ю себе никого презирать, -  сказала  она,  -  ни  единого
человека.  Можешь  сожалеть  о  своих  поступках,  если  тебе  нравится  -
упиваться жалостью к себе, но только не смей никого презирать. Никогда  не
считай, что ты лучше других. Как ты  думаешь,  что  я  делала  в  доме  за
"Мессаджеро"? Надувала людей, разве не так? Так почему бы мистеру Висконти
не надуть меня? Ты-то, конечно, не надул ни одного человека  за  всю  свою
жизнь, жизнь мелкого провинциального  банковского  служащего,  потому  что
тебе никогда ничего сильно и не хотелось: ни денег, ни  даже  женщины.  Ты
смотрел за чужими деньгами, как нянька, которая смотрит за чужими  детьми.
Я  так  и  вижу  тебя  в  твоей  клетке,  аккуратно  складывающего   пачки
пятифунтовых  банкнотов  прежде,  чем  выдать  их   владельцу.   Анжелика,
безусловно, воспитала тебя в своем вкусе. Твоему бедному отцу не было дано
возможности заняться твоим воспитанием. А он  тоже  был  обманщик,  и  мне
хотелось, чтобы ты был таким же. Тогда, может, у  нас  и  было  бы  что-то
общее.
   Я был потрясен и не нашелся что ответить. Мне захотелось сойти с поезда
в Венеции, но оставалась Тули, и я чувствовал себя ответственным  за  нее.
Облезлая станция со всей ее грязью и шумом  надвинулась  на  нас  со  всех
сторон.
   - Пойду поищу Тули, - сказал я и  вышел,  оставив  разгневанную  старую
даму одну - она сидела на диване, сердито глядя перед собой.  Но  когда  я
закрывал дверь купе, мне показалось, что я слышу смех.



14

   Хорошо, что я сдержался и не вышел из себя, но я был так ошарашен,  что
почувствовал необходимость  побыть  одному,  чтобы  собраться  с  мыслями.
Поэтому я спустился на перрон и стал оглядываться в поисках съестного. Это
была последняя возможность запастись едой до Белграда, куда  поезд  должен
был прибыть утром. Я увидел тележку и  купил  шесть  булочек  с  ветчиной,
бутылку кьянти и несколько пирожных - все это не идет ни в какое сравнение
с "Петушком", подумал я с грустью, да и сама  станция  уж  больно  унылая.
Путешествие,  выходит,  просто  пустая   трата   времени.   Наступил   тот
предвечерний час, когда солнце уже не палит и тени  ложатся  на  маленькую
лужайку в моем саду, тот час, когда я обычно беру желтую лейку и наливаю в
нее воду из садового крана...
   Послышался голос Тули:
   - Если можно, возьмите для меня еще кока-колы.
   - Но ведь ее негде охладить, в поезде.
   - Ничего, я могу пить и теплую.
   Ну и безумный же мир, чуть не  заорал  я  во  весь  голос,  потому  что
продавец не пожелал взять бумажный фунт и я  был  вынужден  дать  ему  два
доллара, из тех, что хранил в бумажнике на всякий случай,  после  чего  он
отказался дать сдачу, хотя я прекрасно знал курс  и  сказал  ему,  что  он
должен мне еще лиру.
   - Джулиан как-то нарисовал обалденную картину -  бутылку  кока-колы,  -
сказала Тули.
   - Кто такой Джулиан? - спросил я рассеянно.
   - Мой друг. Я ведь уже вам говорила. Он сделал  кока-колу  ярко-желтой.
Фовизм [течение во французской живописи начала XX  века;  от  французского
fauve - дикий], - добавила она с вызовом.
   - Он художник, если я правильно понял?
   - Вот почему для него так важен Восток. Примерно как Таити для  Гогена.
Ему  хочется  пропустить  через  себя  Восток,  прежде  чем  приступить  к
осуществлению своего главного замысла. Давайте-ка я возьму кока-колу.
   Мы стояли в Венеции меньше часа, но, когда поезд тронулся,  уже  совсем
стемнело и ничего не было видно - поезд мог с успехом отходить из  Клапама
в Лондон. Тули сидела у меня в купе и пила свою кока-колу. Я спросил ее, в
чем состоит замысел ее друга.
   - Он хочет сделать серию огромных  полотен  супов  "Хайнца"  [фирменное
название  консервированных  продуктов  филиала  одноименной   американской
фирмы] в обалденном цвете, так чтобы какой-нибудь богатый человек в каждой
комнате своего дома мог повесить их, как раньше вешали семейные портреты -
ну, допустим,  рыбный  в  спальне,  картофельный  в  столовой,  луковый  в
гостиной... И все в обалденном цвете, сплошной  фовизм.  Консервные  банки
объединяют все это как бы воедино - понятно, о чем  говорю?  Это  создаст,
ну, как бы цельность: не надо каждый раз менять настрой  при  переходе  из
одной комнаты в другую. Как бывает, если у вас в одной  комнате  висит  де
Сталь [Сталь, Николай  де  (1914-1955)  -  французский  художник  русского
происхождения, испытал большое влияние Брака], а в другой - Руо [Руо, Жорж
(1871-1958) - французский художник, представитель фовизма].
   Я вдруг вспомнил заметку, которую как-то видел в воскресном приложении.
Я сказал:
   - По-моему, кто-то уже рисовал банки с супами "Хайнца".
   - Не "Хайнца", "Кемпбелла", - ответила Тули.  -  Энди  Уорхол  [Уорхол,
Энди  (род.  в  1930  г.)  -  один  из   наиболее   известных   художников
американского поп-арта]. Я сразу сказала Джулиану, как только  ему  пришла
эта идея: "Конечно, "Хайнц" и "Кемпбелл" совсем разные,  -  сказала  я.  -
Банки "Хайнца" приземистые, а кемпбелловские супы  высокие  и  узкие,  как
английские  почтовые  ящики".  Мне  ужасно  нравятся   ваши   ящики.   Они
обалденные. Но  Джулиан  сказал,  что  не  в  том  суть.  Он  сказал,  что
существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной  эпохе
и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли не был отвергнут из-за
того, что Пьеро  делла  Франческа  уже  написал  этот  сюжет.  Он  не  был
подражателем. Ну а нативисты? [художники, писавшие  "Рождество  Христово"]
Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку  консервированных  супов  -
только  он  так  это  не  называет.  Он   говорит,   что   это   искусство
Техноструктуры. Видите ли, в каком-то  смысле,  чем  больше  людей  рисуют
супы, тем лучше.  Это  и  создает  культуру.  Одна  картина,  изображающая
рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил.
   Все представления и разговоры Тули о культуре,  об  опыте,  накопленном
человечеством, были выше моего понимания. Она была ближе к  моей  тетушке,
чем ко мне. Она никогда не осудила бы мистера Висконти,  в  этом  не  было
сомнения, - она приняла бы его, как приняла замыслы Джулиана,  путешествие
в Стамбул, мое общество, ребенка.
   - Где живет ваша мать?
   - В данный момент, наверное, в Бонне. Она вышла замуж за журналиста  из
"Тайм Лайф", он ведет разделы "Западная Германия" и "Восточная Европа",  и
они все время ездят, как отец. Хотите сигарету?
   - Нет, спасибо, это не для меня. Да и на вашем месте я бы  подождал  до
границы.
   На часах было почти  половина  десятого  вечера,  когда  мы  прибыли  в
Сезану. Угрюмый полицейский чин,  проверяющий  паспорта,  взирал  на  нас,
будто мы  империалистические  шпионы.  Старухи,  нагруженные  бесконечными
пакетами, прошли  прямо  по  рельсам,  направляясь  в  третий  класс.  Они
возникали непонятно откуда, как  стая  перелетных  птиц,  выпархивая  даже
из-за  товарных  платформ,  стоявших  в  отцепленном  виде  на  рельсах  -
казалось, их уже никогда не соединят друг с другом. Больше никто не сел  в
поезд, никто не сошел. Не было никаких огней, не  светился  зал  ожидания,
было холодно, но отопление не включили. На дороге, за окном,  -  если  там
вообще была дорога - не слышно было машин, ни одна привокзальная гостиница
не приглашала пассажиров.
   - Я замерзла, - сказала Тули. - Пойду лягу.
   Она предложила мне оставить сигарету, но я отказался. Мне  не  хотелось
попасть в историю на этой холодной границе. Еще один  какой-то  человек  в
униформе заглянул в купе и с ненавистью поглядел на мой новенький чемодан,
стоящий на полке.
   Ночью время от времени я просыпался - в Любляне, в Загребе, но смотреть
было не на что, разве на стоящие по всей линии подвижные составы,  которые
выглядели заброшенными, словно и нечем было уже их  загрузить,  ничего  не
осталось, ни у кого больше не хватало  энергии  сдвинуть  их  с  места,  и
только наш поезд пыхтел себе, приводимый  в  движение  глупым  машинистом,
которому было неведомо, что мир остановился и ехать больше некуда.
   В Белграде мы с Тули  позавтракали  в  привокзальной  гостинице  -  нам
принесли черствый хлеб с  джемом  и  ужасающий  кофе.  Мы  купили  бутылку
сладкого белого вина на второй завтрак, но  бутербродов  не  было.  Я  дал
тетушке выспаться - ради такой еды будить ее не стоило.
   Для чего вы с вашей тетей едете в Стамбул? -  спросила  Тули,  запустив
ложку в джем - от попытки отломить кусочек хлеба ей пришлось отказаться.
   - Она любит путешествовать.
   - Но почему Стамбул?
   - Я не спрашивал.
   В  полях  лошади  медленно  тащили  борону.  Мы  вернулись  обратно   в
доиндустриальную эпоху. Оба мы  были  в  подавленном  настроении,  но  наш
душевный мрак еще не достиг своего апогея.  Беспросветная  тоска  охватила
нас вечером в Софии, где мы пытались купить что-нибудь на ужин, но  с  нас
повсюду  требовали  только  болгарские  деньги  либо  заламывали  за   все
непомерные цены. Я пошел и на это, однако в продаже мы  ничего  не  нашли,
кроме холодных сосисок из какого-то грубого, немыслимого мяса, шоколадного
торта из эрзаца и розового шипучего вина. Тетушку я не видел весь день, не
считая одного раза, когда она, заглянув к нам на  минутку,  отказалась  от
предложенной Тули плитки шоколада и неожиданно грустным тоном проговорила:
   - Когда-то я очень любила шоколад, а нынче, видно, старею.
   - Теперь я знаю, что такое знаменитый  Восточный  экспресс,  -  сказала
Тули.
   - Вернее, то, что от него осталось.
   - Вряд ли Стамбул намного хуже, как вам кажется?
   - Никогда там не был, но трудно себе  представить,  что  бывает  что-то
хуже.
   - Сейчас вы мне, наверно, скажете, что я  не  должна  курить,  так  как
скоро еще одна граница.
   - Три границы, - сказал я, глядя  в  расписание,  -  меньше  чем  через
четыре часа: болгарская, греко-македонская и потом турецкая.
   - Наверное, это  роскошное  путешествие  для  людей,  которым  не  надо
спешить, - сказала Тули. - Как вы думаете, есть в поезде акушер?  Мне  еще
повезло, что у меня не девять месяцев, а не  то  быть  бы  моему  младенцу
болгарином, или турком, или как вы сказали?..
   - Греко-македонцем.
   - Это звучит немного непривычно,  но  мне  это  больше  нравится,  чем,
например, болгарин: если был бы мальчик, это  вызвало  бы  грязные  намеки
[слово "Bulgar" по-английски созвучно со словом "bugger" - педераст].
   - Но у вас не было бы выбора.
   - Я бы стойко  держалась,  и,  когда  сказали  бы  "тужься",  я  бы  не
тужилась. Дотерпела бы до греко-македонской границы.  Сколько  времени  мы
едем по территории Греко-Македонии?
   - Всего сорок минут.
   - Так мало! Это плохо. Пришлось бы провернуть все очень быстро.  Ничего
смешного, - добавила она, - я боюсь. Что скажет Джулиан, когда узнает, что
месячные так и не пришли? Я и правда думала, поезд поможет, ну  вроде  как
вытряхнет все из меня.
   - Джулиан виноват ничуть не меньше, чем вы.
   - Теперь, когда  существуют  таблетки,  все  не  так.  Теперь  во  всем
виновата девушка. Я и  правда  забыла.  Когда  я  принимаю  снотворное,  я
просыпаюсь с дурной головой и ничего не помню, а  если  потом  еще  глотаю
метедрин, чтобы не хотеть спать, то обычно прихожу  в  такое  возбуждение,
что начисто забываю о  повседневных  вещах  -  о  том,  что  надо  принять
таблетку или вымыть посуду. Но Джулиан, я думаю, всему этому не поверит. У
него будет чувство, будто его заманили  в  ловушку.  У  него  часто  такое
ощущение. Сначала, он говорит, его заманила в ловушку семья, а потом  едва
не захлопнулась ловушка, когда он был в Оксфорде - еле успел уйти до того,
как получил степень. Потом ему чуть не подстроили ловушку троцкисты, но он
вовремя догадался. Он заранее видит все ловушки. Но, Генри, я-то  не  хочу
быть для него ловушкой. Правда, не хочу. Я почему-то не могу называть  вас
Генри. Какое-то ненастоящее имя. Можно я буду звать вас Клякса?
   - Почему Клякса?
   - У меня когда-то была собака Клякса. Я все время с ней  разговаривала.
Когда отец с матерью развелись, я ей рассказывала про этот кошмар во  всех
подробностях, в смысле - про интеллектуальную жестокость.
   Она прислонилась ко мне - волосы ее хорошо пахли. Знай я лучше  женщин,
я наверняка бы догадался, каким из парижских шампуней она их моет. Рука ее
лежала на моем колене, а огромные часы уставились  на  меня  белым  пустым
циферблатом, на котором было всего четыре цифры: 12, 3, 6, 9 -  ярко-алые,
словно только они и были важны и только их следовало знать, чтобы  вовремя
принять лекарство. Я вспомнил крошечные  часики,  совсем  как  игрушечные,
которые сэр Альфред  подарил  мисс  Кин  в  день  ее  совершеннолетия.  На
крошечном кружочке умещались все двенадцать цифр, все  одинаково  главные,
каждая исполняющая положенную ей функцию. На циферблате Тули отсутствовали
основные часы моей жизни. На них не было часов, отпущенных  на  то,  чтобы
спокойно посидеть, наблюдая  за  тем,  как  женщина  плетет  кружева.  Мне
казалось, что я, будучи в Саутвуде, в один из вечеров повернулся спиной  к
возможности иметь семейный очаг и поэтому сейчас меня трясет и бросает  от
одной стенки к другой в этой кромешной болгарской тьме.
   -  В  чем  состояла  эта  интеллектуальная  жестокость?  -  Приходилось
задавать ей вопросы, это был единственный способ  нащупать  почву  в  этом
новом для меня мире, но у меня не было к этому привычки. Много лет  подряд
люди задавали вопросы мне: "Какой кредит вы посоветуете взять?  Стоит  мне
продать сто акций "Империал тобакко" [крупная табачная фирма] до того, как
будет опубликован очередной отчет комиссии по борьбе  с  раком"?  Когда  я
ушел на пенсию, почти на все  вопросы,  которые  мне  хотелось  задать,  я
находил ответ в книге "Каждый сам себе садовник".
   - Своими глазами проявление интеллектуальной жестокости я видела  всего
один раз, - продолжала Тули. - Это когда отец разбудил мать, чтобы дать ей
утром чай прямо в постель. Эти жуткие болгарские сосиски, по-моему,  плохо
действуют на мой обмен. У меня ужасно болит живот. Пойду прилягу. Надеюсь,
это все-таки не конина?
   - Насколько я знаю, у конины сладковатый привкус.
   - Боже мой, Клякса, - сказала она, -  зачем  так  буквально?  Я  же  не
требую от вас точной справки.
   Она приложилась губами к моей щеке и ушла.
   В довольно нервном состоянии я прошел по коридору  с  намерением  найти
тетю Августу. Я ее не видел почти весь день  и  теперь  понимал,  что  мне
некуда деться от обсуждения с ней Тулиных дел. Я застал ее  сидящей  перед
раскрытым путеводителем, на коленях у нее лежала карта  Стамбула.  Тетушка
напоминала генерала, готовящего план кампании.
   - Я должен извиниться за вчерашнее, тетя Августа, - сказал я. - У  меня
и в мыслях не было осуждать мистера Висконти. Начать с того, что я не знаю
ваших обстоятельств. Расскажите мне, пожалуйста, про него.
   - Человек он был совершенно невозможный, - сказала тетушка. - Но я  его
любила, и то, что он сделал с моими деньгами, можно считать наименьшим  из
его грехов. Он был еще и коллаборационист, как  это  сейчас  называют.  Во
время немецкой оккупации он  исполнял  роль  советника  по  искусству  при
немецких властях, и ему  пришлось  быстро  ретироваться  из  Италии  после
смерти Муссолини... Геринг собрал огромную коллекцию картин, но даже и ему
нелегко было красть картины из таких музеев, как Уффици [картинная галерея
во  Флоренции,  основанная  в  XVI   в.],   где   собрания   были   строго
зарегистрированы,  однако  мистер  Висконти  знал  довольно  много   и   о
незарегистрированных сокровищах всякого рода, скрытых  во  дворцах,  почти
таких же развалюхах, как палаццо твоего дяди Джо. О  его  причастности  ко
всем этим  делам,  конечно,  узнали,  и  поэтому  в  одном  из  пригородов
поднялась паника, когда вдруг увидели мистера  Висконти,  завтракающего  в
местной таверне. Беда была в том, что он и жульничать не  желал  честно  -
если бы не это, немцы помогли бы  ему  бежать.  Он  стал  брать  деньги  у
маркиза, но не для того, чтобы поставлять сведения немцам - ему это давало
легко реализуемые средства, а иногда и картину, которую он  приглядел  для
себя, но друзей все это ему не прибавило, да и немцы  вскоре  заподозрили,
что дело тут нечисто. Бедняга, у него не было ни единого  друга,  которому
он бы мог довериться, - добавила тетушка. - Марио все еще учился в школе у
иезуитов, а я вернулась в Англию, когда началась война.
   - И что с ним сталось в конце концов?
   - Долгое время я думала, что его уничтожили партизаны -  я  никогда  не
верила той истории с гондольером. Я подозревала, что он сам подбил кого-то
на то,  чтобы  распространить  такой  слух.  Не  тот  был  человек  мистер
Висконти, как ты можешь судить по моим  рассказам,  чтобы  пускать  в  ход
кулаки или нож. Кто лезет в драку, долго не проживет, а мистер Висконти на
редкость живучий.  Старый  греховодник,  -  добавила  она  с  нежностью  и
восхищением. - Он все еще жив.  Сейчас  ему  все  восемьдесят  четыре.  Он
написал Марио, а Марио написал мне - вот  почему  мы  с  тобой  и  едем  в
Стамбул. Я не могла объяснить тебе про все в  Лондоне,  это  было  слишком
сложно, да и я тебя плохо знала. Слава богу, что есть  золотой  слиток,  -
вот все, что я могу сказать.
   - Золотой слиток?
   - Неважно. Это совсем из другой оперы.
   - Вы рассказывали мне про золотой слиток в лондонском  аэропорту,  тетя
Августа. Это не...
   - Конечно, нет. Не тот. Тот был совсем маленький. Не прерывай  меня.  Я
рассказываю тебе о бедном мистере Висконти. Ему, похоже, сейчас очень туго
приходится.
   - А где он? В Стамбуле?
   - Тебе лучше этого не знать, так как до сих пор за ним охотятся.  Боже,
какой страшной участи  он  избежал.  Мистер  Висконти  был  всегда  добрый
католик, но он не любил церковников, однако  спасли  его  в  конце  концов
именно священнослужители. Когда  союзники  были  на  подходе  к  Риму,  он
отправился в лавку, где торговали церковными принадлежностями, и  заплатил
уйму денег за экипировку священника: купил все, вплоть до лиловых  носков.
Сказал, что его друг растерял всю одежду во время бомбежки, и они  сделали
вид, что поверили  ему.  Затем  он  пошел  с  чемоданом  в  уборную  отеля
"Эксельсиор",  где  мы  устраивали  все  эти  приемы  с   коктейлями   для
кардиналов,  и  переоделся.  Он  старался  держаться  подальше  от  стойки
администратора, но неосторожно заглянул в бар -  понадеялся,  что  бармен,
которого он знал, стар и близорук.  В  то  время,  ты,  наверное,  слыхал,
множество девиц приходило в бар, чтобы подцепить немецких офицеров. И  вот
одну из таких девиц вдруг охватил приступ crise de  conscience  [угрызения
совести (франц.)] - причиной тому, я думаю, было приближение  союзнических
войск. Она отказалась идти в спальню своего дружка, оплакивала  утраченную
девственность и твердила, что больше никогда  не  станет  грешить.  Офицер
накачивал ее без конца коктейлями, но с каждой рюмкой она становилась  все
религиознее. И вдруг высмотрела мистера Висконти, который пил наспех виски
в  темном  углу  бара.  "Отец  мой,  -  закричала  она  ему,  -   я   хочу
исповедаться". Можешь себе представить, что творилось тогда в баре - шум с
улицы, где шла эвакуация войск, детский плач, люди, пьющие все подряд, что
только было в баре, и над головой - самолеты союзников.
   - А от кого вы обо всем этом узнали, тетя Августа?
   - Мистер Висконти рассказал Марио все самое существенное, когда приехал
в Милан, а остальное легко вообразить. Особенно ясно могу представить себе
бедного мистера Висконти в лиловых носках. "Дитя мое, - сказал он, - здесь
не место для исповеди". - "Не все ли равно. Какое это имеет  значение?  Мы
вот-вот умрем, а  на  мне  смертный  грех.  Я  прошу  вас,  монсеньор,  ну
пожалуйста". (Она к этому времени уже разглядела лиловые  носки.)  Мистера
Висконти больше всего беспокоило то, что она привлекала  к  нему  всеобщее
вним