ясь подвоха.
   - Я не люблю играть в карты, - сказал я.
   - А вот моя мама раньше любила. Чуть не каждый вечер уходила  играть  в
карты, пока вы не уехали.
   - Нам надо идти, - сказала она. - Папа через полчаса зайдет попрощаться
с тобой.
   Анхел протянул мне головоломку:
   - Ну-ка, попробуйте.
   Это был четырехугольный ящичек со стеклянной  крышкой,  где  находились
картинка с изображением клоуна, у которого вместо глаз были впадины, и два
шарика ртути. Тряся ящичек, надо было вогнать шарики в пустые глазницы.  Я
вертел игрушку и так и сяк. Едва мне удавалось поймать  один  шарик,  как,
встряхнув ящиком, чтобы загнать другой, я  упускал  первый.  Мальчишка  на
меня поглядывал с презрением и очень недоброжелательно.
   - Извини, но я не мастер на такие штуки. Ничего у меня не выходит.
   - А вы постарайтесь, - сказал он. - Давайте еще!
   Я чувствовал, что время, которое я мог пробыть вдвоем с Мартой, идет на
убыль, как песок в песочных часах,  и  он,  по-моему,  тоже  это  понимал.
Чертовы шарики гонялись Друг за другом  по  ящичку,  перекатывались  через
глазницы и то и дело  ныряли  в  углы.  Я  медленно  катил  их  по  слегка
наклонной плоскости к глазам клоуна, но стоило чуть-чуть  наклонить  ящик,
как они сразу же скатывались на дно. И все приходилось начинать сначала, -
я теперь едва-едва двигал ящик, разве что кончиками нервов.
   - Один попал.
   - Этого мало, - непреклонно заявил Анхел.
   Я швырнул ему ящичек:
   - Ладно. Покажи ты, как это делается.
   Он скривил губы в коварной, враждебной улыбке. Взяв  ящичек  и  положив
его на левую ладонь, он едва заметно его шевельнул.  Мне  показалось,  что
ртутный шарик даже пополз вверх по наклону, помешкал на краешке впадины  и
упал в нее.
   - Раз, - сказал он.
   Второй шарик двинулся к другой  глазнице,  срезал  край,  повернулся  и
угодил прямо в ямку.
   - Два.
   - А что у тебя в левой руке?
   - Ничего.
   - Тогда покажи мне это ничего.
   Он разжал кулак и показал маленький магнит.
   - Смотрите только никому не говорите, - потребовал он.
   - А если скажу?
   Мы вели себя как взрослые, которые ссорятся из-за того, что один из них
сплутовал в карты. Он пообещал:
   - Если вы не скажете, я тоже не скажу. -  В  его  карих  глазах  ничего
нельзя было прочесть.
   - Ладно, - сказал я.
   Марта поцеловала его, взбила подушки,  уложила  поудобнее  и  зажгла  у
кровати ночник.
   - А ты скоро ляжешь? - спросил он.
   - Когда уйдут гости.
   - А когда они уйдут?
   - Почем я знаю?
   - Ты им скажи, что я болен. А что,  если  у  меня  опять  будет  рвота?
Аспирин не помогает. Болит головка.
   - А ты полежи  тихонько.  Закрой  глазки.  Скоро  придет  папа.  Тогда,
наверно, все уйдут, и я лягу спать.
   - Вы не пожелали мне "спокойной ночи", - сердито сказал он мне.
   - Спокойной ночи. - Я с притворной лаской положил ему руку на голову  и
поерошил жесткие сухие волосы. От руки потом еще  долго  пахло  мышами.  В
коридоре я сказал Марте:
   - Даже он, кажется, знает.
   - Как он может знать?
   - На что же он намекал, говоря, что никому не скажет?
   - Обычная детская игра.
   Но мне трудно было относиться к нему, как к ребенку.
   - Он так намучился с этой болезнью. И смотри, как он хорошо себя ведет.
   - Да. Очень хорошо.
   - Совсем как взрослый.
   - О да. Я как раз об этом подумал.
   Я взял ее за руку и потащил по коридору.
   - Кто спит в этой комнате?
   - Никто.
   Я открыл дверь и потянул ее за собой.
   - Не надо! -  сказала  Марта.  -  Неужели  ты  не  понимаешь,  что  это
невозможно.
   - Меня не было три месяца, а с тех пор мы были вместе всего один раз.
   - Я тебя не заставляла ездить в Нью-Йорк. Неужели ты не понимаешь,  что
у меня нет настроения? Не надо сегодня!
   - Ты же меня сама просила прийти.
   - Я хотела тебя видеть. Вот и все. А не спать с тобой.
   - Ты меня не любишь?
   - Пожалуйста, не задавай таких вопросов.
   - Почему?
   - Потому, что я могу задать такой же вопрос тебе.
   Я признал справедливость ее упрека,  и  это  меня  обозлило,  а  злость
охладила желание.
   - Интересно, сколько у тебя было любовников?
   - Четверо, - без запинки сказала она.
   - Я четвертый?
   - Да. Если тебе нравится так это называть.
   Несколько месяцев спустя, когда  связь  наша  кончилась,  я  оценил  ее
прямоту. Она не играла никакой роли. Она точно ответила на мой вопрос. Она
никогда не притворялась, будто ей нравится то, что ей  не  нравилось,  или
что она любит то, к чему равнодушна. Если я ее не понял, то  лишь  потому,
что неправильно задавал ей вопросы. Она и правда не была комедианткой. Она
сохранила душевную чистоту, и теперь я понимаю,  за  что  я  ее  любил.  В
конечном счете единственное, что привлекает меня к женщине, кроме красоты,
- это  то  неопределенное  свойство,  которое  мы  зовем  "порядочностью".
Женщина в Монте-Карло изменила своему мужу со школьником, но побуждения  у
нее были самые благородные. Марта тоже изменяла мужу, но меня привлекала в
ней не ее любовь ко мне, если она меня и любила, а ее  слепая,  жертвенная
привязанность к ребенку. На порядочность всегда можно  положиться;  почему
же мне мало было ее порядочности, почему  я  всегда  задавал  ей  дурацкие
вопросы?
   - А что, если сделать хоть одну любовную связь постоянной? - сказал  я,
отпуская ее.
   - Разве за себя поручишься?
   Я вспомнил единственное письмо, которое я от  нее  получил,  не  считая
записочек, где назначались свидания, написанных иносказательно, на  случай
если они попадут в чужие руки. Она написала мне это письмо, когда я был  в
Нью-Йорке, в ответ на мое - скупое, подозрительное, ревнивое. (Я сошелся с
одной потаскушкой с Восточной 56-й улицы и, естественно, предполагал,  что
и Марта нашла мне  замену.)  Она  писала  мне  нежно,  без  всякой  обиды.
Конечно, если у тебя повесили отца за чудовищные преступления, вряд ли  ты
станешь раздувать мелкие обиды! Она писала об Анхеле, о том, какие у  него
способности к математике, она много писала об Анхеле  и  о  том,  как  его
мучат по ночам кошмары: "Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер", и
я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не  сидит,  с  кем
она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что  она  проводит
их с мужем или в казино, где я с ней познакомился.
   И вдруг, словно читая мои мысли, она написала мне  приблизительно  так:
"Физическая близость,  наверно,  большое  испытание.  Если  мы  можем  его
выдержать, относясь к тому, кого любим,  с  милосердием,  а  к  тем,  кому
изменяем,  с  нежностью,  нам  не  надо  мучиться,  хорошо  или  плохо  мы
поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость,  мстительность  и  взаимные
попреки губят все. А гибель отношений - это грех, даже если ты  жертва,  а
не палач. И добродетель тут не Оправдание".
   В то время эти рассуждения показались мне претенциозными, неискренними.
Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было
таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я  подумал,  что
она читает мне мораль, потому  что  я  в  тот  день  провел  два  часа  на
Восточной 56-й улице, - хотя откуда ей было об  этом  знать?  Вот  почему,
несмотря на мою страсть к сувенирам  -  рядом  с  пресс-папье  из  Майами,
входным билетом в казино Монте-Карло, - у меня нет ни клочка,  написанного
ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как  звучал
ее голос - забыл.
   - Что ж, - сказал я, - раз так, пойдем вниз.
   Комната, где мы стояли, была холодная и  нежилая;  картины  на  стенах,
по-видимому, выбирали наемные декораторы.
   - Иди. Я не хочу видеть этих людей.
   - У статуи Колумба, когда Анхел поправится?
   - У статуи Колумба.
   И когда я уже больше ничего не ждал, она меня обняла.
   - Бедняжечка ты мой. Хорошо же тебя дома встретили!
   - Ты не виновата.
   Она сказала:
   - Ну, давай! Давай быстро! - Она легла на край кровати и притянула меня
к себе, но я услышал голос Анхела в глубине коридора: "Папа! Папа!"
   - Не слушай, - сказала она. Она поджала колени, и это  сразу  напомнило
мне мертвое тело доктора Филипо под трамплином; рождаясь, умирая  и  любя,
человек принимает почти одну и ту же позу. Я ничего к ней  не  чувствовал,
ровно ничего, а белая птица не  прилетела,  чтобы  спасти  мое  самолюбие.
Вместо этого послышались шаги посла, поднимавшегося по лестнице.
   - Не волнуйся, - сказала она. - Он сюда не придет. - Но пыл мой охладел
не из-за посла. Я встал, и она сказала: - Ерунда. Это была дурацкая затея,
не сердись.
   - У статуи Колумба?
   - Нет. Я придумаю что-нибудь получше. Честное слово!
   Она вышла из комнаты и окликнула мужа:
   - Луис!
   - Да, дорогая? - он появился на пороге их спальни с головоломкой Анхела
в руке.
   - Я показываю мистеру Брауну верхние комнаты. Он говорит, что несколько
беженцев нам не помешали бы.
   В ее голосе не было ни одной фальшивой нотки; она вела  себя  абсолютно
естественно, и я вспомнил, как ее рассердил наш разговор о комедиантах,  а
сейчас она показала себя лучшей комедианткой, чем все  мы.  Я  играл  свою
роль хуже; у меня от волнения перехватило горло.
   - Мне пора, - пробормотал я.
   - Почему? Еще так рано, - запротестовала Марта. - Мы ведь давно вас  не
видели, правда, Луис?
   - У меня свидание, которое  я  не  могу  пропустить,  -  сказал  я,  не
подозревая, что говорю правду.


   Долгий, долгий день еще не кончился; до полуночи оставался час, то есть
целая вечность. Я сел в машину и поехал по берегу моря; дорога была вся  в
ямах. Навстречу попадалось мало людей;  они  либо  еще  не  осознали,  что
комендантский час отменен, либо боялись попасться на  провокацию.  Направо
тянулся  длинный  ряд  деревянных  хижин  на  огороженных  участках  земли
величиною  с  блюдце,  где  росло  по  нескольку  пальм,  а   между   ними
поблескивали лужицы воды, как железки в куче хлама. Кое-где горела  свеча,
и вокруг сидели люди, склонившись над стаканами рома, как плакальщицы  над
гробом. Иногда доносились несмелые звуки  музыки.  Посреди  дороги  плясал
какой-то старик, мне пришлось затормозить. Он подошел и  захихикал  сквозь
стекло - в эту ночь в Порт-о-Пренсе все же нашелся  человек,  которому  не
было страшно. Я не разобрал, что  он  говорит  на  своем  patois  [местное
наречие], и поехал дальше. Я уже  больше  двух  лет  не  ездил  к  матушке
Катрин, но сегодня я нуждался в ее  услугах.  Бессилие  мучило  меня,  как
проклятье, и мне нужна была ведьма, чтобы его снять. Я вспомнил девушку  с
Восточной 56-й улицы, а потом нехотя подумал о Марте, и это подогрело  мою
злость. Если бы она отдалась мне тогда, когда я хотел, ничего бы этого  не
понадобилось.
   Как раз перед заведением матушки Катрин  начинался  развилок;  асфальт,
если его можно было так назвать, кончался (не хватило денег или кто-нибудь
не получил свою мзду). Налево шло на юг  главное  шоссе,  по  которому  не
проедешь ни на чем, кроме вездехода. Я удивился, обнаружив  в  этом  месте
заставу, потому  что  с  юга  вторжения  не  ждали.  Я  стоял,  пока  меня
обыскивали  тщательнее  обычного,  под  большим  деревянным   щитом,   где
значилось: "США - ГАИТИ. Совместный пятилетний план. Большое южное шоссе".
Но американцы уехали, и от пятилетнего плана  осталась  только  доска  над
стоячими лужами, над изрытой канавами  дорогой,  кучами  щебня  и  остовом
бульдозера, который никто не позаботился вытащить из грязи.
   Когда меня отпустили, я свернул направо и подъехал к владениям  матушки
Катрин. Кругом стояла такая тишина, что  я  даже  засомневался,  стоит  ли
выходить из машины. Длинная низкая хижина, похожая на конюшню, разделенную
на стойла, предназначалась  для  любовных  утех.  В  главном  здании,  где
матушка Катрин принимала гостей и угощала их напитками, горел свет, но  ни
музыки, ни танцев не  было  слышно.  На  минуту  мной  овладело  искушение
сохранить верность Марте, и я чуть было  не  уехал.  Но  я  слишком  долго
волочил свою обиду по этим ухабам,  чтобы  теперь  повернуть  назад,  и  я
осторожно зашагал по неосвещенному участку, испытывая отвращение  к  себе.
По глупости я поставил машину фарами к стене хижины, поэтому шел в  полной
тьме и сразу же споткнулся о вездеход  с  выключенными  огнями.  За  рулем
кто-то спал. Я снова чуть не повернул назад, потому  что  в  Порт-о-Пренсе
почти  ни  у  кого  не  было  "джипов",  кроме  тонтон-макутов,   а   если
тонтон-макуты сегодня веселятся с девочками матушки Катрин, там  не  место
посторонним.
   Но отвращение к себе толкало меня,  и  я  шел  дальше.  Матушка  Катрин
услышала, как я спотыкаюсь, и вышла на порог с керосиновой лампой в  руке.
У нее было лицо доброй кормилицы из  фильма  о  жизни  в  южных  штатах  и
крошечная, хрупкая фигурка, когда-то, очевидно, очень красивая. Ее лицо не
обманывало - это была самая добрая женщина, какую я знал в  Порт-о-Пренсе.
Она делала вид, что ее девочки - из хороших семейств и она только помогает
им зарабатывать на карманные расходы, - в это легко верили, потому что она
научила их прекрасно себя вести. Ее клиенты,  пока  они  не  забирались  в
стойла, тоже должны были соблюдать декорум; глядя, как танцуют пары, можно
было подумать, что это выпускной бал в  монастырской  школе.  Как-то  раз,
года три назад, я видел, как она вступилась  за  девушку,  которую  обидел
хам. Я пил ром и услышал крик из каморки, которую мы  звали  стойлом,  но,
прежде чем я успел вмешаться, матушка Катрин  схватила  в  кухне  топор  и
ринулась в бой. Ее противник - вдвое выше ее ростом - был вооружен ножом и
к тому же пьян. (У него, видно, в заднем кармане была  припрятана  фляжка,
потому что матушка Катрин ни за что не отпустила  бы  девушку  с  пьяным.)
Когда она влетела в комнату, пьяный бросился бежать,  а  позже,  уходя,  я
увидел через кухонное окно, как она сидит с девушкой на коленях и  баюкает
ее, напевая что-то на  своем  непонятном  patois,  а  та  прижалась  к  ее
худенькому плечу и спит.
   Матушка Катрин шепотом предупредила меня:
   - Здесь тонтон-макуты.
   - Всех девушек разобрали?
   - Нет, но та, которая вам нравится, занята.
   Я не был здесь два года, но она это помнила. И  что  еще  удивительнее,
девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет  восемнадцать.  Я  не
ожидал ее здесь найти и все  же  почувствовал  огорчение.  На  склоне  лет
предпочитаешь старых друзей даже в борделе.
   - А как они сегодня, очень злые?
   - По-моему, нет. Охраняют какую-то важную  персону.  Это  он  сейчас  с
Тин-Тин.
   Я чуть было не ушел, но обида на Марту сидела во мне как заноза.
   - Все равно зайду, - сказал  я.  -  Пить  хочется.  Дайте  мне  рому  с
кока-колой.
   - Кока-колы больше нет.
   Я забыл, что американская помощь прекратилась.
   - Ну, тогда рому с содовой.
   - У меня осталось несколько бутылок "Семерки".
   - Ладно. Давайте "Семерку".
   У входа в зал  на  стуле  спал  один  из  тонтон-макутов,  темные  очки
свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный.  Ширинка  на
серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица.  В  открытую  дверь  я
увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом.  Они
молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв  пустой  стакан,  отошла,
она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол  плавно,  как  бронзовая
балерина Дега.
   - А где же клиенты?
   - Все разбежались, когда приехали тонтон-макуты.
   Я увидел, что из-за столика у стены на меня уставился, словно  с  нашей
первой встречи он так и не спускал с меня глаз,  тот  самый  тонтон-макут,
которого я встретил сначала в полиции, а потом на шоссе, где  он  разбивал
стекло катафалка, чтобы вытащить гроб ancien  ministre  [бывшего  министра
(фр.)]. Его фетровая шляпа лежала на стуле, на шее был  полосатый  галстук
бабочкой. Я ему поклонился и направился к другому  столу.  Он  мне  внушал
страх, и я старался отгадать, какую же важную персону - еще более  важную,
чем этот заносчивый офицер, - услаждает сейчас Тин-Тин.  И  надеялся  ради
нее, что тот человек хотя бы не хуже этого подлеца.
   - Странно, что я вас повсюду встречаю, - сказал офицер.
   - А я так стараюсь не попадаться на глаза.
   - Чего вам здесь сегодня надо?
   - Рому с "Семеркой".
   Он сказал матушке Катрин, которая принесла мне на подносе бокал:
   - Вы же говорили, что у вас больше нет "Семерки"!
   Я заметил, что на подносе рядом с моим стаканом  стоит  пустая  бутылка
из-под содовой. Тонтон-макут взял мой стакан и отпил из него.
   - Это "Семерка". Можете принести ему  ром  с  содовой.  Вся  "Семерка",
какая у вас осталась, мне нужна для моего друга.
   - В баре темно. Наверно, перепутала бутылки.
   - Вам надо научиться делать различие между важными  клиентами...  -  Он
запнулся и решил все-таки соблюсти вежливость - ...и менее важными. Можете
сесть, - разрешил он мне.
   Я было повернулся, чтобы уйти.
   - Можете сесть здесь. Садитесь. - Я послушался.  -  Вас  остановили  на
заставе, обыскали?
   - Да.
   - А здесь, у дверей? Вас задержали у дверей?
   - Да, матушка Катрин.
   - А мой человек?
   - Он спал.
   - Спал?
   - Да.
   Я донес ему об этом, не моргнув глазом. Пусть тонтон-макуты  истребляют
друг друга. Меня удивило, что он промолчал  и  не  двинулся  с  места.  Он
только тупо глядел сквозь меня своими черными,  непроницаемыми  окулярами.
Наверно, что-то решал, но не хотел меня в это  посвящать.  Матушка  Катрин
принесла мне рому. Я отпил глоток. Ром был снова разбавлен "Семеркой". Она
была смелая женщина.
   - Вы сегодня, я вижу, соблюдаете особые предосторожности, - сказал я.
   - Мне поручена охрана очень важного иностранца. Надо принять все  меры,
чтобы обеспечить его безопасность. А он попросил, чтобы его привезли сюда.
   - Думаете, его не опасно оставить с маленькой Тин-Тин? Или вы поставили
охранника и в спальне, капитан? Простите, не  знаю,  какой  у  вас  чин  -
капитан или майор?
   - Меня зовут капитан Конкассер. У вас есть чувство юмора. Я это ценю. И
люблю, когда шутят. Шутки имеют политическое значение.  Это  отдушина  для
трусливых и бессильных.
   - Вы говорите, что привезли сюда важного иностранца, капитан.  А  утром
мне показалось, что вы не любите иностранцев.
   - Лично я крайне низкого мнения о всех белых. Скажу откровенно  -  меня
оскорбляет цвет их кожи, он напоминает мне сухой навоз. Но кое-кого из вас
мы терпим, если вы полезны нашему государству.
   - Вы хотите сказать, Доктору?
   Он процитировал с едва приметным оттенком иронии:
   - Je suis le Drapeau Haltien, Uni et Indivisible. - Потом отпил рому. -
Конечно, кое-кого из белых еще можно терпеть. У французов, например,  хотя
бы общая с нами культура. Я восхищаюсь Генералом.  Президент  написал  ему
письмо и предложил включить Гаити в Communaute  de  l'Europe  [Европейский
союз (фр.)].
   - Он получил ответ?
   - Такие  вещи  быстро  не  делаются.  Надо  еще  обсудить  условия.  Мы
понимаем, что такое дипломатия. Мы не делаем таких  грубых  промахов,  как
американцы... и англичане.
   У меня навязчиво вертелась в  мозгу  фамилия  Конкассер.  Где-то  я  ее
слышал. Что-то она мне напоминала.
   - Гаити по праву примыкает к третьей силе, - сказал капитан  Конкассер.
- Мы нерушимый бастион против нашествия коммунистов. Тут  никакому  Кастро
не победить. Наши крестьяне преданы режиму.
   - Или запуганы до смерти. - Я выпил залпом ром, его разглагольствования
легче было выносить на нетрезвую голову. - А ваша важная  персона,  видно,
не торопится.
   - Он мне сказал, что у него долго не было женщины. - Капитан рявкнул на
матушку Катрин: - Я требую, чтобы меня обслуживали! Понятно?  -  и  топнул
ногой: - Почему никто не танцует?
   - Бастион свободного мира, - сказал я.
   Четыре девушки поднялись из-за столика;  одна  завела  патефон,  и  они
принялись вертеться друг с дружкой в  медленном,  грациозном,  старомодном
танце. Их широкие ю