ть. Нас никто не
преследовал, машина стояла на месте, и возле нее не было ни  души;  вокруг
царили покой и Колумб. Я сел за руль и задумался,  пока  Джонс  расправлял
свои юбки.
   - Как-то раз я играл Боадицею, - сказал он. - В одном скетче. Надо было
повеселить ребят. Среди зрителей был член королевской семья.
   - Королевской семьи?
   - Лорд Маунтбаттен. Вот было времечко! Будьте  добры,  поднимите  левую
ногу. Вы наступили мне на юбку.
   - Куда нам теперь ехать? - спросил я.
   - Почем я знаю.  Человек,  к  которому  я  сочинил  себе  рекомендацию,
окопался в посольстве Венесуэлы.
   -  Это  посольство  стерегут  больше  всего.  Там   прячется   половина
генерального штаба.
   - Я удовольствуюсь чем-нибудь поскромнее.
   - Вас могут еще и не пустить.  Ведь  вы  же  не  политический  беженец,
правда?
   - А разве обмануть Папу-Дока - это  не  все  равно  что  участвовать  в
Сопротивлении?
   - Может, они не захотят поселить  вас  у  себя  навсегда.  Вы  об  этом
подумали?
   - Не выставят же меня, если я туда проберусь?
   - Пожалуй, кое-кто не остановится и перед этим.
   Я запустил мотор, и  мы  медленно  поехали  обратно  в  город.  Мне  не
хотелось, чтобы подумали, будто мы  от  кого-то  спасаемся.  Перед  каждым
поворотом я оглядывался, не видно ли огней машины, но в Порт-о-Пренсе было
пусто, как на кладбище.
   - Куда вы меня везете?
   - В единственное место, которое пришло мне в голову. Посол в отъезде.
   Машина преодолевала подъем в гору, и я облегченно вздохнул. Я знал, что
после поворота на знакомую улицу застав не будет. У ворот в машину мельком
заглянул полицейский. Меня он знал в лицо, а Джонс в темноте  легко  сошел
за женщину. Очевидно, общего  сигнала  тревоги  еще  не  дали.  Джонс  был
всего-навсего уголовником,  а  не  патриотом.  Наверно,  они  предупредили
заставы  и  расставили  вокруг  британского   посольства   тонтон-макутов.
Установив  наблюдение  за  "Медеей"  и,  по  всей  вероятности,  за   моей
гостиницей, они считали, что загнали его в угол.
   Я не велел Джонсу выходить из машины и позвонил. В доме еще не спали: в
одном из окон нижнего этажа горел свет.  Все  же  мне  пришлось  позвонить
снова; я с нетерпением прислушивался, как откуда-то, из глубины  дома,  не
спеша приближаются чьи-то грузные, медленные шаги. Затявкала  и  заскулила
собака - это меня удивило: я никогда не видел в доме собаки. Потом  чей-то
голос - я решил, что это голос ночного сторожа, - спросил, кто тут.
   - Позовите сеньору Пинеда, - сказал я. - Скажите, что это  мсье  Браун.
По срочному делу.
   Замок отперли, засов отодвинули, цепочку  сняли,  но  открыл  дверь  не
сторож. На  пороге  стоял  сам  посол,  всматриваясь  в  меня  близорукими
глазами. Он был без пиджака и без галстука; до сих пор я всегда видел  его
безукоризненно одетым. Рядом с ним, злобно оскалившись,  стояла  противная
крошечная собачонка, вся в длинных седых волосах, похожая на сороконожку.
   - Вам нужна моя жена? - спросил он. - Она спит.
   Поймав его усталый и оскорбленный взгляд, я подумал: он знает,  он  все
знает.
   - Хотите, я ее разбужу? - спросил он. - Это  так  срочно?  Она  с  моим
сыном. Они спят.
   Я сказал неловко и бестактно:
   - А я и не знал, что вы вернулись.
   - Я прилетел вечерним самолетом. - Он поднес руку к шее, к тому  месту,
где  должен  был  быть  галстук.  -  Накопилось  столько  работы.  Срочные
бумаги... знаете, как это бывает.
   Можно  было  подумать,  что  он  передо  мной  оправдывается  и  кротко
предъявляет  свой  паспорт  -  национальность:  человек.  Особые  приметы:
рогоносец.
   Мне стало стыдно.
   - Нет, пожалуйста, не будите ее, - сказал я. -  Собственно,  мне  нужны
вы.
   - Я? - На секунду я подумал, что он перепугается, спрячется за дверь  и
защелкнет замок. Он, вероятно, решил, что я хочу сказать ему  то,  что  он
боялся услышать. - Разве нельзя подождать до утра? - взмолился он.  -  Уже
так поздно. У меня так много работы. - Он  пошарил  в  кармане,  отыскивая
портсигар, но его не оказалось. Он, пожалуй, сунул бы мне  в  руки  горсть
сигар, как другой сунул бы деньги, только чтобы  я  ушел.  Но  сигар,  как
назло, не было. И, сдаваясь, он с горечью произнес: - Ну что ж,  заходите,
если это так срочно.
   - Я не понравился вашей собаке, - сказал я.
   - Дон-Жуану?
   Он прикрикнул на жалкую тварь, и она принялась лизать его туфлю.
   - Я не один, - сказал я и подал знак Джонсу.
   Посол, не веря своим глазам, с ужасом смотрел на  Джонса.  Наверно,  он
еще думал, что я решил признаться ему во всем и, может  быть,  потребовать
развода; но какую роль, спрашивал он себя, может играть в этом деле "она",
что это - свидетельница, няня для Анхела, новая жена для  него  самого?  В
кошмаре случается все, даже самое  жестокое  и  нелепое,  а  ему  все  это
наверняка казалось кошмаром.  Сначала  из  машины  показались  ботинки  на
толстой резиновой подошве, носки в алую и черную полоску, потом, волан  за
воланом, черно-синяя юбка и, наконец, голова и плечи, закутанные  в  шаль,
белое, в мыльном порошке, лицо и дерзкие карие  глаза.  Джонс  отряхнулся,
как воробей, вывалявшийся в пыли, и поспешно направился к нам.
   - Это мистер Джонс, - сказал я.
   - Майор Джонс, - поправил он меня. - Рад  с  вами  познакомиться,  ваше
превосходительство.
   - Он просит у вас убежища. За ним гонятся тонтон-макуты.  Пробраться  в
британское посольство нечего и думать. Оно окружено. Вот я и подумал, что,
может быть, вы... хоть он и  не  латиноамериканец...  Ему  грозит  большая
опасность.
   Не успел я это сказать, как лицо посла просветлело  -  он  почувствовал
громадное облегчение. Дело шло о политике. Тут он знал,  что  делать.  Тут
была его стихия.
   - Входите, майор Джонс, входите. Добро  пожаловать.  Мой  дом  к  вашим
услугам. Я сейчас же разбужу мою жену. Вам приготовят одну из моих комнат.
   Почувствовав облегчение, он расшвыривал это "мое", как конфетти.  Потом
он закрыл и запер дверь,  задвинув  засов,  заложил  цепочку  и  рассеянно
предложил Джонсу руку, чтобы проводить его в комнаты. Джонс взял  его  под
руку и величественно, как  матрона,  двинулся  через  переднюю.  Противная
серая шавка бежала рядом с ним, подметая пол своими  космами  и  обнюхивая
подол его юбки.
   - Луис!
   На площадке лестницы стояла Марта и с сонным удивлением смотрела вниз.
   - Дорогая, - сказал посол, - позволь тебе представить  мистера  Джонса.
Наш первый беженец.
   - Мистер Джонс!
   - Майор Джонс, - поправил их обоих Джонс, сдернув с  головы  шаль,  как
шляпу.
   Марта перегнулась через перила и захохотала; она хохотала,  пока  слезы
не выступили у нее на глазах. Сквозь ночную рубашку я  мог  разглядеть  ее
грудь и даже темный треугольник внизу; то же, подумал я, видит и Джонс. Он
улыбнулся ей и сказал:
   - Майор женской  армии...  -  И  я  вспомнил  питомицу  матушки  Катрин
Тин-Тин. Когда я спросил ее, чем ей понравился Джонс,  она  ответила:  "Он
меня насмешил".


   В эту ночь мне так  и  не  пришлось  поспать.  Когда  я  возвращался  в
"Трианон", тот же  полицейский  офицер,  который  был  на  борту  "Медеи",
остановил меня у въезда в аллею и спросил, где я пропадал.
   - Вы знаете это не хуже меня, - сказал я, и в отместку он - вот дурак -
тщательно обыскал мою машину.
   Я пошарил в баре, чего бы выпить, но в холодильнике не оказалось  льда,
а на  полках  осталась  только  одна  бутылка  "Семерки".  Я  разбавил  ее
основательной порцией рома и уселся на веранде в ожидании восхода  солнца;
москиты давно  перестали  меня  беспокоить,  мясо  мое  им,  наверно,  уже
приелось. Гостиница за моей спиной казалась еще безлюднее, чем когда бы то
ни было; я скучал по хромому Жозефу, как скучал бы по  привычной  боли,  -
ведь подсознательно я чуть-чуть страдал вместе с ним, когда  он  с  трудом
ковылял из бара на веранду и вверх и вниз по  лестницам.  Его  шаги  я  по
крайней мере сразу узнавал, и я спрашивал себя, в какой  каменистой  глуши
отдаются они сейчас и не  лежит  ли  он  мертвый  среди  скалистых  вершин
гаитянского хребта.  Его  шаги  были,  по-моему,  единственным  звуком,  к
которому я за всю свою жизнь успел привыкнуть.  Меня  охватила  жалость  к
самому себе, приторная, как любимое печенье Анхела. Интересно, сумею ли  я
отличить на слух шаги Марты от шагов других женщин? Пожалуй, нет;  я  ведь
так и не научился различать шаги матери до того, как она меня  бросила  на
отцов-иезуитов. А мой родной отец? Он не  оставил  по  себе  даже  детских
воспоминаний. Вероятно, он умер, но я не  был  в  этом  убежден:  в  нашем
столетии  старики  живут  дольше  отпущенного  им  срока.  Впрочем,  я  не
испытывал к нему живого интереса, не было у меня и желания разыскивать его
по свету или найти надгробную плиту, на которой, быть может, хоть я  и  не
был в этом уверен, высечена фамилия Браун.
   И все-таки это отсутствие интереса рождало в душе пустоту, там, где  ее
вроде и не должно было быть. Я так и не смог заполнить  эту  пустоту,  как
зубной врач заполняет дупло временной пломбой. Ни один священник  не  смог
заменить мне отца, и ни одна страна на свете не заменила мне родину. Я был
гражданином Монако, и все.
   Пальмы стали выступать из безликой темноты; они напоминали мне пальмы у
здания казино  на  лазурном  искусственном  берегу,  где  даже  песок  был
привозным. Слабый ветерок шевелил длинные листья, зубчатые, как клавиатура
рояля; ветер вдавливал клавиши по две и  по  три  в  ряд,  словно  по  ним
ударяла невидимая рука.  Зачем  я  здесь?  Я  здесь  потому,  что  получил
открытку с пейзажем от матери, открытку, которая легко могла  до  меня  не
дойти, - на это было больше шансов, чем в любой азартной игре. Есть  люди,
которые в силу своего рождения неразрывно привязаны к какой-нибудь стране;
даже покинув ее, они чувствуют с ней связь.  Некоторые  люди  привязаны  к
своему краю, к округе, к деревне, но я не чувствовал никакой связи  с  той
сотней квадратных километров вокруг садов и бульваров  Монте-Карло,  этого
города  временных  жильцов.  Более  прочные  узы  связывали  меня  с  этой
нищенской страной террора, куда меня занес случай.
   Первые краски осени тронули сад. Густая зелень сменилась багрянцем; а я
вот меняю места, как природа краски; нигде мне не дано пустить  корней,  и
никогда у меня не будет ни дома, ни постоянства в любви.



2

   В гостинице больше  не  оставалось  постояльцев;  когда  уехали  Смиты,
повар, прославивший мою кухню своим суфле, совсем  отчаялся  и  перешел  в
венесуэльское посольство, где можно было кормить хотя  бы  беженцев.  Если
мне хотелось есть, я  варил  яйцо,  открывал  банку  консервов  или  делил
гаитянскую трапезу с последней оставшейся у меня служанкой и садовником, а
иногда  отправлялся  обедать  к  Пинеда  -  не  очень  часто,  потому  что
присутствие Джонса меня раздражало. Анхел ходил теперь в  школу,  открытую
женой испанского посла, и в послеобеденные часы Марта не прячась ездила  в
"Трианон" и ставила свою машину ко мне в гараж. Она больше не боялась, что
про нашу связь узнают, а может быть, снисходительный муж  предоставил  нам
кое-какую свободу. Мы проводили целые часы у меня  в  спальне,  обнимаясь,
разговаривая и чересчур часто ссорясь.  Ссорились  мы  даже  из-за  собаки
посла.
   - Меня дрожь берет от одного ее вида, - сказал я. - Она похожа на крысу
в шерстяной шали или огромную сороконожку. Чего ради он ее купил?
   - Наверно, ему надоело быть одному.
   - У него есть ты.
   - Ты же знаешь, как редко он меня видит.
   - Неужели я должен и его жалеть?
   - Всем нам не вредно хоть кого-нибудь пожалеть, - сказала она.
   Она была куда прозорливей меня  и  видела  надвигающееся  облако  ссоры
издали, когда оно еще было величиной с кулак; обычно она тут же  принимала
меры, чтобы ее пресечь, - ведь объятия сразу прекращали ссору, хотя бы  на
время. Однажды она заговорила о моей матери и об их дружбе.
   - Странно, не правда ли? Мой отец  был  военный  преступник,  а  она  -
героиня Сопротивления.
   - Ты в самом деле в это веришь?.
   - Да.
   - Я нашел  у  нее  в  копилке  медаль,  но  подумал,  что  это  подарок
какого-нибудь любовника. В копилке лежал  и  образок,  но  это  ничего  не
значит, она совсем не была набожной. Иезуитам она отдала меня  просто  для
того, чтобы развязать себе руки. Им можно было не платить, они могли  себе
это позволить.
   - Ты жил у иезуитов?
   - Да.
   - Правда, ты мне говорил. Раньше я думала, что ты - никакой.
   - Я и есть никакой.
   - Да, но я думала, ты - никакой протестант, а  не  католик.  Я  сама  -
никакая протестантка.
   Мне почудилось, что вокруг нас летают цветные шары: каждая  вера  имеет
свой цвет... как и каждое неверие. Тут был  и  экзистенциалистский  шар  и
логически-позитивистский шар.
   - Я даже думала, что ты коммунистический никакой.
   Как весело, как забавно гонять  цветные  шары:  вот  только  когда  шар
падает на землю, у тебя щемит сердце, как при  виде  задавленного  пса  на
большой дороге.
   - Доктор Мажио, коммунист, - сказала она.
   - Кажется,  да.  Я  ему  завидую.  Его  счастье,  что  он  верит.  А  я
распростился  со  всеми  абсолютными  истинами  в  часовне  св.Пришествия.
Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере.
   - Может, в тебе пропал священник.
   - Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда?
   Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение  очертя
голову, как самоубийца на мостовую.
   Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти  снова
заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия,
разные споры, разные ссоры - все они были прологом к  последней,  решающей
ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на  мой  вопрос,  почему  -
Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, - ответила:
   - Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс.
   Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса  под  одну  с
ней крышу, и, когда она мне  это  сказала,  я  вздрогнул  от  предчувствия
ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку.
   - Это, должно быть,  увлекательная  игра.  Ты  предпочитаешь  ее  нашим
свиданиям?
   - Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его  обманывать.
Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним.
   В следующий раз, много позже, ссора  началась  с  другого.  Марта  меня
вдруг спросила - это были ее первые слова после того,  как  мы  оторвались
друг от друга:
   - Скажи, мошка - это муха?
   - Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?
   - Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя
Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.
   - Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.
   - Она, правда, его любит - даже  больше,  чем  Луиса.  Луис  всегда  ее
кормит, он не дает ее кормить  даже  Анхелу,  но  стоит  Джонсу  крикнуть:
"Мошка"...
   - А как Джонс зовет тебя?
   - Что ты хочешь сказать?
   - Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет.  Спешишь  поскорее  уйти,
чтобы сыграть с ним в рамс.
   - Это было три недели назад. Один раз.
   - Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.
   - Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.
   - Я не думал, что он станет другом дома.
   - Милый, он нас смешит, вот и все. - Вряд ли она могла  выбрать  довод,
который уязвил бы меня сильнее. - Здесь так редко можно посмеяться.
   - Здесь?
   - Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я
имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.
   - Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне  брать  уроки
немецкого. А Джонс говорит по-немецки?
   - Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь,  я  для
тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость,
что Монако никогда не было могущественной державой.
   - Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше.  Там
же, где авиацию Гитлера.
   - Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.
   -  Я  никого  не  уничтожал.  Сидел  себе  в  конторе  и  переводил  на
французский листовки против Виши.
   - Джонс воевал интереснее.
   - Вот как?
   Почему она так часто упоминала его  имя  -  по  простоте  душевной  или
чувствовала потребность без конца о нем говорить?
   - Он был в Бирме, - сказала она, - дрался с японцами.
   - Он тебе об этом рассказывал?
   - Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.
   - Он мог бы пригодиться здесь  Сопротивлению.  Но  предпочел  тех,  кто
стоит у власти.
   - Теперь он их раскусил.
   - А может быть, они его раскусили? Он  рассказывал  тебе,  как  потерял
взвод?.
   - Да.
   - И что он умеет чутьем находить воду издалека?
   - Да.
   - Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере  до
генерала.
   - Милый, что с тобой?
   - Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях.  Испытанный
прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил "Народ". Это вызвало
бы у тебя сочувствие.
   - Какой народ?
   - Да так... Ладно.
   - В посольстве любая новая тема для разговора  -  уже  находка.  Первый
секретарь  -  большой  знаток  черепах.  Сначала  это  было  интересно   с
познавательной точки зрения,  но  потом  надоело.  А  второй  секретарь  -
поклонник Сервантеса, но только не  "Дон-Кихота"  -  он,  по  его  словам,
написан в погоне за дешевой популярностью.
   - Наверно, и бирманская война со временем должна приесться.
   - По крайней мере он пока что не повторяется, как другие.
   - Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца?
   - Да. Конечно, рассказал. Милый, ты его недооцениваешь. У него  широкая
натура. Ты ведь знаешь, как течет наш смеситель, и вот  он  подарил  Луису
свой, хотя у него и связаны с ним какие-то воспоминания. Это очень хорошая
вещь - от Аспри, в Лондоне. Он сказал, что ему больше нечем  отблагодарить
нас за гостеприимство. Мы ответили, что возьмем погребец только на  время,
и знаешь, что он сделал? Он заплатил слуге, чтобы тот снес его к Хамиту, и
велел выгравировать на нем  надпись.  Так  что  теперь  мы  не  можем  его
вернуть. И надпись такая странная: "Луису и Марте от их благодарного гостя
Джонса". И все. Ни имени. Ни инициалов.
   - Зато тебя он назвал по имени.
   - Луиса тоже. Ну, милый, мне пора.
   - А ведь уйму времени мы опять убили на Джонса, правда?
   - Ну и что ж, мы, наверно, будем говорить о нем еще не раз. Папа-Док не
дает ему охранной грамоты.  Даже  на  дорогу  до  британского  посольства.
Правительство присылает каждую неделю официальный  протест.  Они  уверяют,
что он просто уголовник, но  это,  конечно,  глупости.  Он  хотел  с  ними
сотрудничать, но молодой Филипо открыл ему глаза.
   - Ах вот что он теперь говорит!
   - Он пытался сорвать поставку оружия для тонтон-макутов.
   - Ловко придумано.
   - И это делает его политическим преступником.
   - Он просто жулик.
   - А разве все мы понемножку не жульничаем?
   - Да ты за него просто горой стоишь.
   И вдруг перед моими глазами возникло нелепое видение: они оба в постели
- Марта раздета, как и сейчас, а Джонс в своем женском  наряде,  с  лицом,
пожелтевшим от мыльного порошка, задирает выше колен  широченную  юбку  из
черного бархата.
   - Милый, ну что с тобой опять?
   - Какая-то глупость. Подумать, что я сам привел к вам этого  мошенника.
А теперь он поселился у вас - и может, на всю жизнь. Или до тех пор,  пока
кто-нибудь не прикончит Папу-Дока  серебряной  пулей.  Сколько  лет  живет
Миндсенти в американском посольстве в Будапеште? Двенадцать?  Джонс  видит
тебя целый день...
   - Не так, как ты.
   - Ну, Джонсу время от времени тоже нужна женщина - это я знаю. Я  видел
его в действии. Что же касается меня,  я  встречаюсь  с  тобой  только  за
обедом или на второразрядных приемах.
   - Сейчас ты не на приеме.
   - Он уже