следующий  раз,  она  мне
рассказала, что сын засыпал ее вопросами обо мне.
   - Почуял что-то неладное?
   - Ну что ты, он ведь маленький, ему еще нет пяти.
   Прошел год, и мы научились его обманывать, но он без  конца  предъявлял
на нее права. Я  понял,  что  не  могу  без  нее  обойтись,  но,  когда  я
настаивал, чтобы она бросила мужа, ребенок мешал ей  уйти.  Она  не  может
причинить ему горе. Она хоть сейчас уйдет от мужа, ну, как жить,  если  он
отнимет у нее Анхела? А мне казалось, что с каждым месяцем сын все  больше
и больше становится похож на отца.  У  него  появилась  привычка  говорить
"моя" мама, и как-то раз я застал его с длинной шоколадной сигарой во рту;
он все больше толстел. Отец будто создал маленького злого духа  во  своему
образу и подобию для того, чтобы наша с  Мартой  связь  не  зашла  слишком
далеко, не перешла дозволенных границ.
   Какое-то время мы снимали для наших свиданий комнату над лавкой  одного
сирийца. Лавочник - его звали Хамит - был человек надежный: это было почти
сразу же после прихода Доктора к власти, и тень  грядущего  -  зримая  для
всех - чернела, как туча, над Кенскоффом. Связь с иностранным  посольством
была выгодна для человека без подданства, - а вдруг понадобится  попросить
политического убежища? Тщательно  осмотрев  лавку,  мы,  к  сожалению,  не
заметили, что в углу, за аптечными товарами, находилось несколько полок  с
более дорогими игрушками, чем продавали в других местах,  а  в  бакалейном
отделе - тогда еще кое-где торговали предметами роскоши - можно было найти
коробку французского печенья, любимое лакомство  Анхела  между  завтраком,
обедом и ужином. Из-за него у нас произошла первая настоящая ссора.
   Мы уже три раза  встречались  в  комнате  сирийца,  где  стояла  медная
кровать под лиловым шелковым покрывалом, четыре жестких стула вдоль  стены
и висело несколько раскрашенных  семейных  фотографий.  Видимо,  это  была
комната для гостей,  которую  держали  наготове  для  какого-то  почетного
посетителя из Ливана, но он все не ехал, а теперь уже не приедет  никогда.
В четвертый раз я прождал Марту два часа, но она так  и  не  появилась.  Я
вышел через лавку, и сириец доверительно мне сообщил:
   - А мадам Пинеда уже ушла. Она была со своим сынишкой.
   - С сынишкой?
   - Они купили игрушечный автомобиль и коробку французского печенья.
   Позже Марта мне позвонила. Голос у нее был прерывистый,  испуганный,  и
она очень торопилась.
   - Я говорю с почты. Анхела оставила в машине.
   - Он ест французское печенье?
   - Французское печенье? Откуда ты знаешь?  Дорогой,  я  никак  не  могла
прийти. Когда я вошла в  лавку,  я  застала  там  Анхела  с  нянькой.  Мне
пришлось сделать вид, будто я  пришла  покупать  ему  подарок  за  хорошее
поведение.
   - А он хорошо себя вел?
   - Не очень. Нянька говорит, что они видели, как я выходила из лавки  на
прошлой неделе, - хорошо, что мы всегда выходим  врозь!  -  Анхел  захотел
поглядеть, где я была, и нашел на полке свое любимое печенье.
   - Французское?
   - Да. Ох, он пришел за мной на почту! До вечера. На том же месте.
   Послышались гудки.
   И мы снова встретились у статуи Колумба в ее "пежо". В тот  раз  мы  не
обнимались. Мы ссорились. Я сказал, что Анхел  избалованный  мальчишка,  и
она это признала,  но,  когда  я  сказал,  что  он  за  ней  шпионит,  она
разозлилась, а когда я сказал, что он становится  таким  же  толстым,  как
отец, она чуть не  дала  мне  пощечину.  Я  схватил  ее  за  руку,  и  она
закричала, что я ее  ударил.  Потом  мы  нервно  расхохотались,  но  ссора
продолжала медленно кипеть, как бульон для  завтрашнего  супа.  Я  пытался
воздействовать логикой:
   - Тебе надо сделать выбор. Так продолжаться не может.
   - Значит, ты хочешь, чтобы мы расстались?
   - Конечно, нет.
   - Но я не могу жить без Анхела. Он не виноват, что я его избаловала.  Я
ему нужна. Я не могу калечить ему жизнь.
   - Через десять лет ты ему не будешь нужна. Он начнет  бегать  к  мамаше
Катрин или спать с твоей горничной. Правда, тебя уже здесь  не  будет,  ты
переедешь куда-нибудь в Брюссель или в Люксембург, но публичные  дома  для
него найдутся и там.
   - Десять лет - долгий срок.
   - И ты уже будешь пожилая женщина, а я совсем старик. Такой старик, что
мне уже все будет безразлично. И ты останешься с  двумя  толстяками...  Но
зато с чистой совестью. Ее ты убережешь.
   - А ты? Небось тебя разными способами будут утешать разные бабы.
   В темноте, под статуей, голоса наши звучали все резче и резче. Как  все
подобные ссоры, эта кончилась  ничем,  оставив  после  себя  только  рану,
которая, как всегда, быстро затянулась. В душе хватает места для множества
ран, прежде чем почувствуешь, что там не осталось живого места. Я вылез из
ее машины и пошел к своему "хамберу". Сев за руль, я стал выводить его  на
дорогу. Я говорил себе, что это - конец, игра не стоит свеч,  пусть  живет
со своим гаденышем, у мамаши Катрин найдется много женщин покрасивее, да к
тому же она немка. Проезжая мимо, я злобно крикнул, высунувшись из окошка:
"Прощайте, фрау Пинеда!" И увидел, что она плачет, согнувшись  над  рулем.
Мне надо было хоть раз с нею проститься, чтобы понять, что я  без  нее  не
могу жить.
   Когда я снова сел рядом с ней, она уже успокоилась.
   - Сегодня у нас ничего не выйдет, - сказала она.
   - Наверно.
   - Мы увидимся завтра?
   - Да.
   - Здесь? Как всегда?
   - Да.
   - Я тебе кое-что хотела сказать. У меня для тебя есть  сюрприз.  То,  о
чем ты давно мечтаешь.
   На секунду я подумал, что она решила уступить я пообещает бросить  мужа
и ребенка. Я обнял ее, чтобы поддержать в такой переломный момент жизни.
   - Тебе ведь очень нужен хороший повар? - спросила она.
   - Ну да... Да. В общем, да.
   - У нас замечательный повар, а он уходит. Я нарочно устроила скандал, и
его уволили. Так что бери его себе. Если  хочешь.  -  Кажется,  она  снова
обиделась, что я молчу. - Ну, видишь,  как  я  тебя  люблю?  Муж  будет  в
бешенстве. Он говорит, что Андре -  единственный  повар  в  Порт-о-Пренсе,
который умеет готовить настоящее суфле.
   Я едва удержался, чтобы не спросить: "А как  же  Анхел?  Он  ведь  тоже
любит поесть?" Вместо этого я сказал:
   - Ты мне сделала царский подарок. Теперь я богач.
   И  это  было  недалеко  от   истины:   суфле   "Трианона"   гремело   в
Порт-о-Пренсе, пока не начался террор, не уехала американская  миссия,  не
выслали британского посла, а нунций не остался в Риме; пока  комендантский
чае не создал между мной и Мартой преграду непреодолимей всякой  ссоры,  и
пока, наконец, и я не  улетел  на  последнем  самолете  "Дельта"  в  Новый
Орлеан. Жозеф  ушел  едва  живой  после  допроса  у  тонтон-макутов,  и  я
перепугался. Я был уверен, что они добираются до  меня.  Наверно,  толстяк
Грасиа - глава тонтон-макутов - хочет заграбастать мой  отель.  Даже  Пьер
Малыш больше не заглядывал ко мне угоститься ромовым пуншем. Целые  недели
я проводил в обществе изувеченного Жозефа, повара, горничной и  садовника.
Гостиница нуждалась в ремонте и покраске, но какой толк было тратиться без
всякой надежды  на  постояльцев.  Только  в  номере-люкс  "Джон  Барримор"
поддерживался порядок, словно в семейном склепе.
   Теперь наша любовная связь уже  не  спасала  нас  от  страха  и  скуки.
Телефон перестал работать, он стоял у меня на столе  как  памятник  лучших
времен. С установлением комендантского часа мы не  могли  больше  видеться
ночью, а днем постоянно мешал Анхел.  Мне  казалось,  что  я  спасаюсь  не
только от  политики,  но  и  от  любви,  когда,  прождав  десять  часов  в
полицейском участке,  где  пронзительно  воняло  мочой,  а  полицейские  с
довольной ухмылкой возвращались из камер, я наконец получил выездную визу.
Я помню там священника в белой сутане, он просидел весь день,  читая  свой
требник, с железным, невозмутимым терпением. Его так и не вызвали. Над его
головой на бурой стене были приколоты снимки мертвого  мятежника  Барбо  и
его товарищей, которых месяц назад расстреляли из  пулемета  в  хижине  на
краю города. Когда полицейский сержант выдал  в  конце  концов  мне  визу,
сунув ее через стойку, как корку хлеба  нищему,  священнику  сказали,  что
участок закрывается до утра. Он, конечно, назавтра пришел снова. В участке
можно было читать требник не хуже, чем в другом месте, - все  равно  никто
не осмеливался к нему подойти после  того,  как  архиепископа  выслали,  а
президента отлучили от церкви.
   Как приятно покинуть этот  город,  подумал  я,  глядя  на  него  сквозь
вольную прозрачную  голубизну  с  самолета,  нырявшего  в  грозовые  тучи,
которые, как всегда, покрывали вершину Кенскоффа. Порт  казался  крошечным
по сравнению со складчатой пустыней, расстилавшейся за ним,  и  высохшими,
необжитыми горами, которые в мареве тянулись к Кап-Аитьену и доминиканской
границе и напоминали сломанный хребет какого-то ископаемого зверя.
   Я верил, что непременно найду какого-нибудь готового рискнуть человека,
он купит мой отель, и я снова буду свободен и независим, как в  тот  день,
когда приехал в Петионвиль и увидел мать в ее огромной бордельной кровати.
"Как я счастлив, что уезжаю", - шептал я черным горам, крутившимся  где-то
внизу, и весело улыбался изящной американочке-стюардессе,  которая  подала
мне виски, и пилоту, доложившему пассажирам о ходе самолета. Только  через
месяц я вдруг проснулся в своей нью-йоркской комнате с  кондиционированным
воздухом на Западной  44-й  улице  и  почувствовал  себя  несчастным;  мне
приснилось сплетение рук и ног в  машине  "пежо"  и  статуя  со  взглядом,
устремленным за море. Тогда я понял,  что  рано  иди  поздно,  но  я  туда
вернусь, пусть только кончится мое упрямство и не выгорит затея с продажей
гостиницы, - потому что корка хлеба, съеденная в страхе, все же лучше, чем
ничего.



4

   Доктор Мажио долго сидел на корточках над  телом  бывшего  министра.  В
тени, отбрасываемой моим фонарем, он был похож  на  колдуна,  заклинающего
смерть. Я не решался прервать колдовство, но, боясь, что в башне проснутся
Смиты, все же нарушил молчание:
   - Неужели они скажут, что это не было самоубийством?
   - Они могут  сказать  что  угодно,  -  ответил  он.  -  Не  стоит  себя
обманывать. - Доктор стал освобождать левый карман министра, тот лежал  на
правом боку. - А ведь он был лучше  других,  -  сказал  доктор,  тщательно
просматривая каждый клочок бумаги, близко поднося их к  глазам  в  больших
выпуклых  очках,  которые  надевал  только  для  чтения,  словно   кассир,
проверяющий, не всучили ли ему фальшивую купюру. - Мы вместе  проходили  в
Париже курс анатомии. Но в те дни даже Папа-Док был приличным человеком. Я
помню Дювалье в двадцатые годы во время тифозной эпидемии...
   - Чего вы ищете?
   - Всего, что может навести на ваш след. Про  этот  остров  очень  точно
сказано в католической молитве: "Дьявол - как лев рыкающий, ищет, кого  бы
ему пожрать".
   - Вас он не пожрал.
   - Дайте срок. - Он положил в карман записную книжку. - У нас сейчас нет
времени в этом разбираться. - Он перевернул тело на другой бок. Его трудно
было ворочать даже доктору Мажио. - Я рад, что ваша мать  умерла  вовремя.
Ей и так досталось в жизни. Человеку на его век хватит одного  Гитлера.  -
Мы разговаривали шепотом, чтобы не разбудить Смитов.  -  Заячья  лапка,  -
сказал он. - На счастье. - И сунул ее обратно в карман.  -  А  вот  что-то
тяжелое. - Он вынул мое  медное  пресс-папье  в  виде  гроба  с  надписью:
"R.I.P." - Не подозревал, что у него было чувство юмора.
   - Это мое. Видно, он взял его у меня в кабинете.
   - Положите его обратно.
   - Послать Жозефа за полицией?
   - Ни в коем случае. Тело нельзя оставить здесь.
   - Вряд ли они могут обвинить меня в том, что он покончил с собой.
   - Они могут обвинить вас в том, что он спрятался в вашем доме.
   - Почему он это сделал? Я его совсем  не  знал.  Как-то  раз  видел  на
приеме, только и всего.
   - Посольства тщательно охраняются. Он, видимо, верил в вашу  английскую
пословицу: "Дом англичанина - его крепость". Надеяться ему было не на что,
и он искал спасения в пословице.
   - Черт знает что - приезжаешь домой, и в первую же ночь такая напасть.
   - Да, неприятно. Еще Чехов  писал,  что  самоубийство  -  нежелательное
явление.
   Доктор Мажио поднялся и поглядел на  труп.  У  цветных  высоко  развито
умение вести себя как подобает в  данных  обстоятельствах;  даже  западное
воспитание не сумело в них это вытравить - оно только видоизменило  формы.
И если прадед доктора Мажио громко  причитал  посреди  дворика,  где  жили
рабы, обратив лицо к бессловесным звездам, доктор Мажио произнес короткую,
выразительную речь над покойником.
   - Как бы ни был велик страх перед  жизнью,  самоубийство  -  все  равно
мужественный  поступок,  продуманное  действие   математически   мыслящего
человека. Самоубийца все  рассчитал  по  законам  теории  вероятности;  он
знает, сколько шансов за то, что  жить  будет  мучительнее,  чем  умереть.
Математический  расчет  у  него   сильнее   чувства   самосохранения.   Но
представьте  себе,  как  взывает  к  нему  это  чувство  самосохранения  в
последнюю минуту, какие отнюдь не научные доводы оно ему подсказывает!
   - Мне казалось, что вы, католик, должны бы осудить...
   - Вы напрасно подходите к этому самоубийству с  точки  зрения  религии.
Религия тут ни при чем. Бедняга нарушал все божеские законы. Ел в  пятницу
скоромное. Его чувство  самосохранения  не  выдвинуло  в  качестве  довода
против самоубийства божественную заповедь. - Он помолчал. -  Вам  придется
спуститься и взять его за ноги. Надо его отсюда убрать.
   Лекция была окончена, надгробное слово произнесено.
   У меня стало легче на  душе,  когда  я  почувствовал  себя  в  больших,
сильных руках доктора Мажио. Я, словно больной, который хочет выздороветь,
безропотно подчинялся строгому режиму, предписанному врачом.  Мы  вытащили
министра социального благоденствия из бассейна и вынесли  его  на  дорогу,
где стояла машина доктора Мажио с выключенными фарами.
   - Когда вы вернетесь, - сказал он, - пустите воду, надо смыть кровь.
   - Я, конечно, пущу, только пойдет ли вода...
   Мы посадили министра на заднее  сиденье.  В  детективных  романах  труп
легко выдают за пьяного, но этот мертвец был явно  мертв;  кровь,  правда,
уже перестала течь, но стоило заглянуть в  машину,  и  сразу  бросалась  в
глаза ужасная рана. К счастью, никто не отважился выйти ночью на дорогу; в
этот час орудовали одни упыри или тонтон-макуты.  Те-то  уж  наверняка  не
сидели дома: мы услышали шум их машины - никто другой не  решился  бы  так
поздно ездить - прежде, чем успели свернуть на шоссе. Мы погасили  фары  и
стали ждать. Их машина медленно шла из столицы в  гору;  нам  была  слышна
громкая перебранка, заглушавшая скрежет коробки скоростей. На слух  машина
была старая и вряд ли могла взять крутой подъем к Петионвилю. Что мы будем
делать, если она выдохнется как раз  у  поворота  к  гостинице?  Их  люди,
несмотря  на  поздний  час,  несомненно,  заявятся  к  нам  за  помощью  и
бесплатной выпивкой. Нам показалось, что мы ждали очень долго, пока машина
наконец не проехала мимо и шум не затих. Я спросил доктора:
   - Куда мы его денем?
   - Нам нельзя отъезжать слишком далеко ни вверх, ни вниз, - сказал он, -
а то напоремся на заставу. Это дорога на север, и  милиция  тут  не  смеет
спать, боится проверки. Тонтон-макуты скорее  всего  и  поехали  проверять
посты. Если машина не сломается, они доберутся до заставы у Кенскоффа.
   -  Вам  ведь  тоже  пришлось  ехать  сюда  через  заставу.  Как  же  вы
объяснили?..
   - Сказал, что еду к больной, роженице.  Случай  обычный,  и,  если  мне
повезет, о нем вряд ли донесут начальству.
   - А если все же донесут?
   - Скажу, что не мог разыскать хижину.
   Мы выехали на шоссе. Доктор Мажио снова включил фары.
   - Если нас все-таки увидят, - сказал  он,  -  то  наверняка  примут  за
тонтон-макутов.
   Выбор у нас был ограниченный - что в ту, что в  другую  сторону  дорогу
перегораживали заставы. Мы проехали метров двести в гору.
   - Это им покажет, что  он  миновал  "Трианон",  а  значит,  туда  и  не
собирался... - сказал доктор Мажио, свернув во второй переулок слева.
   Кругом стояли небольшие домики и заброшенные сады.  В  прежние  времена
тут селились люди честолюбивые, но не особенно  зажиточные:  они  жили  на
дороге в Петионвиль, правда, так до него и не добравшись,  -  адвокат,  не
гнушавшийся сомнительными делами;  астролог-неудачник;  врач,  у  которого
любовь к рому была сильнее интереса к пациентам. Доктор Мажио точно  знал,
кто из них еще живет здесь, а кто сбежал, чтобы не платить  принудительных
поборов, которые тонтон-макуты собирали по ночам на  строительство  нового
города - Дювальевиля. Я сам пожертвовал сто гурдов. На мой взгляд, все эти
домики и сады были одинаково неухоженными и нежилыми.
   - Сюда, - распорядился доктор.
   Он отъехал несколько метров от дороги.  Мы  не  могли  выключить  фары,
потому что руки были заняты и некому посветить  фонариком.  Свет  упал  на
сломанную вывеску, где осталось только: "...пон. Ваше будущее..."
   - Ага, значит, владелец уехал, - сказал я.
   - Он умер.
   - Естественной смертью?
   - Насильственная смерть здесь стала естественной. Он пал жертвой своего
окружения.
   Мы вытащили труп доктора Филипо из  машины  и  отнесли  за  разросшиеся
кусты бугенвилеи, чтобы его не было видно с дороги. Доктор  Мажио  обернул
правую руку носовым платком и вынул из кармана мертвеца небольшой кухонный
нож. Он оказался зорче меня там, у бассейна. Он положил нож  в  нескольких
сантиметрах от левой руки министра.
   - Доктор Филипо был левша, - пояснил он.
   - Откуда вы все знаете?
   - Я же вам говорил, что мы вместе изучали анатомию. Не забудьте  купить
другой кухонный нож.
   - У него была семья?
   - Жена и мальчик лет  шести.  Он,  видно,  решил,  что  для  них  будет
безопаснее, если он покончит самоубийством.
   Мы сели в машину и опять выехали на шоссе. У  поворота  к  гостинице  я
вылез.
   - Теперь все зависит от слуг, - сказал я.
   - Они  побоятся  болтать,  -  сказал  доктор.  -  Свидетель  тут  может
пострадать не меньше обвиняемого.


   Мистер и миссис Смит спустились на веранду  завтракать.  Я  чуть  не  в
первый раз увидел его  без  перекинутого  через  руку  пледа.  Оба  хорошо
выспались и с аппетитом ели грейпфрут, гренки и джем; я  боялся,  что  они
потребуют какой-нибудь чудной напиток с названием,  придуманным  рекламной
фирмой, но они согласились выпить кофе и даже похвалили его.
   - Я только раз проснулся за всю ночь, - сказал мистер  Смит,  -  и  мне
показалось, что я слышу голоса. Не приезжал ли мистер Джонс?
   - Нет.
   - Странно. На прощание он мне сказал в таможне; "До встречи  вечером  у
мистера Брауна".
   - Его, наверно, сманили в другой отель.
   - Я мечтала окунуться до завтрака, - сказала миссис Смит,  -  но  Жозеф
убирал бассейн. Он у вас, я вижу, на все руки мастер.
   - Да. Цены ему нет. Бассейн скоро  будет  в  порядке,  и  вы  до  обеда
сможете выкупаться.
   - А где нищий? - спросил мистер Смит.
   - Ну, он убрался еще до рассвета.
   - Надеюсь, не на пустой желудок?
   Он улыбнулся мне,  словно  говоря:  "Я  шучу.  Ведь  знаю,  вы  человек
добрый".
   - Жозеф, наверно, о нем позаботился.
   Мистер Смит взял еще гренок.
   - Я считаю, что нам с миссис Смит сегодня надо заехать в посольство.
   - Вот это будет разумно.
   - По-моему, этого требует просто вежливость. А потом я, пожалуй, завезу
рекомендательное письмо министру социального благоденствия.
   - На вашем месте я бы спросил в посольстве, не было ли тут каких-нибудь
перемен. Если, конечно, письмо адресовано кому-то персонально.
   - По-моему, некоему доктору Филипо.
   - Тогда я непременно навел бы справки. Здесь то и дело пере