Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
дельника.
- На кладбище?
- Да. В эти ночи луны почти не будет.
- А вдруг не будет и грозы?
- Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было
грозы?
- Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник.
- Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса,
поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я
постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на
рыбачьей лодке.
- Дай бог, чтобы ничего не сорвалось. Я вовсе не хочу бежать. Вся моя
жизнь здесь.
- Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно
обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже
будете одни.
- До чего обидно, что у меня нет вездехода.
- Да, обидно.
- А как насчет часовых у посольства?
- О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню.
- Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не
пошел на попятный.
Доктор Мажио сказал:
- Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда
завтра - лечить Джонса. Свинка в его возрасте - опасная болезнь: может
вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий
инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача,
но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы
вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге.
- А вы, доктор?
- Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период - ваше
алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса - вот мое алиби.
- Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем.
- Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души.
3
На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор
Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может
отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для
посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и
все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть,
хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только
Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я
представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как
смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла,
потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно
скорее со всем этим развязаться.
В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал
капитан Конкассер - я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с
большим животом и полным ртом золотых зубов - тот, что раньше обслуживал
Джонса, - сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в
зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на
меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них
было преимущество - мне не видно было, как они моргают.
После долгого молчания Конкассер произнес:
- Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке.
- Да.
- Когда?
- Надеюсь, завтра.
- Ваш пропуск выдан на краткий срок.
- Знаю.
- День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке.
- Знаю.
- У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную
поездку.
- Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке.
- В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф.
- Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия.
- Сейчас вы живете один?
- Да.
- Ни кандидата в президенты. Ни мадам Смит. Даже британский поверенный
в делах и тот в отпуску. Вы отрезаны от всего. Вам бывает страшно по
ночам?
- Ко всему привыкаешь.
- Мы будем следить за вами всю дорогу, отмечать ваш проезд через каждый
пост. Вам придется отчитаться, как вы провели время. - Он сказал что-то
своему шоферу, и тот рассмеялся.
- Я сказал ему, что он или я учиним вам допрос, если вы задержитесь.
- Такой же допрос, как Жозефу?
- Да. Точно такой же. Как поживает майор Джонс?
- Довольно плохо. Заразился свинкой от сына посла.
- Поговаривают, что скоро приедет новый посол. Нельзя злоупотреблять
правом убежища. Майору Джонсу надо посоветовать перебраться в британское
посольство.
- Сказать ему, что вы дадите охранную грамоту?
- Да.
- Я передам, когда он поправится. Не помню, болел я свинкой или нет, а
я не хочу заразиться.
- Давайте не будем ссориться, мсье Браун. Я ведь уверен, что вы любите
майора Джонса не больше моего.
- Может, вы и правы. Во всяком случае, я ему передам то, что вы
сказали.
Конкассер дал задний ход, заехав прямо в куст бугенвилеи и ломая ветки
с таким же сладострастием, с каким ломал руки и ноги, развернулся и уехал.
Его посещение было единственным событием, нарушившим однообразие этого
долгого воскресенья. На сей раз свет был выключен в точно установленное
время, и ливень низвергся со склонов Кенскоффа, словно его запустили по
секундомеру; я пробовал читать рассказы Генри Джеймса в дешевом издании,
которое когда-то оставил один из постояльцев, - хотел забыть, что завтра
понедельник, но мне это не удавалось. "Бурный водоворот наших страшных
дней", - писал Джеймс, и я не мог сообразить, что за случайный перебой в
мирном течении долгой викторианской эпохи мог его так перепугать. Наверно,
заявил об уходе дворецкий? Все мои жизненные расчеты теперь были связаны с
этой гостиницей, она мне давала уверенность в завтрашнем дне, куда более
надежную, чем бог, чьим служителем, по мнению отцов св.Пришествия, я
должен был стать; в свое время я тут добился гораздо большего успеха, чем
с моей бродячей картинной галереей и ее поддельными холстами; в известном
смысле гостиница была и фамильным склепом. Я отложил Генри Джеймса, взял
лампу и поднялся наверх. Если мне не повезет, подумал я, может статься,
что это моя последняя ночь в гостинице "Трианон".
Большинство картин на лестнице было продано или возвращено владельцам.
Вскоре после приезда в Гаити у моей матери хватило ума купить одну из
картин Ипполита, и я берег ее и в хорошие и в плохие времена как своего
рода страховку, несмотря на самые выгодные предложения американцев.
Оставался у меня и один Бенуа, изображавший большой ураган "Хэйзел" 1954
года: разлив серой реки, которая несла самые невероятные предметы, -
дохлую свинью брюхом кверху, стул, лошадиную голову и расписанную цветами
кровать; солдат и священник молились на берегу, а буря клонила деревья в
одну сторону. На нижней площадке висела картина Филиппа Огюста,
изображавшая карнавальное шествие: мужчин, женщин и детей в ярких масках.
По утрам, когда солнце светило в окна первого этажа, резкие краски
веселили глаз и казалось, барабанщики и трубачи наигрывают удалой мотив.
Только подойдя поближе, можно было разглядеть, что маски уродливы и что
люди в масках теснятся вокруг мертвеца в саване; тогда грубые краски
блекли, словно тучи спускались с Кенскоффа и предвещали грозу. Где бы ни
висела эта картина, подумал я, мне всегда будет казаться, что я в Гаити и
Барон Суббота бродит по соседнему кладбищу, пусть оно даже и находится в
Тутинг-Бек [район Большого Лондона].
Сперва я поднялся в номер-люкс "Джон Барримор". Выглянув в окно, я
ничего не увидел: город был погружен в темноту, за исключением грозди
огней во дворце и ряда фонарей на набережной. Я заметил, что возле кровати
мистер Смит оставил справочник вегетарианца. Сколько их, подумал я, он
возит с собой для раздачи? Раскрыв справочник, я нашел на первой странице
обращение, написанное его четким косым американским почерком: "дорогой
незнакомый читатель, не закрывай этой книги, прочитай хоть немного перед
сном. Ты найдешь здесь мудрость. Твой неизвестный друг". Я позавидовал его
уверенности, да и чистоте намерений тоже" Прописные буквы были такими же,
как и в массовом издании Библии.
Этажом ниже помещалась комната моей матери (теперь в ней спал я), а
среди запертых номеров, уже давно не видевших постояльцев, - комната
Марселя и та, в которой я провел свою первую ночь в Порт-о-Пренсе. Я
вспомнил настойчивый звонок, высокую черную фигуру в алой пижаме с
монограммой на кармашке и то, как он сказал печально и виновато: "Она меня
зовет".
Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого
прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы
пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не
текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на
которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на
подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто
от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике
рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои
сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке
лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка -
единственное ее послание ко мне. "Рада буду тебя видеть, если заглянешь в
наши края". С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией,
которую она так и не успела объяснить. "Графиня де Ласко-Вилье". В
шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я
нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я
его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало
ощущение моего сиротства. "Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты
говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В
притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница.
Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова
умереть ради тебя, а ты ради меня". Я снова перечитал записку; она
показалась мне трогательной... А он ведь все-таки умер из-за нее, так что,
видно, и Марсель вовсе не был comedien [комедиант (фр.)]. Смерть - лучшее
доказательство искренности.
Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое
полотняное платье, обнажавшее плечи.
- Луиса нет дома, - сказала она. - Я хотела отнести Джонсу виски.
- Я сам ему отнесу, - сказал я. - Ему оно понадобится.
- Неужели ты приехал за ним? - спросила она.
- Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается.
Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.
- Какой от него будет толк? Там, в горах?
- Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку...
- Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих
разговоров. Здесь не Куба.
- Нам с тобой без него будет легче.
- Ты только об этом и думаешь?
- Да. Вероятно.
У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить
шутливым тоном, я спросил:
- Что это ты с собой наделала?
- Ты о чем?
- Вот об этом синяке. - Я дотронулся до него пальцем.
- Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что - синяк.
- От игры в рамс?
Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.
- Выпей и ты, - сказала она. - Тебе это тоже не помешает.
Я налил себе виски:
- Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты
приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.
- Может быть. Давай не будем загадывать.
- Мы не виделись уже несколько дней, - добавил я. - И тебе больше не
надо будет спешить домой играть с ним в рамс.
Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.
- В чем дело? - спросил я.
- Я же тебе говорила. У меня такая кожа.
- А что я сказал?
Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в
крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять
боль. Я спросил:
- Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?
- А как же мне не огорчаться? - ответила она. - По-твоему, ты страдаешь
от одиночества там, в "Трианоне". Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом,
когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он
возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом
мне было весело - слушать, как люди смеются над его плоскими шутками,
играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения.
Ох, как я буду по нему скучать!
- Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?
- Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не
уверена, что ты этого хотел.
Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил,
что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали
слуги:
- Джонс! Джонс!
- Я здесь.
Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в
резиновых сапогах.
- Я услышал ваш голос, - сказал он, - оттуда, снизу. Значит, час
настал, старик.
- Да. Нате выпейте.
- Не помешает.
Он скорчил гримасу.
- У меня в машине есть еще бутылка.
- Я уже сложил вещи, - сказал он. - Луис одолжил мне рюкзак. - Он
перечислил свои пожитки, загибая пальцы: - Запасная пара туфель, еще одна
пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье.
Понимаете, мне его подарили...
Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне
правду.
- Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, - сказал я,
чтобы замять разговор.
- Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я
налажу снабжение. - Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть
не подумал, что зря на него наговаривал. - Вот тут вы сможете нам помочь,
старик, когда я налажу курьерскую службу.
- Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.
- Я страшно вам благодарен. - Его слова снова меня удивили. - Ведь мне
здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не
отрицаю.
Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам
грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний
момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил
Джонс:
- Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С
вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.
Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно
было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя
в щеку.
- Полицейские распивают ром на кухне, - сообщил он. - Давайте двинем.
Марта отперла нам парадную дверь.
- Идите вперед, - сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки
власть. - Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.
Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся,
чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:
- Ты все еще плачешь?
- Нет, - сказала она, - это дождь. - И я увидел, что она говорит
правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее
спиной. - Чего ты ждешь?
- Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? - спросил я, и она
приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это
почувствовал. Я сказал с упреком: - Я ведь тоже подвергаюсь опасности.
- Но мне не нравятся твои побуждения, - сказала она.
Словно кто-то ненавистный заговорил вместо меня, прежде чем я успел
заставить его замолчать:
- Ты спала с Джонсом?
Я пожалел об этих словах, прежде чем успел докончить фразу. Если бы
грянувший раскат грома заглушил мой вопрос, я был бы рад и ни за что бы
его не повторил. Она стояла, прижавшись спиной к двери, словно перед
расстрелом, и я почему-то подумал о том, как держался ее отец перед
казнью. Бросил ли он вызов своим судьям с эшафота? И были ли на его лице
презрение и гнев?
- Ты столько раз меня об атом спрашивал, - сказала она, - каждый раз,
когда мы встречались. Ладно. Я отвечу тебе: да, да. Ты ведь этого ждешь,
правда? Да. Я спала с Джонсом.
Хуже всего, что я не совсем ей поверил.
В окнах у матушки Катрин не было света, когда мы, свернув на Южное
шоссе, проезжали мимо поворота к ее публичному дому, а может, его просто
не было видно сквозь пелену дождя. Я ехал наугад, словно мне завязали
глаза, со скоростью не больше двадцати миль в час; а это была еще легкая
часть дороги. Ее построили по хваленому пятилетнему плану с помощью
американских инженеров, но американцы вернулись домой, и бетонное шоссе
обрывалось в семи милях от Порт-о-Пренса. Там я рассчитывал наткнуться на
заставу, однако, когда мои фары осветили пустой вездеход, стоявший у
лачуги милиционера, я испугался: это означало, что здесь были и
тонтон-макуты. Я даже не успел прибавить ходу, но никто не вышел из лачуги
- если там и были тонтон-макуты, им тоже не хотелось мокнуть. Я
прислушивался к звукам погони, но в ушах у меня только барабанил дождь.
Знаменитое шоссе превратилось в проселочную дорогу; нас швыряло по камням,
мы бултыхались в стоячие лужи, и наша скорость теперь не превышала восьми
миль. Больше часа проехали в молчании: тряска не давала сказать ни слова.
Камень ударил в дно машины, и я на секунду подумал, что сломалась ось.
Джонс спросил:
- Где у вас виски?
Он нашел бутылку, отхлебнул и протянул виски мне. Я на миг ослабил
внимание, машина скользнула вбок, и задние колеса застряли в жидкой глине.
Нам пришлось двадцать минут попотеть, прежде чем мы двинулись дальше.
- Мы поспеем на свидание вовремя? - спросил Джонс.
- Сомневаюсь. Возможно, что вам придется прятаться до завтрашнего
вечера. Я на всякий случай захватил для вас бутерброды.
Он хмыкнул.
- Вот это жизнь, - сказал он. - Я часто мечтал о чем-нибудь этаком.
- А я-то думал, что вы всегда вели такую жизнь.
Он замолчал, словно поняв, что проговорился.
Внезапно, безо всякий видимой причины, дорога стала лучше. Дождь быстро
стихал; я надеялся, что он не кончится, прежде чем мы проедем следующий
полицейский пост. Дальше не предвиделось никаких препятствий до самого
кладбища по эту сторону Акена.
- А что Марта? - спросил я. - Какие у вас были отношения с Мартой?
- Она замечательная женщина, - уклончиво ответил он.
- Мне казалось, что вы ей нравитесь.
Изредка я различал между пальмами полоску моря, как вспышку зажженной
спички, это было дурным признаком; погода явно прояснялась. Джонс сказал:
- У нас с ней сразу все пошло как по маслу.
- Мне иногда даже было завидно, но, может, она не в вашем вкусе?
Я будто сдирал повязку с раны: чем медленнее стягиваешь, тем дольше
длится боль, но у меня не хватало мужества сорвать бинт сразу, к тому же
мне приходилось неотрывно следить за дорогой.
- Старик, - изрек Джонс, - я не привередлив, но эта - просто пальчики
оближешь!
- Вы знаете, что она немка?
- Эти фрейлейн - стреляные птицы...
- Вроде Тин-Тин? - спросил я с безразличием любознательного человека.
- Совсем другой класс, старик.
Мы были как два молодых медика, хвастающих своей первой практикой. Я
долго молчал.
Мы подъезжали к Пти-Гоаву - я знал эти места о лучшие дни. Полицейский
участок, припомнил я, в стороне от шоссе, мне полагалось подъехать туда и
доложить о себе. Я надеялся, что дождь еще достаточно сильный и
полицейским не захочется выходить из помещения; вряд ли здесь были
расставлены караульные посты. Мокрые лачуги по краям дороги колыхались в
свете фар; дождь размыл глину, переломал пальмовые листья на крышах; нигде
ни еди