де Франс", но  он  помешал
этому намерению и поздоровался со мной. И сразу  же  стал  предлагать  мне
выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает  в
то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне  на
свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть  в
нем человека. Вид у него был усталый и подавленный.  Он  медленно,  словно
тяжкий груз, передвигал свое тучное тело  между  столиком  с  напитками  и
диваном.
   - Моя жена наверху, читает вслух моему  сыну,  -  сказал  он.  -  Скоро
придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.
   - Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады,  когда  удается  провести
вечер одним.
   - Я всегда рад  видеть  своих  друзей,  -  сказал  он  и  погрузился  в
молчание.
   Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает
наверняка.
   - Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.
   - Да. Он еще в  тяжелом  состоянии.  Ужасно,  когда  ребенок  страдает,
правда?
   - Вероятно. У меня не было детей.
   - А-а...
   Я взглянул на портрет генерала.  Мне,  пожалуй,  лучше  было  придумать
предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь  культурную  миссию.  На
груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги.
   - Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк?
   - Да такое же, как всегда.
   - Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту.
   - Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. -  Это  была  не
слишком удачная лесть; у него не было шансов  на  такое  повышение  в  его
возрасте - ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго
застрял в Порт-о-Пренсе.
   - Ну нет, - серьезно возразил он. - Туда мне никогда не  попасть.  Ведь
моя жена немка.
   - Знаю, но неужели и теперь...
   Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире,  где
мы живем.
   - Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации.
   - Ах так?
   - Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники.  Она
тогда была совсем ребенком, конечно.
   - А она знает?
   - О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но
у властей были веские основания...
   Я подумал, будет ли еще  когда-нибудь  земля  так  безмятежно  плыть  в
пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные
тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было  выродком
в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого,  выхваченной
наугад. Барон Суббота разгуливает по  кладбищам  всего  мира.  Я  вспомнил
фигуру висельника в гадальной колоде Тарот.  Наверно,  этому  человеку  не
очень приятно, что  деда  его  сына,  которого  зовут  Анхелом,  повесили.
Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не  очень-то
соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что  и  мой  ребенок...
был бы внуком того самого карточного висельника.
   - Дети, в конце концов, не виноваты! - сказал я. - Сын Мартина  Бормана
- священник в Конго.
   Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о  Марте?  Рано
или  поздно  любому  человеку  может  понадобиться  оружие  против   своей
любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я  смогу  воспользоваться
против его жены в припадке гнева.
   Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его
имени, но, когда он, мягко  ступая  по  ковру,  подошел  к  нам,  я  узнал
сирийца, у которого год назад мы снимали комнату.  Он  улыбнулся  мне  как
сообщнику и сказал:
   - Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не  знал,  что  вы
вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке?
   - Что нового в городе, Хамит? - спросил посол.
   - В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек.
   - Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, - сказал  посол.  -  Да,  на
миру и смерть красна.
   - Утром случилась  ужасная  история,  ваше  превосходительство.  Власти
запретили похороны доктора Филипо и украли гроб.
   - До меня дошли слухи. Но я не поверил.
   - Нет, это верно, - сказал я. - Я там был. Я видел своими глазами...
   - Мсье Анри Филипо, - объявил слуга,  и  в  наступившей  тишине  к  нам
подошел молодой человек, он слегка  прихрамывал  -  очевидно,  последствия
детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я  с
ним познакомился  в  более  счастливые  времена,  когда  небольшая  группа
писателей и художников собиралась у меня в  "Трианоне".  Помню,  он  читал
свои  стихи  -  изысканные,  мелодичные,  слегка  упадочные,   vieux   jeu
[старомодные (фр.)], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти  дни!  Все,
что от них осталось, - это ромовые пунши Жозефа.
   - Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, - сказал Хамит. -  Я
так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо.
   - О нет! - сказал молодой человек. - Что  вы!  Пока  нет.  Насколько  я
знаю,  когда  просишь  политического   убежища,   ты   должен   прекратить
политическую деятельность.
   - А какой политической деятельностью вы хотите заняться? - спросил я.
   - Расплавляю старое фамильное серебро.
   - Не понимаю, - сказал посол. - Возьмите мою  сигару,  Анри.  Настоящая
"гавана".
   - Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля
может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же  нам  придется  иметь
дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой  тонтон-макутов
и с начальником дворцовой охраны.
   - Хорошо, что  на  американские  кредиты  они  покупали  оружие,  а  не
микрофоны, - сказал посол.
   - А где вы были утром? - спросил я.
   - Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал  на  похороны.  Может,
это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе.  Очевидно,  принимали
мой вездеход за первый танк армии вторжения.
   - А как обстоят дела там?
   - Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных
очков, можно подумать, что ты в Голливуде.
   В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше  поглядела  на
него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она  не  будет  обращать  на
меня внимания. Она и поздоровалась с ним, по-моему, чуть-чуть теплее,  чем
надо.
   - Анри! - сказала она. - Я так рада, что вы  пришли.  Я  за  вас  очень
боялась. Побудьте у нас хоть несколько дней.
   - Я не могу оставить тетю одну. Марта.
   - Приведите и ее сюда. С ребенком.
   - Пока еще не время.
   - Смотрите, как бы потом не было поздно. -  Она  обернулась  ко  мне  с
приятной, ничего не означавшей улыбкой, которой  обычно  одаривала  вторых
секретарей, и сказала: - Мы совсем заштатное посольство, пока  у  нас  нет
своих беженцев, правда?
   - Как здоровье вашего сына? - спросил я.
   Мне хотелось, чтобы вопрос так же ничего не значил, как и ее улыбка.
   - Боли немножко утихли. Он очень хочет вас видеть.
   - Неужели? Зачем я ему?
   - Он очень любит видеть наших друзей. А  то  ему  кажется,  что  о  нем
забыли.
   - Эх, если бы у нас были белые наемники, как у  Чомбе!  -  сказал  Анри
Филипо. - Мы, гаитяне, уже  лет  сорок  деремся  только  ножами  и  битыми
бутылками. Нам необходимо иметь хоть несколько человек, обладающих  опытом
партизанской войны. Горы у нас не ниже, чем на Кубе.
   - Но у вас нет лесов, где можно прятаться, - сказал я. - Ваши крестьяне
их вырубили.
   - И все же мы долго не сдавались  американской  морской  пехоте.  -  Он
добавил с горечью: - Я говорю "мы", хоть и принадлежу к другому поколению.
Наше поколение научилось живописи - знаете,  картины  Бенуа  покупают  для
Музея современной живописи (конечно, они стоят много  дешевле  европейских
примитивов). Наших писателей издают в Париже, а теперь  они  и  сами  туда
переселились.
   - А как ваши стихи?
   - Они были довольно звучные, правда? Но под их напев  Доктор  пришел  к
власти. Мы все отрицали, а в результате  утвердился  этот  черный  дьявол.
Даже я за него голосовал. Знаете, а я ведь понятия не имею,  как  стрелять
из ручного пулемета. Вы умеете из него стрелять?
   - Ну, это дело простое. За пять минут научитесь.
   - Научите меня.
   - Сначала надо раздобыть пулемет.
   - Научите меня по чертежам и пустым  спичечным  коробкам,  а  потом  я,
может, и раздобуду пулемет.
   - Я знаю человека, который куда больше годится вам в учителя, чем я, но
пока что он сидит в тюрьме. - Я рассказал ему о "майоре" Джонсе.
   - Они его избили? - спросил он со злорадством.
   - Вот это здорово! Белые не любят, когда их бьют.
   - Он как будто отнесся к побоям очень спокойно. Мне показалось, что  он
к этому привык.
   - Вы считаете, что у него есть военный опыт?
   - Он говорит, будто воевал в Бирме, но тут  ему  приходится  верить  на
слово.
   - А вы не верите?
   - Что-то в нем есть  недостоверное,  или,  точнее  сказать,  не  совсем
достоверное. Когда я с ним говорил, мне вспомнились дни моей  молодости  в
Лондоне  -  я  уговорил  один  ресторан  взять  меня  на  работу;  я  знал
французский и наврал, будто служил официантом у Фуке. Я все время  боялся,
что меня выведут на чистую воду, но мне это сошло  с  рук.  Я  ловко  себя
запродал, как бракованную вещь, где дефект заклеен ярлычком  с  ценой.  Не
очень давно я так же успешно выдавал себя за эксперта по живописи, и опять
никто не вывел меня на чистую воду. Иногда мне кажется, что Джонс играет в
ту же игру. Помню, я посмотрел на него как-то вечером  после  концерта  на
пароходе - мы плыли с ним из Америки - и подумал: а не комедианты  ли  мы,
брат, с тобой оба?
   - Это можно сказать о большинстве из нас. Разве я не  был  комедиантом,
когда писал стихи, от которых так  и  несло  "Цветами  Зла"  [цикл  стихов
Бодлера], и печатал их за свой счет на дорогой бумаге? Я отправлял  их  на
рецензию в ведущие французские журналы. Это была ошибка.  Меня  вывели  на
чистую воду. Я ни разу не прочел о  своих  стихах  ни  единой  критической
заметки, не считая того, что писал Пьер Малыш. На  потраченные  деньги  я,
пожалуй, мог бы купить  пулемет.  (Слово  "пулемет"  казалось  ему  теперь
магическим.)
   - Ладно, не горюйте, давайте вместе играть комедию, - сказал  посол.  -
Возьмите мою сигару. Налейте себе  чего-нибудь  в  баре.  У  меня  хорошее
виски. Может, и Папа-Док тоже только комедиант.
   - Ну нет, - сказал Филипо. - Он настоящий. Чудовища всегда настоящие.
   Посол продолжал:
   - И нечего так уж сетовать на то, что мы  комедианты,  это  благородная
профессия. Правда, если бы мы были хорошими комедиантами, тогда у людей по
крайней мере выработался бы приличный вкус. Но мы провалили свои роли, вот
беда... Мы плохие комедианты, хоть и вовсе не плохие люди.
   - Избави господи! - сказала Марта по-английски, словно обращаясь  прямо
ко мне. - Я не комедиантка. - Мы о ней забыли. Она заколотила кулаками  по
спинке дивана и  закричала  им  уже  по-французски:  -  Вы  слишком  много
болтаете. И несете такую чепуху! А у моего мальчика только что была рвота.
Вот, у меня еще руки пахнут. Он плакал, так ему было больно. Вы  говорите,
что играете роли. А я не играю роль. Я занимаюсь делом. Я подаю ему тазик.
Даю аспирин. Я вытираю ему рот. Я беру его к себе в постель.
   Она заплакала, не выходя из-за дивана.
   - Послушай, дорогая... - смущенно сказал посол.
   Я даже не мог к ней подойти или как следует на  нее  посмотреть:  Хамит
следил за мной с иронией и сочувствием. Я вспомнил, что мы  спали  на  его
простынях, - интересно, сам ли он их менял? Он  знал  не  меньше  интимных
подробностей, чем собака проститутки.
   - Вы нас всех пристыдили, - сказал Филипо.
   Марта повернулась и вышла, но в дверях зацепилась  каблуком  за  ковер,
споткнулась и чуть не упала. Я пошел за ней и взял под руку. Я  знал,  что
Хамит за мной следит, но посол,  если  что-нибудь  и  заметил,  ловко  это
скрыл.
   - Скажи Анхелу, что я поднимусь к нему  попрощаться  через  полчаса,  -
сказал он.
   Я притворил за  собой  дверь.  Она  сняла  туфлю  и  стала  прикреплять
оторвавшийся каблук. Я взял у нее из рук туфлю.
   - Тут ничего не сделаешь, - сказал я. - У тебя нет других?
   - У меня их пар двадцать. Как ты думаешь, он знает?
   - Может быть. Не уверен.
   - А нам от этого будет легче?
   - Не знаю.
   - Может, тогда нам не придется играть комедию.
   - Ты же сказала, что ты не играешь.
   - Я хватила через край, да? Но весь этот разговор мне был противен. Все
мы вдруг показались мелкими, никому не нужными нытиками. Может, мы и  есть
комедианты, но чему тут  радоваться.  Я  по  крайней  мере  что-то  делаю,
правда? Даже если это плохо. Я же не представлялась, будто не хочу тебя. И
не представлялась, что люблю тебя, в первый вечер.
   - А теперь ты меня любишь?
   - Я люблю Анхела, - сказала она, словно защищаясь, и стала  подниматься
в одних чулках по широкой старомодной лестнице. Мы вошли в длинный коридор
с нумерованными комнатами.
   - У вас много комнат для беженцев.
   - Да.
   - Найди какую-нибудь комнату для нас. Сейчас.
   - Слишком опасно.
   - Не опаснее, чем в  машине,  и  какое  это  имеет  значение,  если  он
знает...
   - "В моем собственном доме", - скажет он, точно так, как ты сказал  бы:
"В нашем "пежо". Для мужчин всегда важна  степень  измены.  Тебе  было  бы
легче, не правда ли, если бы это происходило в чужом "кадиллаке"?
   - Мы зря теряем время. Он дал нам всего полчаса.
   - Ты обещал зайти к Анхелу.
   - А потом?..
   - Может быть. Не знаю. Дай подумать.
   Она отворила третью по коридору  дверь,  и  я  очутился  в  комнате,  в
которую так не хотел входить: в их супружеской спальне. Обе  кровати  были
двуспальные; их покрывала словно застилали всю комнату розовым  ковром.  В
простенке стояло трюмо, в которое он мог наблюдать, как она  готовится  ко
сну. Теперь, когда я почувствовал к нему симпатию, я думал, почему бы  ему
не нравиться и Марте. Он был  толстый,  но  есть  женщины,  которые  любят
толстяков; любят ведь и горбунов, и одноногих. Он был собственник, но ведь
есть женщины, которым нравится рабство.
   Анхел сидел прямо, опершись на две розовые  подушки;  свинка  не  очень
заметно раздула и без  того  пухлые  щеки.  Я  сказал:  "Ау!"  Я  не  умею
разговаривать с детьми. У него были карие невыразительные  глаза  южанина,
как у отца, а не голубые арийские, как у висельника. У  Марты  были  такие
глаза.
   - А я болен, - сказал он с оттенком морального превосходства.
   - Вижу.
   - Я сплю здесь с  мамой.  Папа  спит  рядом.  Пока  у  меня  не  упадет
температура. У меня сейчас...
   - Во что это ты играешь? - перебил его я.
   - В головоломки. - Он спросил Марту: - А внизу больше никого нет?
   - Там мсье Хамит и Анри.
   - Пусть они тоже придут...
   - Может, у них еще не было свинки. Они побоятся заразы.
   - А у мсье Брауна была свинка?
   Марта замялась, и он сразу  ее  на  этом  поймал,  как  следователь  на
перекрестном допросе. Я ответил за нее:
   - Была.
   -  А  мсье  Браун  играет   в   карты?   -   спросил   он   с   видимой
непоследовательностью.
   - Нет. То есть не знаю, - сказала она, словно бо