о-моему,  он  меня  заметил,
потому что застенчиво улыбнулся и что-то сказал толстяку рядом. Тут прошла
процессия и заслонила его.
   Процессия состояла из немолодых мужчин в поношенной одежде, кое-кто шел
на костылях, у некоторых не хватало руки. Они несли знамена тех частей,  в
которых сражались. Они были участниками войны  с  чако  [индейское  племя;
речь идет о мелких национальных войнах с  местным  населением],  и  раз  в
году, как я понял, они переживали свой звездный час. У них был несравненно
более человеческий вид,  чем  у  полковников,  ехавших  вслед  за  ними  в
машинах: полковники ехали стоя, в парадных мундирах с золотыми  кистями  и
эполетами, все до одного с черными усами, совершенно неотличимые  друг  от
друга; они были похожи на раскрашенные кегли, и не  хватало  только  шара,
чтобы сшибить их.
   Через час я уже насмотрелся досыта и направился  к  центру,  в  сторону
нового отеля-небоскреба, чтобы купить газету на английском языке.  Но  там
нашлась только "Нью-Йорк таймс" пятидневной давности. Перед входом в отель
со мной доверительным тоном заговорил какой-то человек:  вид  у  него  был
утонченный,  интеллигентный,  и  он  вполне  мог   быть   дипломатом   или
университетским профессором.
   - Простите? - переспросил я.
   -  Есть  американские  доллары?  -  быстро  спросил  он,  и,  когда   я
отрицательно покачал головой (я не  имел  ни  малейшего  желания  нарушать
местные валютные правила), он отошел в сторону. На мою беду, когда я вышел
на улицу, уже с газетой, он стоял на противоположной  панели  и  не  узнал
меня.
   - Есть американские доллары? - прошипел он.
   Я снова ответил "нет", и он поглядел  на  меня  с  таким  презрением  и
негодованием, как будто я его дурачу.
   Я двинулся обратно в сторону окраины и соответственно тетушкиного дома;
на перекрестках меня задерживали  хвосты  процессий.  На  одном  роскошном
особняке, утыканном знаменами, висело множество  лозунгов,  вероятно,  это
был штаб партии Колорадо. По широкой  лестнице  поднимались  и  спускались
плотные  мужчины  в  штатских  костюмах,  обливавшиеся  потом  под  лучами
утреннего солнца. Все они были с красными шарфами. Один из них остановился
и, как мне показалось, спросил, что мне нужно.
   - Колорадо? - задал я вопрос.
   - Да. Американец?
   Я обрадовался, что нашелся человек, говорящий по-английски. У него было
лицо приветливого бульдога, но ему не мешало побриться.
   - Нет, - ответил я, - англичанин.
   Он  издал  какое-то  рычанье,  которое   отнюдь   не   показалось   мне
приветливым, и в этот  момент,  наверное  из-за  жары,  солнца  и  аромата
цветов, я изо всей силы чихнул. Машинально  я  вытащил  тетушкин  шарф  из
кармашка и  высморкался.  Это  был  крайне  неосмотрительный  поступок.  В
мгновение ока я очутился на мостовой, и из носа у меня потекла кровь. Меня
окружили толстяки, все в темных костюмах, все с бульдожьими  физиономиями.
На балконе дома  Колорадо  появились  еще  толстяки,  точно  такие  же,  и
уставились на  меня  сверху  с  любопытством  и  неодобрением.  Я  услышал
довольно часто повторявшееся слово "ingles" [англичанин (исп.)],  а  затем
меня рывком поднял на ноги полицейский. Впоследствии я  невольно  подумал,
что мне здорово повезло: высморкайся я около группы гаучо, не миновать  бы
мне ножа под ребро.
   Несколько толстяков, включая моего обидчика, повели меня в полицию. Мой
толстяк нес тетушкин шарф - доказательство преступления.
   - Все это ошибка, - уверял я его.
   - Ошибка? - У него были очень слабые познания в английском.
   В полицейском участке  -  весьма  внушительном  здании,  построенном  с
расчетом на то, чтобы выдержать осаду, - все заговорили  разом,  шумно,  с
яростью размахивая руками. Я  растерялся,  не  зная,  как  себя  вести.  Я
твердил "ingles" без всякого успеха. Один раз я вставил "посол", но такого
слова в их словарном запасе не оказалось. Полицейский  был  молод,  вид  у
него был озабоченный, все его начальство, вероятно, было на параде.  Когда
я произнес "ingles" в третий раз и "посол" во второй, он ударил  меня,  но
как-то  неуверенно,  и  удар  получился  почти  безболезненный.  Я  сделал
открытие: когда тебя бьют, боль, как и от бормашины, не так  страшна,  как
думают.
   Я опять помянул "ошибку", но никто не мог перевести этого  слова.  Шарф
передавали  из  рук  в  руки,  тыча  в  мокрое  пятно  и   показывая   его
полицейскому. Он взял со  стола  что-то  вроде  удостоверения  личности  и
помахал перед моим носом. Я решил, что он требует от меня паспорт.
   - Я забыл его дома, - сказал я, и  несколько  человек  заспорили.  Быть
может, у них были разногласия по поводу смысла сказанного мною.
   Как ни странно, именно мой обидчик отнесся ко мне  сочувственно.  Кровь
из носу продолжала течь, и он дал мне свой платок.  Платок  был  не  очень
чистый, и я опасался заражения, но мне не хотелось отвергать  его  помощь,
поэтому я довольно робко вытер нос и протянул ему платок. Он  великодушным
жестом отказался взять платок назад. Потом написал что-то на клочке бумаги
и показал мне. Я прочел название улицы и номер. Он ткнул  пальцем  в  пол,
потом в меня и  протянул  мне  карандаш.  Все  с  любопытством  подступили
поближе. Я покачал головой. Я представлял, как пройти к тетушкиному  дому,
но абсолютно не знал, как называется улица. Мой друг  -  так  я  про  себя
начал его называть - написал  название  трех  гостиниц.  Я  опять  покачал
головой.
   И тут я все испортил. Неизвестно почему, в то время как я стоял у стола
дежурного в жаркой, набитой людьми комнате с вооруженным часовым у дверей,
в моей памяти вдруг возникло утро похорон моей  матушки,  часовня,  полная
дальних родственников, и голос тетушки, прорезавший  благоговейный  шепот:
"Мне уже однажды довелось присутствовать на преждевременной  кремации".  Я
тогда  ожидал,  что  похороны  помогут  мне  встряхнуться,  отдохнуть   от
упорядоченной рутины моего пенсионерского существования, но встряска вышла
из-за другого. Я вспомнил, как я волновался из-за газонокосилки, мокнувшей
на дожде!.. Я засмеялся вслух,  и,  как  только  я  засмеялся,  враждебное
отношение ко мне вернулось. В их глазах я снова стал  наглым  иностранцем,
который высморкался во флаг партии Колорадо. Мой  обидчик  вырвал  у  меня
свой платок, а полицейский, растолкав стоявших у него на пути, подошел  ко
мне и съездил меня по уху, отчего оно тут же начало кровоточить.  Отчаянно
пытаясь назвать какую-нибудь знакомую им фамилию,  я  выговорил  псевдоним
мистера Висконти: "Сеньор Искьердо", но результата не последовало, и тогда
я произнес: "Сеньор О'Тул". Полицейский, замахнувшийся было во второй раз,
задержал руку, и я выпалил: "Посольство американо".
   Слова эти возымели действие, не уверен только, в мою  пользу  оно  было
или нет. Вызвали  еще  двоих  полицейских,  меня  провели  по  коридору  и
втолкнули в камеру. Я  услышал,  как  дежурный  звонит  по  телефону.  Мне
оставалось  только  надеяться,  что  отец  Тули  не  обманул  меня  и   он
действительно знает ходы и выходы. Сидеть в камере было не  на  чем,  лишь
кусок мешковины валялся на полу под  зарешеченным  окошком,  расположенным
так высоко, что я видел только клочок однотонного неба.  На  стене  кто-то
нацарапал по-испански то ли молитву, то ли непристойность - я не  знал.  Я
уселся на мешковину и приготовился  к  долгому  ожиданию.  Стена  напротив
напомнила мне слова тетушки; я начинал приучать себя быть  благодарным  за
то, что стена пока стоит на месте.
   Чтобы скоротать время, я вынул перо и принялся писать на штукатурке.  Я
нацарапал мои инициалы и не в первый уже раз почувствовал досаду, так  как
они означали распространенный острый  соус.  Затем  я  написал  год  моего
рождения, 1913, и оставил после года черточку,  чтобы  кто-то  другой  мог
потом вписать  дату  смерти.  Мне  пришло  в  голову  записать  хронологию
семейных событий - это помогло бы мне убить время, если  предстоит  сидеть
долго. Я написал дату смерти отца, 1923,  и  моей  матери  -  меньше  года
назад. Я ничего не знал про моих бабушек и дедушек, так что  из  родных  у
меня оставалась только тетушка. Она родилась, кажется, в 1895 г. - рядом с
датой я поставил знак вопроса.  Мне  пришла  мысль,  а  не  дать  ли  вехи
тетушкиной биографии  на  этой  стене,  в  которой  уже  появилось  что-то
дружелюбное, домашнее. Я не вполне доверял  всем  тетушкиным  историям,  и
сейчас я как раз  мог  выявить  какой-нибудь  хронологический  огрех.  Она
присутствовала на моих крестинах, но больше не  видела  меня  до  прошлого
года. Стало быть, она оставила дом моего  отца  где-то  около  1913  года,
когда ей было восемнадцать, то есть, вероятно, вскоре после того, как  был
сделан снимок. Какой-то период она провела с Карраном  в  Брайтоне  -  вне
всяких сомнений, это было после первой мировой войны, поэтому  после  слов
"собачья церковь, 1919" я поставил еще один знак вопроса.  Карран  оставил
тетушку, она перебралась в Париж и там,  в  заведении  на  улице  Прованс,
встретилась с мистером Висконти примерно в то время, когда в  Булони  умер
мой  отец.  Тогда  ей  было,  должно  быть,  за   двадцать.   Я   принялся
разрабатывать итальянский период - разъезды из Милана в Венецию и обратно,
смерть дяди Джо, совместная жизнь с мистером Висконти, прервавшаяся  из-за
того, что потерпела фиаско его затея  с  Саудовской  Аравией.  Я  поставил
гипотетическую дату - 1937 - против Парижа и мсье Дамбреза, потому что она
вернулась в Италию и опять встретилась с мистером Висконти в  доме  позади
газеты "Мессаджеро" как раз накануне второй  мировой  войны.  О  последних
двадцати годах ее жизни, до появления Вордсворта, я не  знал  ничего.  Мне
пришлось  признать,  что  никаких  существенных  сбоев  в  хронологии   не
обнаружилось. Для всего, о чем она рассказывала, времени  было  более  чем
достаточно. Я принялся размышлять о сути ее ссоры с  моей  так  называемой
матерью. Должно быть, она состоялась примерно в период мнимой беременности
матушки, если считать эту историю правдивой... Дверь камеры  распахнулась,
и полицейский внес стул. Я усмотрел в этом акт благожелательности и  встал
с  мешковины,  чтобы  им  воспользоваться,  но  полицейский   грубо   меня
оттолкнул. Вошел О'Тул. Вид у него был смущенный.
   - Вы, кажется, попали в беду, Генри, - сказал он.
   - Произошла ошибка. Я чихнул и нечаянно высморкался...
   - ...в цвета Колорадо как раз перед их штабом.
   - Да. Но я-то думал, это мой носовой платок.
   - Вы попали в отчаянный переплет.
   - Видимо, да.
   - Вы можете схлопотать десять лет. Вы извините, если я присяду. Столько
часов простоял на этом проклятом параде.
   - Да, конечно, садитесь.
   - Я могу попросить второй стул.
   - Не беспокойтесь. Я уже привыкаю к мешковине.
   - Ведь худо, что вы сделали это  в  их  День  независимости,  -  сказал
О'Тул. - Как будто умышленно. Если бы не День независимости,  вас  выслали
бы из страны, и дело с концом. С чего это вы назвали меня?
   - Вы  говорили,  что  знаете  все  ходы  и  выходы,  а  на  "английское
посольство" они не реагировали.
   - Боюсь, ваша нация тут не в чести. Мы все-таки доставляем им оружие...
и еще помогаем гидроэлектростанцию строить... недалеко от водопада Игуасу.
Бразилия тоже будет ею пользоваться, но ей придется  платить  Парагваю  за
право пользования. Великое дело для их страны.
   - Безумно интересно, - сказал я не без горечи.
   - Мне, конечно, хотелось бы вам помочь, - продолжал О'Тул.  -  Вы  друг
Люсинды. От нее, кстати, пришла  открытка.  Она  не  в  Катманду,  она  во
Вьентьяне. Не знаю, чего ради.
   - Послушайте, О'Тул, - сказал я, - если вы не  можете  ничего  сделать,
позвоните хотя бы в британское посольство. Раз уж мне суждено  провести  в
тюрьме десять лет, то я хотел бы иметь кровать и стул.
   - О чем речь, - сказал О'Тул, - я все устрою. Я, наверно, мог  бы  даже
вызволить вас из полиции. Шеф полиции - мой добрый приятель...
   - Тетушка, по-моему, тоже хорошо с ним знакома.
   - Не очень-то на это рассчитывайте. Видите ли, к нам  поступила  свежая
информация о вашей  родственнице.  Полиция  бездействует  -  очевидно,  не
обошлось без взятки. Но мы оказываем на нее нажим. Вы, похоже, связались с
весьма сомнительными личностями, Генри.
   - Моей тетушке семьдесят пять лет.  -  Я  взглянул  на  свои  настенные
записи: улица Прованс, Милан, "Мессаджеро". Девять месяцев назад я  и  сам
счел  бы  ее  карьеру  сомнительной,  но  теперь  в  ее  curriculum  vitae
[жизнеописание (лат.)] я не видел ничего плохого -  ничуть  не  хуже,  чем
тридцать лет работы в банке. - Не понимаю, что вы имеете против нее?
   - К нам заходил ваш знакомый, тот черный парень.
   - Уверен, что о тетушке он не сказал вам ничего плохого.
   - Правильно, он и не  говорил,  но  зато  много  чего  порассказал  про
мистера Искьердо. Так что я уговорил полицию  на  некоторое  время  изъять
Искьердо из обращения.
   - Это тоже входит в ваши  социологические  исследования?  Наверное,  он
страдает от недоедания?
   - Тут я вас немного обманул, Генри, - проговорил он. Вид у  него  опять
был слегка пристыженный.
   - Значит, вы все-таки служите в ЦРУ, как и говорила Тули?
   - Ну... вроде того... не совсем...  -  Он  цеплялся  за  клочья  своего
обмана, как за вывернутый порывом ветра зонтик.
   - Что вам сообщил Вордсворт?
   - В состоянии он был довольно скверном. Не будь ваша тетя такой старой,
я бы сказал, что тут замешана любовь. Он вроде ревнует  ее  к  этому  типу
Искьердо.
   - Где Вордсворт сейчас?
   - Где-то болтается поблизости. Хочет увидеться с вашей тетей, когда вся
заваруха рассосется.
   - А может рассосаться?
   - Отчего же. Генри, может. Если все будут вести себя благоразумно...
   - К чиханью это тоже относится?
   - Да, и к чиханью тоже. Что до контрабандных делишек мистера  Искьердо,
так всем на это плевать, лишь бы он вел себя разумно. Вы же знаете мистера
Искьердо.
   - В глаза не видел.
   - Может, вы знаете его под другой фамилией?
   - Нет.
   О'Тул вздохнул.
   - Генри, - сказал он, - я хочу вам помочь. Друг Люсинды вправе на  меня
рассчитывать. Мы можем затормозить это дело запросто. Висконти не такая уж
важная фигура, не то что Менгеле или Борман.
   - Речь, кажется, шла об Искьердо.
   - И вы, и я, и ваш приятель Вордсворт знаем, что это одно лицо. Полиция
тоже знает, но она покрывает этих людей - по крайней  мере  покуда  у  них
есть деньги. У Висконти деньги почти вышли, но тут появилась мисс  Бертрам
и заплатила за него сполна.
   - Мне об этом ничего не известно. Я просто приехал в гости.
   - Я догадываюсь,  что  были  основательные  причины,  почему  Вордсворт
встречал вас в Формосе, Генри. Так или иначе, я бы  хотел  переговорить  с
вашей тетей, а если бы вы замолвили за меня словечко, мне бы это облегчило
дело. Если бы я убедил полицию отпустить вас, мы с вами могли бы  пойти  к
ней вместе...
   - Что именно вам нужно?
   - Она, наверно, уже беспокоится о Висконти. Я могу  ее  успокоить.  Его
продержат в каталажке считанные  дни,  пока  я  не  дам  распоряжения  его
отпустить.
   - Вы  хотите  предложить  ей  какую-то  сделку?  Предупреждаю,  она  не
согласится, если это может повредить мистеру Висконти.
   - Я просто хочу с ней поговорить, Генри. В  вашем  присутствии.  Одному
мне она может не поверить.
   Мне стало уже невмоготу сидеть на мешковине, и вообще я не видел причин
отказывать ему.
   - Пока вас выпустят, уйдет, наверно, час или  два.  Нынче  везде  такой
беспорядок.
   Он поднялся.
   - Как поживает статистика, О'Тул?
   - Этот парад совсем выбил меня из колеи. Я  даже  кофе  боялся  сегодня
выпить.  Столько  часов  простоять  -  и  ни  разу  даже  не   помочиться.
Сегодняшний день придется вычеркнуть. Нормальным его никак не назовешь.
   На переговоры ушел не час и не два, но стул после ухода  О'Тула  унести
забыли и дали мне какой-то жидкой каши, и я принял все это за добрый знак.
К моему удивлению, я не испытывал скуки, хотя ничего нового  к  тетушкиной
биографии  на  стене   я   прибавить   не   мог,   за   исключением   двух
предположительных дат, относящихся к периодам Туниса: и Гаваны. Я принялся
сочинять в уме письмо к мисс Кин с описанием моего  настоящего  положения:
"Я нанес оскорбление правящей партии Парагвая и причастен к делам военного
преступника, за которым охотится "Интерпол". За  первое  мое  преступление
максимальное наказание - десять лет. Я нахожусь в тесной  камере  площадью
десять футов на шесть, для  спанья  имеется  только  кусок  мешковины.  Не
представляю, что будет со мной дальше, но, признаюсь, больших страданий не
испытываю - мне все глубоко интересно". Такого  письма  я  на  самом  деле
никогда бы писать  не  стал,  потому  что  в  ее  представлении  никак  не
совместились бы автор письма с тем человеком, кого она знала раньше.
   На улице уже совсем стемнело, когда за мной наконец пришли. Меня  опять
провели по коридору, в дежурку,  там  мне  торжественно  вручили  тетушкин
шарф, и полицейский дружески хлопнул меня по спине, подтолкнув к двери  на
улицу, где в допотопном "кадиллаке" меня ждал О'Тул.
   - Простите, - сказал он. - Все получилось дольше, чем я  думал.  Боюсь,
мисс Бертрам волнуется теперь еще и из-за вас.
   - Рядом с мистером Висконти я не много значу.
   - Кровь не вода. Генри.
   - К мистеру Висконти слово "вода" неприменимо.
   В доме виднелись только два огонька. Когда мы шли  через  рощу,  кто-то
осветил фонариком наши лица, но фонарь погас раньше, чем я успел  увидеть,
кто его держит. Я оглянулся, проходя по газону, но ничего не заметил.
   - Вы поставили кого-то наблюдать, за домом? - спросил я.
   - Нет, Генри, я ни при чем.
   Я видел, что он нервничает. Он сунул руку за пазуху.
   - Вы вооружены? - спросил я.
   - Приходится соблюдать меры предосторожности.
   - Против старой женщины? Дома она одна.
   - Кто знает.
   Мы пересекли газон и  поднялись  по  лестнице.  Лампочка  под  потолком
столовой освещала два пустых бокала и пустую бутылку  из-под  шампанского.
Она еще хранила холод, когда я взял ее  в  руку.  Ставя  ее  на  место,  я
опрокинул бокал, и по всему дому  разнесся  звон.  Тетушка,  должно  быть,
находилась на кухне - она сразу же показалась в дверях.
   - Боже мой, Генри, где ты пропадал?
   - В тюрьме. Мне помог освободиться мистер О'Тул.
   - Вот уж никогда не думала увидеть его  у  себя  в  доме.  Принимая  во
внимание то, как он обошелся с  мистером  Искьердо  в  Аргентине...  Стало
быть, вы и есть мистер О'Тул?
   -  Да,  мисс  Бертрам.  Я  решил,  что  неплохо  бы  нам   побеседовать
по-дружески. Я знаю, как вы, наверно, волнуетесь из-за мистера Висконти...
   - Я нисколько не волнуюсь.
   - Я думал... раз  вы  не  знаете,  где  он  находится...  столь  долгое
отсутствие...
   - Я прекрасно знаю, где он находится, - прервала его тетушка.  -  Он  в
уборной.
   И в доказательство,  как  удачно  приуроченная  реплика,  раздался  шум
спускаемой воды.



6

   Я ждал мистера Висконти, изнывая  от  любопытства.  Не  много  найдется
мужчин, кого бы так любили или кому столько прощали.  В  воображении  моем
сложился образ высокого черноволосого сухощавого итальянца под стать своей
аристократической фамилии. В комнату, однако, вошел низенький,  толстый  и
лысый человек; когда он протянул мне руку, я заметил, что мизинец  у  него
скрючен и от этого рука напоминает птичью лапу. Его выцветшие карие  глаза
ровно ничего не выражали. В них  можно  было  прочесть  что  угодно.  Если
тетушке было угодно читать в них любовь, то О'Тул, не сомневаюсь, прочел в
них отсутствие совести.
   - Вот наконец и вы, Генри, - проговорил мистер Висконти. - Ваша тетушка
беспокоилась. - По-английски он говорил отлично,  фактически  без  всякого
акцента.
   - Вы мистер Висконти? - спросил О'Тул.
   - Моя фамилия Искьердо. С кем имею удовольствие?..
   - Меня зовут О