у для пожертвования фишку в  пять  франков,  которую  забыл
обменять. Я хотел проявить щедрость -  обычно  я  давал  двадцать  су,  но
кто-то за мной подглядел и донес ректору. В  разговоре  с  ним  рассеялись
последние надежды на мое духовное призвание. Мы вежливо  распростились  со
святыми отцами; если они и  почувствовали  разочарование,  то  хотя  бы  в
уважении они не могли мне  отказать  -  моя  выходка  не  посрамила  честь
колледжа. Мне удалось утаить мое  маленькое  состояние,  спрятав  его  под
матрацем, и, соврав, что мой дядя с отцовской стороны послал мне деньги на
дорогу в Англию и обещает всяческую поддержку и место в своей фирме, я был
отпущен святыми отцами без всяких сожалений. Я сказал им, что  верну  долг
матери,  как  только  заработаю  денег  (обещание,  которое  они   приняли
смущенно, явно сомневаясь, что оно будет выполнено),  и  заверил  их,  что
непременно навещу на Фарм-стрит некоего  отца  Фому  Каприоле,  иезуита  и
старинного друга нашего ректора (обещание, которое, как им казалось, я мог
бы и сдержать). Что же касается письма дяди, его нетрудно  было  сочинить.
Если  я  сумел  провести  администрацию  казино,  то  отцов  св.Пришествия
обмануть ничего не стоило - никому из них и не пришло в  голову  попросить
меня показать конверт. Я выехал в Англию  международным  экспрессом  -  он
останавливался на маленькой станции за казино - и в последний  раз  увидел
башни в стиле барокко, под  сенью  которых  прошло  мое  детство,  ставшее
символом моей зрелости, - дворец удачи, где все может случиться, как я это
и доказал.


   Я нарушил бы пропорции рассказа, если бы стал  излагать  все  перипетии
моей жизни от казино в Монте-Карло до другого казино в Порт-о-Пренсе,  где
я снова оказался при деньгах и влюбился, - такое же  странное  совпадение,
как и встреча в Атлантическом океане троих людей с фамилиями Смит, Браун и
Джонс.
   Многие годы между этими двумя событиями я кое-как перебивался со дня на
день, если не считать недолгого периода  покоя  и  благополучия  во  время
войны, и не обо всем, чем я занимался, можно рассказать в моей  curriculum
vitae. Первую работу, которая  досталась  мне  благодаря  хорошему  знанию
французского языка (латынь оказалась на редкость бесполезной), я получил в
маленьком ресторанчике в Сохо, где полгода служил официантом. Я  нигде  об
этом не поминал, так же как и о моем переходе в "Трокадеро", куда я  попал
благодаря поддельной рекомендации  из  парижского  ресторана  Фуке.  После
нескольких  лет  в  "Трокадеро"  я  возвысился  до  поста  консультанта  в
небольшой издательской фирме, которая выпускала общеобразовательную  серию
французских классиков с комментариями крайне облагораживающего  характера.
Эта деятельность нашла отражение в автобиографии. А вот  то,  что  за  ней
последовало, - нет. Меня и вправду несколько развратила устойчивость моего
положения во время  войны  -  я  служил  в  Отделе  политической  разведки
министерства   иностранных   дел    и    редактировал    наши    листовки,
распространявшиеся  на  территории  правительства  Виши;   у   меня   даже
секретаршей была писательница. Когда война кончилась, я решил, что  хватит
с меня постной  жизни,  и  тем  не  менее  еще  несколько  лет  я  кое-как
перебивался, пока наконец меня не осенила блестящая идея.  Она  пришла  ко
мне недалеко от Пиккадилли, возле одной из тех художественных галерей, где
можно увидеть сомнительную работу  малоизвестного  голландского  художника
семнадцатого века, а может, и перед какой-нибудь галереей  рангом  пониже,
где невзыскательным вкусам потакают портретами жизнерадостных  кардиналов,
смачно уплетающих лососину в постный день. Пожилой  человек  в  двубортном
жилете с часовой цепочкой, как мне казалось, далекий от искусства,  глазел
на картины. Мне вдруг почудилось, что я читаю его мысли:  "На  аукционе  у
Сотби месяц назад одна картина  была  продана  за  сто  тысяч  фунтов.  На
картинах можно нажить состояние, если понимать в этом толк или хотя бы  не
бояться риска..." И он уставился на коров, пасшихся на  лугу,  словно  это
был шарик рулетки. Правда, он все-таки смотрел на пасущихся коров, а не на
кардиналов. Трудно себе представить, чтобы кардиналов продавали у Сотби.
   Через неделю после этого озарения  я  рискнул  всем,  что  мне  удалось
скопить больше чем за тридцать лет, и вложил свои деньги  в  автомобиль  с
прицепом и двадцать недорогих репродукций - вершиной  этой  коллекции  был
Анри Руссо, а наименее ценным - Джексон Поллок. Я развесил репродукции  на
стене фургона с указанием цен, за которые они были проданы на аукционах, и
дат продажи. Потом я обзавелся молодым учеником  школы  живописи,  который
мог быстро снабжать меня довольно грубыми подделками, подписывая их каждый
раз погон фамилией, - я часто сидел  рядом  с  ним,  пока  он  работал,  и
упражнялся в подделке подписей на листе  бумаги.  Несмотря  на  Поллока  и
Мура,  доказывающих,  что  даже  за  английские  фамилии  иногда   платят,
большинство этих подписей было иностранными. Я  запомнил  одну  из  них  -
Мжлоз, потому что его работы упорно не продавались, и в конце  концов  нам
пришлось замазать его подпись и заменить ее фамилией Вейль. Потом я понял,
что покупатель желает по крайней мере уметь произнести фамилию  художника,
которого он купил. "На днях я приобрел  новую  работу  Вейля".  А  фамилия
Мжлоз к тому же слишком смахивала на "навоз".
   Я переезжал из одного провинциального города в другой,  таща  за  собой
прицеп, и останавливался в богатых пригородах промышленных центров.  Скоро
я понял, что на ученых и женщинах мне денег не заработать: ученые  слишком
много знают, а домохозяйки, как правило, не любят  рисковать  без  твердой
уверенности в выигрыше. Мне нужны были игроки,  ибо  целью  моей  выставки
было внушить: "Здесь на одной  стене  вы  видите  картины,  за  которые  в
последние десять лет  были  заплачены  невероятные  деньги.  Могли  бы  вы
угадать, что "Велосипедисты" Леже  или  "Начальник  станции"  Руссо  стоят
целое состояние? А тут - на другой стене - вы имеете  возможность  угадать
их  наследников  в  живописи  и  тоже  заработать   состояние.   Если   вы
промахнетесь, вам будет по крайней мере чем похвастать перед соседями,  вы
приобретете  репутацию  человека  просвещенного  и   покровителя   изящных
искусств, и это обойдется вам всего в..." Цены колебались от  двадцати  до
пятидесяти фунтов, в зависимости от места действия  и  покупателя;  как-то
раз я даже продал двухголовую женщину - почти Пикассо - за целую сотню.
   Мой  молодой  помощник  скоро  набил  руку  и  выдавал   по   полдюжине
разнообразных картин за одно утро, а я платил  ему  по  два  фунта  десять
шиллингов за штуку. Я никого не грабил; получая по  пятнадцати  фунтов  за
полдня работы, художник был доволен, я же помогал молодому дарованию и был
уверен, что  многие  званые  обеды  в  провинции  проходят  гораздо  живее
благодаря одной из моих пощечин общественному вкусу на стенке. Как-то  раз
я продал поддельного Поллока человеку, у которого в саду вокруг  солнечных
часов и вдоль аляповатой дорожки были врыты диснеевские гномы. Разве я его
обездолил? Он мог себе позволить такую  роскошь.  У  него  был  совершенно
неуязвимый вид, хотя кто знает, какие изъяны  в  его  личной  или  деловой
жизни должны были возмещать диснеевские гномы.
   Вскоре после выгодной сделки с владельцем гномов  я  услышал  зов  моей
матери, если, конечно, это можно  так  назвать.  Он  настиг  меня  в  виде
цветной открытки, изображавшей развалины крепости  императора  Кристофа  в
Кап-Аитьене.  На  обороте  она  написала  свою  фамилию  -  она  была  мне
незнакома, - адрес и две фразы: "И сама  чувствую  себя  развалиной.  Рада
буду тебя видеть, если заглянешь в наши  края".  В  скобках,  после  слова
"Maman" [мать (фр.)], - не зная ее почерка, я довольно  метко  расшифровал
его, как "Manon" [героиня  романа  аббата  Прево  "Манон  Леско"],  -  она
добавила: "Графиня  де  Ласко-Вилье".  Эта  открытка  добиралась  до  меня
несколько месяцев.
   В последний раз я видел мать в 1934 году в Париже и ничего не слышал  о
ней во время войны. Думаю, что я не принял бы ее приглашения, если  бы  не
два обстоятельства: первый раз в жизни мать обратилась  ко  мне  с  чем-то
вроде  просьбы  о  помощи  и  мне  давно  было  пора  кончать   аферу   со
странствующей галереей, потому  что  воскресная  газета  "Народ"  пыталась
выяснить, откуда я беру картины. В банке у меня было больше тысячи фунтов.
Продав  еще  за  пятьсот  фунтов  фургон,  остаток  картин  и  репродукций
человеку, который никогда не читал "Народа", я  вылетел  в  Кингстон,  где
безуспешно пытался найти какое-нибудь подходящее  дело;  тогда  я  сел  на
другой самолет и прилетел в Порт-о-Пренс.


   Несколько лет назад Порт-о-Пренс был совсем другим. Продажности в  нем,
я думаю, было не меньше, а грязи еще больше; нищих  было  столько  же,  но
нищие хотя бы могли на  что-то  надеяться:  в  страну  приезжали  туристы.
Теперь, когда человек вам говорит: "Я подыхаю с голоду", вы ему верьте.
   Интересно, думал я, что делает моя мать в гостинице "Трианон"  -  живет
ли она там на деньги графа, если этот граф вообще существовал, или  служит
экономкой. В последний раз, когда я ее видел - в 1934 году, - она  служила
vendeuse [продавщица (фр.)] у одного из  не  очень  знаменитых  couturiers
[здесь: хозяин дома моделей (фр.)]. До войны считалось шикарным держать на
службе англичанок, поэтому она именовала себя Мэгги  Браун  (а  может,  ее
фамилия по мужу и в самом деле была Браун).
   Из   предосторожности   я   отвез    свои    чемоданы    в    роскошный
американизированный отель "Эль Ранчо".  Мне  хотелось  пожить  пошикарнее,
пока у меня есть деньги, а в аэропорту никто ничего не знал о  "Трианоне".
Когда я подъезжал к нему по дороге, обсаженной пальмами, он мне  показался
довольно запущенным; бугенвилею надо было  подстричь,  а  дорожка  заросла
травой так, что гравия не было видно. На веранде пили  несколько  человек,
среди них Пьер Малыш, - правда, я довольно скоро узнал, что он  платит  за
выпивку только своим пером. На ступеньках меня  встретил  молодой,  хорошо
одетый негр и спросил,  нужна  ли  мне  комната.  Я  сказал,  что  приехал
навестить Madame  la  Comtesse  -  ее  двойную  фамилию  мне  трудно  было
запомнить, а открытку я забыл в "Эль Ранчо".
   - Мадам, к сожалению, больна. Она вас ожидает?
   Из бассейна появилась молодая американская пара. Оба были  в  купальных
халатах. Мужчина обнимал женщину за плечи.
   - Эй, Марсель, - сказал он, - парочку ваших особых.
   - Жозеф! - крикнул негр. - Два ромовых пунша для мистера Нельсона.
   И он снова вопросительно обернулся ко мне.
   - Скажите ей, - сказал я, - что к ней мистер Браун.
   - Мистер Браун?
   - Да.
   - Я посмотрю, проснулась ли она. - Он помялся: - Вы приехали из Англии?
   - Да.
   Из бара вышел Жозеф - он нес ромовые пунши. Тогда он еще не хромал.
   - Мистер Браун из Англии? - переспросил Марсель.
   - Да, мистер Браун из Англии.
   Он нехотя  пошел  наверх.  Сидевшие  на  веранде  разглядывали  меня  с
любопытством,  за  исключением  молодых  американцев  -  те   самозабвенно
передавали изо рта в рот вишни. Солнце  собиралось  садиться  за  огромным
горбом Кенскоффа.
   Пьер Малыш спросил:
   - Вы приехали из Англии?
   - Да.
   - Из Лондона?
   - Да.
   - В Лондоне очень холодно?
   Все это напоминало допрос в тайной полиции, но в те дни здесь  не  было
тайной полиции.
   - Когда я уезжал, шел дождь.
   - Как вам нравится здесь, мистер Браун?
   - Я здесь всего два часа.
   На следующий день  мне  стало  понятно  его  любопытство:  он  поместил
заметку обо мне в светской хронике местной газеты.
   - Ты стала хорошо плавать на спине, - сказал своей спутнице американец.
   - Ох, птенчик, правда?
   - Честное слово, золотко.
   На ступеньки веранды поднялся негр, протягивая две уродливые  статуэтки
из дерева. Никто не обращал на него внимания, и он молча стоял,  предлагая
свои изделия. Я даже не заметил, как он ушел.
   - Жозеф, а что сегодня на ужин? - спросила молодая американка.
   Какой-то человек прошелся по веранде с гитарой в руках.  Он  присел  за
столик недалеко от молодой пары и начал играть.
   На него тоже никто не обращал внимания. Я почувствовал себя неловко.  Я
ожидал более теплого приема в материнском доме.
   Высокий пожилой негр с римским профилем, почерневшим  от  сажи  больших
городов, и волосами, припудренными каменной пылью, спустился по лестнице в
сопровождении Марселя. Он спросил:
   - Вы мистер Браун?
   - Да.
   - Я доктор Мажио. Зайдемте, пожалуйста, на минуточку в бар.
   Мы вошли в бар. Жозеф смешивал новую порцию ромовых  пуншей  для  Пьера
Малыша и его компании. В дверь просунулась голова повара в белом  колпаке,
но при виде доктора Мажио спряталась снова. Хорошенькая  горничная-мулатка
с кипой белых скатертей в руках перестала болтать с  Жозефом  и  пошла  на
веранду накрывать столики.
   - Вы сын Madame la Comtesse? - спросил доктор Мажио.
   - Да.
   Мне казалось, что, с тех пор как я  приехал,  я  только  и  делаю,  что
отвечаю на вопросы.
   - Вашей матери, конечно, не терпится вас увидеть, но я счел необходимым
сначала кое о чем вас предупредить. Всякое волнение для нее пагубно. Прошу
вас, когда  вы  с  ней  увидитесь,  будьте  очень  осторожны.  Не  слишком
проявляйте свои чувства.
   Я улыбнулся.
   - Мы никогда особенно не проявляли своих чувств. А что с ней, доктор?
   -  У  нее  был  второй  crise  cardiaque  [сердечный  приступ   (фр.)].
Удивительно, как она осталась жива. Она необыкновенная женщина!
   - Быть может... стоило бы пригласить кого-нибудь еще...
   -  Не  беспокойтесь,  мистер  Браун.  Сердечные   заболевания   -   моя
специальность. Вы вряд ли  найдете  более  знающего  врача  ближе,  чем  в
Нью-Йорке. Сомневаюсь, что вы найдете его и там. - Он не хвастал, а просто
объяснял положение  дел;  доктор,  очевидно,  привык,  что  белые  ему  не
доверяют. - Я учился у Шардена в Париже, - сказал он.
   - И надежды нет?
   - Она вряд ли перенесет еще один приступ. Спокойной ночи, мистер Браун.
Не сидите у нее слишком долго. Рад, что вы сумели приехать. Я боялся,  что
ей не за кем послать.
   - Она, в общем, за мной и не посылала.
   - Как-нибудь, надеюсь, мы с вами вместе поужинаем.  Я  ведь  знаю  вашу
мать много лет. И глубоко ее уважаю... - Он  отвесил  мне  легкий  поклон,
словно римский император, дающий понять, что аудиенция окончена. Но в  его
манере не было ни капли высокомерия. Он просто знал себе цену. - Спокойной
ночи, Марсель.
   Марселю он не поклонился. Я  заметил,  что  даже  Пьер  Малыш  дал  ему
спокойно пройти, не решаясь докучать ему вопросами. Мне стало стыдно,  что
я предложил такому значительному человеку пригласить консультанта.
   - Прошу вас подняться наверх, мистер Браун, - сказал Марсель.
   Я пошел за ним. Стены были  увешаны  картинами  гаитянских  художников:
фигуры в деревянных позах  на  пронзительно  ярком  фоне;  петушиный  бой;
местный религиозный обряд; черные тучи над Кенскоффом, банановые деревья в
грозово-зеленой гамме, синие  копья  сахарного  тростника,  золотой  маис.
Марсель отворил дверь, я вошел, и  прежде  всего  мне  бросились  в  глаза
распущенные волосы матери на подушке -  такого  гаитянско-красного  цвета,
какого никогда не бывает в природе.  Они  пышно  рассыпались  по  огромной
двуспальной кровати.
   - Милый, вот хорошо, что ты заглянул! - сказала мать,  будто  я  заехал
навестить ее из другой части города. Я поцеловал ее в широкий лоб, похожий
на выбеленную  стену,  и  немножко  мела  осталось  у  меня  на  губах.  Я
чувствовал на себе взгляд Марселя. - Ну, как там в Англии? - спросила  она
таким тоном, будто спрашивала о не очень любимой невестке.
   - Когда я уезжал, шел дождь.
   - Твой отец терпеть не мог свой родной климат, - заметила она.
   Никто не дал бы ей даже пятидесяти, и я не заметил бы, что она  больна,
если бы не стянутая кожа вокруг рта; много лет спустя я  увидел  такой  же
впалый рот у коммивояжера на "Медее".
   - Марсель, подай моему сыну стул.
   Он нехотя пододвинул мне от стены стул, но,  сев,  я  оказался  так  же
далеко от матери, как и раньше, - уж очень широка была кровать,  бесстыжая
кровать, сделанная только  для  одной-единственной  цели,  с  позолоченным
подножием в вычурных завитушках; эта кровать больше подходила какой-нибудь
куртизанке из исторического романа, чем умирающей старухе. Я ее спросил:
   - Мама, а граф на самом деле существует?
   Она заговорщически улыбнулась.
   - Все в прошлом, - сказала она, и я так и не понял, хотела ли она  этой
фразой отдать  ему  посмертную  дань.  -  Марсель,  -  продолжала  она,  -
глупенький, ты можешь спокойно оставить нас вдвоем. Я  же  тебе  говорила.
Это мой сын. - Когда дверь за Марселем закрылась, она сказала с  некоторым
самодовольством: - Он до смешного ревнив.
   - А кто он такой?
   - Помогает мне управлять отелем.
   - Это случайно не граф?
   - Mechant [злюка (фр.)], - по  привычке  бросила  она.  Она  и  вправду
переняла  от  этой  кровати  -  а  может  быть,  от  графа?  -  небрежный,
многоопытный тон кокетки восемнадцатого века.
   - А с какой стати ему тебя ревновать?
   - Может, он думает, что ты вовсе мне не сын?
   - Ты хочешь сказать, что он твой любовник?
   И я подумал, что бы сказал мой неведомый отец, чья фамилия  -  как  мне
говорили - была Браун, о своем черном преемнике.
   - Чему ты смеешься, милый?
   - Ты - замечательная женщина, мама.
   - Под конец жизни мне немножко повезло.
   - Это ты о Марселе?
   - Да нет! Он славный мальчик, и все. Я говорю о гостинице. Ведь  это  -
мое единственное имущество за всю жизнь. Она мне принадлежит целиком. И не
заложена. Даже за мебель все выплачено.
   - А картины?
   - Они, конечно, висят для продажи. Я их беру на комиссию.
   - Ты купила ее на деньги графа?..
   - Да нет же, ничего подобного. От графа я  не  получила  ничего,  кроме
титула, да и его я не проверяла по Готскому альманаху, так  что  не  знаю,
существует ли он вообще. Нет, тут мне просто-напросто  привалило  счастье.
Некий мсье Дешо тут, в Порт-о-Пренсе, очень огорчался, что платит  большие
налоги, а так как я в то время работала у него  секретаршей,  я  разрешила
ему перевести гостиницу на мое имя. Конечно, мы составили  завещание,  где
моим наследником на гостиницу я  назвала  его,  а  так  как  мне  было  за
шестьдесят, а ему только тридцать пять, сделка казалась ему верной.
   - Он тебе доверял?
   - И правильно делал, милый. Но он  зря  вздумал  гонять  на  спортивном
"мерседесе" по здешним дорогам. Счастье еще, что больше не было жертв.
   - И ты стала владелицей его имущества?
   - Он был бы очень доволен, если  бы  это  знал.  Ах,  милый,  ты  и  не
представляешь,  как   он   ненавидел   свою   жену!   Огромная,   толстая,
малограмотная негритянка! Разве она смогла бы вести дело?  Конечно,  после
его смерти завещание пришлось переписать, - твой отец, если  он  еще  жив,
мог оказаться моим наследником. Кстати, я завещала святым отцам из  твоего
колледжа мои четки и молитвенник. Меня всегда мучила совесть, что я так  с
ними обошлась, но в  то  время  я  нуждалась  в  деньгах.  Твой  отец  был
порядочной свиньей, упокой господи его душу!
   - Значит, он все-таки умер?
   - Подозреваю, что да, но у меня нет никаких доказательств. Люди  теперь
живут так долго. Бедняга!
   - Я разговаривал с твоим доктором.
   - С доктором Мажио?  Жаль,  что  я  не  встретила  его,  когда  он  был
помоложе. Вот это мужчина, правда?
   - Он говорит, если ты будешь спокойно лежать...
   - Я и так лежу не вставая, - сказала  она  и  улыбнулась  понимающей  и
жалкой улыбкой. - Ну чем еще я могу  ему  угодить?  Знаешь,  этот  славный
человек спросил, не хочу ли я позвать священника. А я ему  говорю:  "Право