апамятные  времена.
Теперь бассейн был  пуст.  Луч  моего  фонарика  осветил  пересохшее  дно,
усыпанное опавшими листьями.
   - В другом конце, - сказал Жозеф, стоя как вкопанный и не делая  больше
ни шагу к бассейну. Доктор Филипо, видно, добрел до узкой полоски тени под
трамплином и теперь лежал там скорчившись, подтянув к  подбородку  колени,
словно пожилой зародыш, обряженный для погребения в новый серый костюм. Он
сначала перерезал себе вены на руках, а потом, для верности, и горло.  Над
головой у него  темнело  отверстие  водопроводной  трубы.  Нам  оставалось
только пустить воду, чтобы смыть кровь, - доктор Филипо позаботился о том,
чтобы причинить как можно  меньше  хлопот.  Он,  по-видимому,  умер  всего
несколько минут назад. Первая мысль, которая мелькнула у  меня  в  голове,
была чисто эгоистической: человек не виноват в том,  что  кто-то  покончил
самоубийством у него в бассейне. Сюда можно попасть прямо с дороги,  минуя
дом.  Раньше  сюда  постоянно  заходили  нищие  -   продавать   купающимся
деревянные безделушки.
   Я спросил Жозефа:
   - А доктор Мажио еще в городе? - Жозеф утвердительно кивнул. - Ступай к
мадам Пинеда - ее машина стоит внизу - и попроси ее подвезти тебя  до  его
дома, это по дороге в посольство. Не говори, зачем он тебе нужен.  Привези
его сюда, если он согласится.
   Доктор Мажио был,  по-моему,  единственным  врачом  в  городе,  который
осмелится прийти к врагу Барона Субботы, хотя бы и к мертвому.  Но  прежде
чем  Жозеф  успел  сделать  шаг,  послышался  стук   каблуков   и   голос,
незабываемый голос миссис Смит.
   - Нью-йоркской таможне есть чему поучиться у  здешних  чиновников.  Они
были с нами так вежливы. Среди белых никогда не встретишь  таких  любезных
людей, как цветные.
   - Осторожно, детка, смотри, тут яма.
   -  Я  отлично  вижу.  Сырая  морковь  замечательно  укрепляет   зрение,
миссис...
   - Пинеда.
   - Миссис Пинеда.
   Шествие заключала Марта с электрическим фонариком. Мистер Смит сказал:
   - Мы нашли эту милую даму внизу в машине. Вокруг не было ни души.
   - Ради бога, простите. Совсем забыл, что вы решили поселиться у меня.
   - Я думал, что и мистер Джонс сюда поедет, но его задержал  полицейский
офицер. Надеюсь, у него не будет никаких неприятностей.
   - Жозеф, приготовь номер люкс "Джон Барримор". И  посмотри,  чтобы  там
было достаточно лампочек. Прошу прощения за эту темь. С минуты  на  минуту
включат свет.
   -  А  нам  это  даже  нравится,  -  сказал   мистер   Смит.   -   Такая
таинственность.
   Если  душа  еще  некоторое  время,  как  говорят  люди,  витает   возле
покинутого ею тела, каких только пошлостей ей не приходится слышать, а она
ведь так отчаянно ждет, что кто-то  выскажет  глубокую  мысль,  произнесет
фразу, способную возвысить только что покинутую ею жизнь. Я сказал  миссис
Смит:
   - Вы не возражаете, если вам сегодня подадут только яйца? Завтра я  все
налажу. К несчастью, у меня вчера ушел повар.
   - Не беспокойтесь, -  сказал  мистер  Смит.  -  Говоря  по  правде,  мы
немножко догматики, когда дело касается яиц. Но у нас есть истрол.
   - А у меня - бармин, - добавила миссис Смит.
   - Нельзя ли попросить немного горячей воды?  Мы  с  миссис  Смит  легко
приспосабливаемся к любым условиям. Вы о нас "; беспокойтесь.  У  вас  тут
прекрасный бассейн для плавания.
   Желая показать, как он глубок, Марта направила свой фонарик на трамплин
и более глубокую часть водоема. Я поспешно отнял у нее фонарик и  направил
его луч на ажурную башенку и нависший над  пальмами  балкон.  Наверху  уже
горел свет - Жозеф убирал номер.
   - Вон там ваши комнаты, - сказал  я.  -  Номер  люкс  "Джон  Барримор".
Прекрасный вид на Порт-о-Пренс - гавань, дворец и собор.
   - А Джон Барримор действительно там останавливался?  -  спросил  мистер
Смит. - В этих самых комнатах?
   - Меня тогда еще здесь не было, но  могу  вам  показать  его  счета  на
выпивку.
   - Какой талант погиб! - печально заметил он.
   Меня мучила мысль, что экономия электроэнергии скоро кончится и во всем
Порт-о-Пренсе вспыхнут огни. Иногда свет выключали  на  три  часа,  иногда
меньше чем на час, - порядка в этом не было. Уезжая, я сказал Жозефу,  что
во время моего отсутствия гостиницу надо  вести,  как  всегда  -  кто  его
знает, а вдруг на несколько дней  здесь  остановится  парочка  журналистов
написать  репортаж,  который  они  наверняка   озаглавят   "В   Республике
кошмаров". И может быть, для Жозефа "вести гостиницу, как всегда" означало
по-прежнему зажигать фонари в саду и освещать бассейн... Мне не  хотелось,
чтобы кандидат  в  президенты  увидел  труп,  свернувшийся  калачиком  под
трамплином, - ну хотя бы не в первый же вечер? У меня свои представления о
гостеприимстве. И потом, ведь он же говорил, что у  него  рекомендательное
письмо к министру социального благоденствия!..
   Наконец на дорожке появился Жозеф. Я  сказал  ему,  чтобы  он  проводил
Смитов в их комнаты, а потом отвез миссис Пинеда в город.
   - Наши чемоданы на веранде, - сказала миссис Смит.
   - Они уже у вас в номере. Обещаю, что этот мрак скоро кончится. Вы  нас
должны извинить, у нас очень бедная страна.
   - Когда подумаешь, сколько света жгут зря  на  Бродвее!  -  воскликнула
миссис Смит, и, к моей радости, они двинулись к  дому.  Жозеф  освещал  им
путь. Я остался у  мелкой  части  бассейна,  и  теперь,  когда  мои  глаза
привыкли к темноте, я, казалось, различал труп - его можно было принять за
кучку земли"
   Марта спросила:
   - Что-нибудь не в порядке? - я посветила фонариком мне прямо в лицо.
   - Я еще ничего не успел осмотреть. Дай мне на минуту фонарик.
   - А почему тебя так долго не было?
   Я  направил  свет  фонаря  на  пальмы,  подальше  от  бассейна,   будто
осматривая проводку.
   - Я разговаривал с Жозефом. Давай пойдем наверх?
   - И опять напоремся на Смитов? Нет, лучше побудем в саду. Смешно, что я
никогда раньше не бывала здесь. У тебя дома.
   - Да, мы всегда вели себя осмотрительно.
   - Ты меня даже не спросил об Анхеле.
   - Извини.
   Анхел - ее сын, невыносимый ребенок - тоже был виноват в  том,  что  мы
жили врозь. Слишком толстый для своих лет, с отцовскими глазами,  похожими
на коричневые пуговки, он сосал конфеты, замечал  то,  чего  не  следовало
замечать, и постоянно  предъявлял  требования  -  он  требовал  от  матери
безраздельного внимания. Ее сын, казалось, высасывал из наших отношений  с
Мартой нежность так же, как он высасывал жидкую начинку из конфет -  долго
и с шумом причмокивая. Этот  ребенок  был  чуть  не  главной  темой  наших
разговоров. "Мне пора. Я обещала Анхелу почитать". "Сегодня вечером мы  не
увидимся. Анхел хочет пойти в кино". "Дорогой,  я  так  сегодня  устала  -
Анхел пригласил шесть товарищей к чаю".
   - Ну, и как Анхел?
   - Он болел. У него был грипп.
   - Но сейчас он выздоровел?..
   - О да, он выздоровел.
   - Пошли.
   - Луис меня так рано не ждет. Анхел тоже. Раз уж я здесь... Семь бед  -
один ответ.
   Я взглянул на часы. Было почти половина девятого.
   - Смиты... - пробормотал я.
   - Они возятся со своими вещами. Милый, почему ты так волнуешься?
   Я беспомощно пробурчал:
   - У меня пропало пресс-папье...
   - Такое ценное пресс-папье?
   - Нет, но если оно пропало, мало ли что еще могло пропасть?
   И вдруг повсюду засияли огни. Я взял ее  под  руку,  круто  повернул  и
повел вверх по дорожке. Мистер Смит вышел на свой балкон и крикнул нам:
   - Нельзя ли получить для миссис Смит еще одно одеяло  на  случай,  если
станет прохладно?
   - Я скажу, чтобы вам принесли одеяло, но прохладно не станет.
   - А знаете, отсюда и правда прекрасный вид.
   - Я сейчас погашу фонари в саду, тогда вам будет виднее.
   Рубильник находился у меня в кабинете, и мы были уже у двери, когда  до
нас снова донесся голос мистера Смита.
   - Мистер Браун, а у вас в бассейне кто-то спит.
   - Наверно, нищий.
   По-видимому, миссис Смит тоже вышла на  балкон,  потому  что  теперь  я
услышал ее голос:
   - Где ты его видишь, голубчик?
   - Вон там.
   - Бедняга. Я, пожалуй, отнесу ему денег.
   Меня так и подмывало им крикнуть: "Отнесите ему  ваше  рекомендательное
письмо. Это министр социального благоденствия".
   - Знаешь, не стоит, детка, ты только разбудишь беднягу.
   - Странное место для ночлега он выбрал.
   - Наверно, искал, где попрохладнее.
   Дойдя до дверей кабинета, я выключил свет в саду и услышал, как  мистер
Смит говорит:
   - Посмотри вон туда, детка, на тот белый дом  с  куполом.  Это,  должно
быть, дворец.
   Марта спросила:
   - В бассейне спит нищий?
   - Это бывает.
   - А я его не заметила. Что ты ищешь?
   - Мое пресс-папье. Кому могло понадобиться мое пресс-папье?
   - Какое оно?
   - Маленький гробик с буквами:  "R.I.P.".  Я  клал  под  него  не  очень
срочные бумаги.
   Она засмеялась,  крепко  обняла  меня  и  стала  целовать.  Я  старался
отвечать на ее поцелуи, но труп в бассейне  придавал  нашим  утехам  нечто
комическое. Мертвое тело доктора Филипо выражало трагическую  тему;  мы  с
Мартой  были  лишь  побочной  линией  сюжета,  введенной  для   комедийной
разрядки. Я услышал шаги Жозефа в баре и окликнул его:
   - Что ты там делаешь?
   Миссис Смит, оказывается, попросила его принести две чашки, две ложки и
бутылку горячей воды.
   - Дай им еще одеяло, - сказал я, - а потом поезжай в город.
   - Когда я тебя увижу? - спросила Марта.
   - На том же месте, в то же время.
   - Ничего не изменилось, правда? - спросила она с беспокойством.
   - Да нет же, ничего,  -  но  голос  мой  прозвучал  резко,  и  она  это
заметила.
   - Прости, пожалуйста... Но ты все-таки вернулся!
   Когда они с Жозефом наконец уехали, я снова пошел к бассейну  и  сел  в
темноте на край. Я боялся, что Смиты  спустятся  вниз  и  затеют  со  мной
беседу, но не прошло и нескольких минут,  как  свет  в  "Джоне  Барриморе"
погас. Они, должно быть, поужинали истролом и бармином и  теперь  улеглись
спать сном праведников. Вчера  из-за  прощального  вечера  они  засиделись
допоздна, а день сегодня был утомительный. Интересно, куда девался  Джонс?
Ведь он выразил желание поселиться в "Трианоне". Вспомнил я  и  о  мистере
Фернандесе и о его необъяснимых слезах. Словом, я предпочитал думать о чем
угодно, только  не  о  министре  социального  благоденствия,  свернувшемся
калачиком у меня под трамплином.
   Далеко в горах за Кенскоффом бил барабан, - значит, там tonelle  [шалаш
(фр.)]  колдуна.  Теперь,  в  правление  Папы-Дока,  редко  слышался   бой
барабана. Кто-то мягко прошмыгнул в темноте; посветив фонариком, я  увидел
у трамплина худую, заморенную собаку.  Она  глядела  на  меня  слезящимися
глазами и отчаянно  махала  хвостом,  прося  разрешения  прыгнуть  вниз  и
полизать  кровь.  Я  ее  шуганул.  Несколько  лет  назад  я  держал   трех
садовников, двух поваров, Жозефа, второго бармена,  четырех  лакеев,  двух
горничных, шофера, а в сезон - в это время сезон только подходил к концу -
мне приходилось нанимать  еще  нескольких  слуг.  Сегодня  возле  бассейна
выступали бы певцы и танцоры, а в перерывах между музыкой издали доносился
бы  неумолчный  гул  города,  гудевшего,  как   улей.   А   теперь,   хотя
комендантский час и отменили, не слышно ни звука, а в эту  безлунную  ночь
не лают даже собаки. Казалось, что вот так  же  заглохло  и  все,  чего  я
достиг. Мне недолго везло, но имею ли  я  право  жаловаться?  В  гостинице
"Трианон" двое постояльцев, я снова обрел свою любовницу - и в отличие  от
господина министра - я  еще  жив.  Поэтому  я  уселся  поудобнее  на  край
бассейна и принялся терпеливо ждать доктора Мажио.



3

   Мне  не  раз  в  жизни  приходилось  излагать  свое  curriculum   vitae
[жизнеописание (лат.)]. Обычно оно начиналось так: родился в 1906  году  в
Монте-Карло. Родители -  англичане.  Воспитывался  в  иезуитском  колледже
Пришествия святой девы Марии. Неоднократно  получал  премии  за  латинские
стихи  и  сочинения.  Рано  занялся  коммерцией...  Подробности,  конечно,
варьировались  в   зависимости   от   того,   кому   предназначалась   эта
автобиография.
   Но сколько подробностей было опущено или слегка изменено  даже  в  этих
начальных сведениях! Мать моя, безусловно, не была англичанкой, и я по сей
день не знал, была ли она француженкой; а может быть, она и принадлежала к
редкой породе уроженцев Монако. Человек, которого она выбрала мне в  отцы,
покинул Монте-Карло до моего рождения. Возможно, его и  звали  Брауном.  В
этой фамилии есть что-то достоверное - обычно псевдонимы  моей  матери  не
были такими скромными. В последний раз, когда я ее видел, на смертном одре
в  Порт-о-Пренсе,  она  звалась  графиней  де  Ласко-Вилье.  Она  второпях
покинула Монте-Карло (а попутно и своего сына) вскоре после перемирия 1918
года, не  заплатив  за  меня  святым  отцам.  Но  Орден  Иисуса  привык  к
неоплаченным счетам; он упорно держится за обломки  аристократии,  где  не
оплаченные банком чеки -  такое  же  обычное  явление,  как  адюльтеры,  и
поэтому меня не выгнали. Я получал награды за учение  и  подавал  надежды,
что со временем у меня появится призвание к духовной профессии. Я даже сам
в это  верил;  мысли  о  служении  господу  мучили  меня,  как  болезнь  с
температурой ниже нормальной в трезвые утренние часы и лихорадочным  жаром
ночью, и из-за них существование мое становилось нереальным.  В  то  время
как другие мальчишки боролись с демонической тягой к онанизму, я боролся с
верой в  бога.  Мне  странно  теперь  вспоминать  мои  латинские  стихи  и
сочинения в прозе - все мои познания исчезли так  же  бесследно,  как  мой
отец. Только одна строчка упорно засела в голове; отзвук былых мечтаний  и
надежд: "Exegi monumentum aere perennius..." Я произнес про себя эту фразу
почти сорок лет спустя, когда  стоял  в  день  смерти  матери  у  бассейна
гостиницы  "Трианон"  в  Петионвиле  и  любовался  причудливой  деревянной
резьбой на фоне пальм и черных,  грозовых  туч  над  Кенскоффом.  Все  это
больше чем  наполовину  принадлежало  мне,  и  я  знал,  что  скоро  будет
принадлежать мне совсем. У меня появилась недвижимость, я  стал  человеком
состоятельным.  Помню,  я  тогда  подумал:  "Я  сделаю   "Трианон"   самой
популярной гостиницей на Карибском побережье",  -  и,  может,  мне  это  и
удалось бы, если бы к власти не  пришел  сумасшедший  доктор  и  по  ночам
вместо джаза не раздавались бы душераздирающие крики его жертв.
   Как я уже говорил, отцы-иезуиты  готовили  меня  отнюдь  не  к  карьере
hotelier. Но их планы разрушила школьная постановка "Ромео и Джульетты"  в
чопорном французском переводе. Мне дали роль престарелого брата Лоренцо, и
выученные тогда строки - сам не знаю  почему  -  запомнились  мне  на  всю
жизнь. В них не было особой поэзии: "Accorde moi de discuter sur ton etat"
["Обсудим-ка с тобой твои дела..."], - у брата Лоренцо был  талант  лишать
поэтичности даже трагедию обойденных судьбою сердец.  "J'apprends  que  tu
dois, et rien ne peut le reculer, etre mariee a ce comte  jeudi  prochain"
["Я слышал, ты в четверг должна венчаться:  Ничем  нельзя  отсрочить  этот
брак..." (пер. - Д.Михаловский)].
   Роль показалась  святым  отцам  подходящей  -  не  особенно  трудной  и
возбуждающей, - но, видно, борьба с моим предназначением была  мною  почти
выиграна, болезнь прошла, и нескончаемые репетиции, постоянное  общение  с
влюбленными, чувственность их страсти, как  ее  ни  приглушал  французский
переводчик, толкнули меня на побег из  тюрьмы.  Я  выглядел  много  старше
своих лет, и постановщик спектакля, хоть и не смог сделать меня  артистом,
неплохо  обучил  меня  тайнам   грима.   Я   "позаимствовал   у   молодого
преподавателя  английской  литературы  из  мирян  его  паспорт  и  обманом
пробрался после обеда в казино. И там на удивление быстро, меньше  чем  за
час, благодаря небывалому совпадению  цифр  ноль  и  девятнадцать  выиграл
триста фунтов стерлингов и еще час спустя  неожиданно  и  неумело  потерял
свою девственность в номере "Отель де Пари".
   Моя просветительница была лет на пятнадцать меня старше,  но  в  памяти
моей она осталась такой же, как была, постарел только я. Мы  познакомились
в казино, где, заметив, что мне везет - а я делал ставки через ее плечо, -
она стала ставить на те же номера. Если я в тот день выиграл около трехсот
фунтов, она, видимо, выиграла около ста и  посоветовала  мне  благоразумия
ради прекратить игру. Я убежден, что  у  нее  и  в  мыслях  не  было  меня
соблазнять. Правда, она пригласила меня  к  себе  выпить  чаю,  но  она-то
оказалась проницательнее служащих казино и еще на лестнице шепнула с видом
заговорщика:
   - Как вы сюда попали?
   В ту минуту я был для нее только предприимчивым мальчишкой, который  ее
забавлял.
   Я не стал врать. Я показал ей чужой паспорт, и она в ванной помогла мне
стереть грим, который в зимние сумерки  при  электрическом  свете  успешно
имитировал морщины. Я видел, как в зеркале над  полочкой,  где  стояли  ее
лосьоны, баночки с кремами и тушью для  ресниц,  постепенно,  морщинка  за
морщинкой исчезает брат Лоренцо. Мы с ней были  как  два  актера  в  общей
уборной.
   В колледже чай пили за длинными столами:  на  каждом  конце  стояло  по
большому чайнику. К длинным baguettes [батонам (фр.)]  хлеба,  по  три  на
каждый стол, полагались скудные порции масла и джема; фарфор  был  грубый,
чтобы он мог выдержать грубые лапы учеников, а чай - крепкий. В "Отель  де
Пари" меня  поразила  хрупкость  чашек,  серебряный  чайник,  треугольные,
вкуснейшие сандвичи, эклеры с кремом. Я забыл свою робость и рассказывал о
матери, о латинских сочинениях, о "Ромео и Джульетте". Я без всяких задних
мыслей цитировал Катулла, лишь бы блеснуть образованностью.
   Теперь уж я не помню  последовательности  событий,  которые  привели  к
первому долгому, взрослому поцелую на кушетке. Я помню только, что, по  ее
словам,  она  была  замужем  за  директором  Индокитайского  банка,  и   я
представил  себе  человека,  ссыпающего  в  ящик   стола   монеты   медной
лопаточкой. В то  время  он  был  в  отъезде,  в  Сайгоне,  где,  как  она
подозревала, содержал любовницу-вьетнамку. Разговор длился недолго; вскоре
я вернулся назад в приготовительный класс, получив  первый  урок  любви  в
маленькой белой комнате на большой белой кровати с  резными  шишками.  Как
подробно я все это помню, несмотря на то, что прошло больше сорока лет!  О
писателях говорят, будто жизненный опыт они получают в первые двадцать лет
своей жизни - остальные годы только умножают наблюдения. Но я  думаю,  что
это верно и для нас, простых смертных.
   Когда  мы  с  ней  лежали,  произошла  странная  штука.  Я  был  робок,
неподатлив. Ее прикосновения так и не смогли меня расшевелить. И вдруг  из
порта  у  подножия  холма  в  комнату  влетела  чайка.  На  мгновение  мне
почудилось, будто через комнату перекинули мост из белых крыльев.  Женщина
вскрикнула от страха и отпрянула - теперь  испугалась  она.  Я  обнял  ее,
чтобы успокоить. Птица уселась на комод под зеркалом в  позолоченной  раме
и, стоя на длинных, как ходули, ногах, поглядывала на нас. Она чувствовала
себя как дома, словно она была кошка, а  не  птица,  и  казалось,  вот-вот
примется чистить перышки. Моя новая приятельница вздрагивала от страха,  и
я вдруг почувствовал в себе решимость и овладел ею так легко  и  уверенно,
словно мы давно были близки. Ни она, ни  я  и  не  заметили,  как  улетела
чайка, хотя мне показалось, что я почувствовал спиной ветерок от  крыльев,
когда птица уносилась в порт, к заливу.
   Вот и все, что тогда  случилось:  выигрыш  в  казино,  несколько  минут
торжества в белой с золотом комнате - единственный  роман  в  моей  жизни,
который обошелся без мук и  сожалений.  Ведь  эта  женщина  даже  не  была
виновата в моем уходе из колледжа; я проявил  неосторожность  -  бросил  в
церковную кружк