не назвала это пустяками, - заметила тетушка. -  Продолжайте
же.
   Но мысли мисс Патерсон снова блуждали далеко,  она  стучала  зубами  не
переставая. Перед ее взором возникло нечто, чего мы видеть не могли, глаза
ее увлажнились. Я взял ее за локоть и сказал:
   - Мисс Патерсон, не рассказывайте об этом, если вам это причиняет боль.
- Я рассердился на тетушку: лицо ее было жестким,  будто  вычеканенное  на
монете.
   Мисс Патерсон перевела на меня взгляд, и я увидел, как  она  постепенно
возвращается из своего далека.
   - Он вошел, - продолжала она, - прошептал "Долли! Куколка моя!" и упал.
Я опустилась рядом на пол, положила его бедную-бедную  голову  к  себе  на
колени, и больше он уже не сказал ни слова. Так я и не  узнала,  зачем  он
пришел и что хотел сказать мне.
   - Можно догадаться зачем, - вставила тетушка.
   И снова мисс Патерсон слегка отпрянула назад, как змея, а затем нанесла
ответный удар. Грустное это было зрелище: две старые  женщины  препирались
из-за того, что случилось давным-давно.
   - Надеюсь, что вы правы, -  проговорила  мисс  Патерсон.  -  Я  отлично
понимаю, на что вы намекаете, и надеюсь, что вы правы. Я согласилась бы на
все, о чем бы он меня ни попросил, без всяких  колебаний  и  сожалений.  Я
больше никогда никого не любила.
   - Да и его-то вы едва ли успели полюбить, - заметила тетушка, -  у  вас
не было такой возможности.
   - А вот тут вы очень-очень ошибаетесь. Вероятно, вы просто  не  знаете,
что значит любить. Я полюбила его с той минуты, как он сошел  у  ратуши  в
Челси, и люблю до сих пор. Когда он умер, я  сделала  для  него  все,  что
требовалось, все - больше некому было позаботиться  о  бедняжке:  жена  не
захотела  приехать.  Пришлось  производить  вскрытие,  и  она  написала  в
муниципалитет, прося похоронить его в Булони - она не пожелала забрать его
бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем...
   - Вы удивительно постоянны,  -  проговорила  тетушка,  и  замечание  ее
отнюдь не прозвучало как похвала.
   - Никто меня больше так не называл - Долли, - добавила мисс Патерсон, -
но во время войны, когда мне  пришлось  скрывать  свое  настоящее  имя,  я
позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)].
   - Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним?
   - Времена были тревожные, - ответила мисс Патерсон и  принялась  искать
перчатки.
   Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей
душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы  во  второй,  и
последний,  раз  отправились  обедать  на   безлюдный   вокзал.   Веселые,
истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на  борту
были  краской  выведены  благочестивые  изречения  вроде  "Dieu  benit  la
Famille" [Бог благословил семью  (франц.)]  и  "Dieu  a  Bien  Fait"  [Бог
сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос -  большая  ли  помощь  от
этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе  стоял  все  тот  же
запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона,  а
в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником
и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более  пустым,  как  будто
других посетителей тут не бывало.
   - Ты очень молчалив, Генри, - произнесла тетушка.
   - Мне есть над чем подумать.
   - Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, - упрекнула меня
тетя.
   - Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца.
   - Его любили многие женщины.
   - Я имею в виду - любила его по-настоящему.
   - Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить.
   - А вы знаете? - Я дал волю своему гневу.
   - Думаю,  у  меня  больше  опыта  в  этом  отношении,  чем  у  тебя,  -
невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа.
   Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее  письмо  мисс
Кин. Тетушка сидела напротив меня  за  своей  тарелкой  с  удовлетворенным
видом. Прежде чем приняться за  камбалу,  она  съела  полагавшиеся  к  ней
креветки - одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и  она
никуда не спешила.
   Возможно, она и в самом деле имела право  презирать  мисс  Патерсон.  Я
подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере  Висконти  -  они  жили  в  моем
воображении, будучи сотворены и поселены там ею;  даже  бедный  дядя  Джо,
ползущий к уборной. Она была животворной личностью.  К  жизни  пробудилась
даже мисс Патерсон под действием жестоких  тетушкиных  вопросов.  Заговори
вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко  вообразить,  какой  вышел  бы
рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к  Тули  и  моего
беспорочного  прошлого,  -  даже  я  ожил  бы  до  какой-то   степени,   и
нарисованный ею образ, несомненно,  был  бы  куда  ярче  меня  подлинного.
Бессмысленно было сетовать на тетушкину  жестокость.  В  одной  книге  про
Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к
своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе
акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то  жена
и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать
свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя  бы
не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу
разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа  из
страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт?
   - Рассказывала я тебе, - вдруг спросила  тетушка,  -  про  человека  по
имени Чарлз Поттифер? Он на  свой  лад  цеплялся  за  мертвеца  с  той  же
страстью, что и твоя мисс Патерсон. Только в его случае мертвецом  был  он
сам.
   - Только не сегодня, - взмолился я. - На сегодня хватит истории  смерти
моего отца.
   - И она неплохо ее рассказала, -  снисходительно  одобрила  тетушка.  -
Хотя на ее месте я  бы  рассказала  ее  во  сто  крат  лучше.  Но  я  тебя
предупреждаю: когда-нибудь  ты  пожалеешь,  что  отказался  выслушать  мою
историю.
   - Какую? - спросил я, думая по-прежнему об отце.
   - Историю Чарлза Поттифера, разумеется.
   - В другой раз, тетушка Августа.
   - Напрасно ты  так  самонадеянно  веришь  в  наличие  другого  раза,  -
возразила тетушка и так громко  потребовала  счет,  что  собака  у  стойки
залаяла.



19

   Тетушка не вернулась вместе со мной в Англию паромом, как я ожидал.  За
завтраком она объявила, что едет поездом в Париж.
   - Я должна уладить кое-какие дела,  -  объяснила  она;  я  вспомнил  ее
зловещее предупреждение  накануне  вечером  и  заключил  -  ошибочно,  как
выяснилось потом, - что ее посетило предчувствие смерти.
   - А меня вы не приглашаете с собой?
   - Нет,  -  отрезала  она.  -  Судя  по  тому,  как  ты  вчера  со  мной
разговаривал, тебе на какое-то время надо от меня отдохнуть.
   Ее явно оскорбил мой отказ выслушать историю про Чарлза Поттифера.
   Я посадил ее в поезд, и  на  прощание  она  запечатлела  на  моей  щеке
наипрохладнейший из поцелуев.
   - Я не хотел вас обидеть, тетя Августа, - сказал я.
   - Ты больше похож  на  отца,  чем  на  мать.  Он  считал,  что,  помимо
написанного на страницах Вальтера Скотта,  ничто  больше  не  представляет
интереса.
   - А моя мать? - быстро спросил я в надежде, что наконец получу  ключ  к
загадке.
   - Она тщетно пыталась прочесть "Роб Роя". Она нежно любила твоего  отца
и хотела угодить ему, но "Роб Рой" был свыше ее сил.
   - Почему она не вышла-за него замуж?
   - У нее не было предрасположения к жизни в Хайгейте. Не купишь  ли  мне
"Фигаро", пока ты не ушел?
   После того как я сходил в киоск, она дала мне ключи от своей квартиры.
   - Если я задержусь, -  сказала  она,  -  может  быть,  я  попрошу  тебя
что-нибудь прислать или просто загляни проверить,  все  ли  в  порядке.  Я
напишу хозяину и скажу, что ключи у тебя.
   Я вернулся в Лондон паромом. Еще два дня  назад  я  любовался  из  окна
поезда на золотистую  Англию,  расстилавшуюся  вдоль  полотна,  но  сейчас
картина  резко  переменилась:  Англия  теперь  лежала  за   окном   сырая,
промозглая, серая, как кладбищенский  двор,  поезд  под  проливным  дождем
медленно тащился из Дувра к Чаринг-Кросс.  Одно  окно  не  закрывалось  до
конца, и в купе около  стенки  набралась  лужица.  В  углу  напротив  меня
беспрерывно чихала какая-то женщина, а я пытался читать "Дейли  телеграф".
Нависла угроза забастовки  машиностроительных  предприятий,  приостановили
работу мойщики на какой-то ведущей фабрике, выпускающей  стеклоочистители.
Машины на всех заводах, принадлежащих "Бритиш мотор корпорейшн", стояли на
конвейере без "дворников". Экспортные цены падали, фунт тоже.
   Наконец я перешел, пропустив судебные новости, к сообщениям  о  смерти,
но в этой колонке ничего интересного не  оказалось.  Гвоздем  этой  жалкой
программы был некто сэр Освальд Ньюмен, умерший в возрасте 72 лет. Он  был
главным арбитром во всех строительных  дебатах  в  пятидесятые  годы,  уже
после того, как ушел в отставку из министерства  общественных  работ,  где
занимал пост непременного секретаря. В 1928 году он женился на Розе Эркерт
и имел от нее троих сыновей, она пережила  его.  Старший  сын  теперь  был
секретарем  Международной  федерации  термоэлементов  и  кавалером  ордена
Британской империи. Я подумал  о  моем  отце,  который  прошептал  "Долли!
Куколка моя!" и  умер  на  полу  гостиницы  в  Верхнем  городе,  не  успев
встретиться с сэром Освальдом Ньюменом на строительных  дебатах,  которые,
впрочем, может быть, отца вовсе и не касались.
   Отец всегда был в хороших отношениях со своими рабочими - так  говорила
мне матушка. Лень  и  добродушие  часто  сопутствуют  друг  другу.  Он  не
скупился на рождественские премии и никогда не  чувствовал  охоты  спорить
из-за грошовой надбавки. Я  поглядел  в  окно  и  увидел  не  Англию  сэра
Освальда Ньюмена, а могилу моего отца в дождливой мгле и молящуюся над ней
мисс Патерсон, и я позавидовал его  необъяснимой  способности  притягивать
женскую любовь. Любила  ли  Роза  Ньюмен  сэра  Освальда  и  своего  сына,
кавалера ордена Британской империи?
   Я отпер дверь и вошел в дом. Я отсутствовал всего двое  суток,  но  дом
сразу, как капризная женщина,  приобрел  демонстративно  заброшенный  вид.
Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал  наизусть
все, что сейчас последует, - звонок в ресторанчик, осмотр георгинов,  если
прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься  со  мной
словечком через изгородь. "Долли! Куколка моя!" - прошептал отец, умирая в
маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в  Хайгейте,  и
рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня  после
того, как мама - или то была приемная мать? -  уходила,  чмокнув  меня  на
прощание. Я боялся взломщиков  и  индийских  душителей  [существовавшие  в
Индии XIX в.  секты  религиозных  фанатиков,  душивших  и  грабивших  свои
жертвы],  змей,  пожаров  и  Джека  Потрошителя  [оставшийся   неизвестным
преступник, совершивший ряд убийств  в  Лондоне  в  конце  XIX  в.],  хотя
бояться  мне  следовало  предстоящих  тридцати  лет  работы  в  банке,   и
укрупнения банков, и преждевременного  ухода  в  отставку,  и  "Траура  по
королю Альберту".
   Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я  несколько
раз звонил ей на квартиру, но никто не брал  трубку.  Я  пытался  увлечься
романами  Теккерея,  но  ему  не  хватало  непосредственности   тетушкиных
рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что  отказался  выслушать
историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без  сна  или  сидел  на
кухне,  ожидая,  чтобы  закипел  чайник,  или   когда   "Ньюкомы"   [роман
У.Теккерея] валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о  Карране,  мсье
Дамбрезе и мистере Висконти. Они населяли мое  одиночество.  Прошло  шесть
недель, от тетушки не было никаких вестей, и  я  забеспокоился  -  а  что,
если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в  "Сент-Джеймс
и Олбани" - впервые с тех пор, как оставил службу в  банке,  я  звонил  за
границу. Я нервничал, когда говорил в трубку,  стесняясь  моего  неважного
французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша  сообщила,
что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур.
   - В Шербур?
   - Чтобы поспеть на пароход, - ответил голос, и связь прервалась, прежде
чем я успел спросить, на какой пароход.
   И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в  мою
жизнь только  затем,  чтобы  перевернуть  ее.  У  меня  пропал  интерес  к
георгинам.  Когда  они  начали  зарастать  сорняками,  у  меня   появилось
искушение махнуть на них рукой. Однажды я  даже  согласился  от  скуки  на
приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был
митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от  майора
организация эта  узнала  мой  адрес  для  посылки  брошюр.  Я  увидел  там
нескольких  своих  бывших  клиентов,  в  том  числе  адмирала,  и  впервые
порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком  не  положено  иметь
серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные;  с  какой
быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии  здесь.  А  сейчас,
если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением -  как
будто  не  могли  припомнить,  когда  и  при  каких   обстоятельствах   мы
встречались.  Я,  как  официант  в  выходной  день,  в  сущности,  остался
неузнанным. Непривычное ощущение  для  человека,  прежде  находившегося  в
центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я  чувствовал
себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным,  чем
я. Я даже испытал что-то похожее  на  удивление,  видя  свое  отражение  в
зеркале.
   Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за  письмо
к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило
написанное, но письмо, приводимое  ниже,  все  равно  разнится  множеством
мелочей от того, которое я послал. "Дорогая моя мисс Кин",  -  читаю  я  в
черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул "моя",  так  как  слово
подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на  которую  я
никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще  не
прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу  не
порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на "мы") тому,  что
мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской  жизни.  У  меня  не
было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем
приятным вечерам,  когда  сэр  Альфред  сидел  под  Вандервельде,  излучая
радушие, а Вы шили, пока мы с ним  допивали  вино".  (Последнюю  фразу  из
следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.)
"Последний месяц я вел  довольно  необычную  жизнь,  по  большей  части  в
обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней  далеко  от
дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая  Святая  София.
Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, - мне несравненно больше  по
вкусу своей религиозной  атмосферой  наш  св.Иоанн,  и  меня  радует,  что
викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве  с  помощью
граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В  начале  октября  мы  с
тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему,  я  Вам  не  говорил,  да,
собственно, я и сам только недавно  узнал,  что  он  умер  и  похоронен  в
Булони, по странному стечению  обстоятельств,  о  которых  было  бы  долго
сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать
Вам о них". (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) "Сейчас
я читаю "Ньюкомов", получаю от них меньше удовольствия, чем от  "Эсмонда".
Быть может, во мне говорит романтик.  Время  от  времени  я  заглядываю  в
Палгрейва и перечитываю  старых  любимцев".  Я  продолжал,  чувствуя  себя
лицемером: "Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных
путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю,  но
порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего  сада  или
по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее  Вам,  в
Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь  нет,
будущее  кажется  мне  лишенным  вкуса,  словно  блюдо  в  меню,   которое
предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит.  Если  Вы  когда-нибудь
вернетесь в Англию..." Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу
припомнить, что я думал сказать.
   Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего - даже
рождественской  открытки.  Зато,  как  я  и  ожидал,  пришла  открытка  из
Коффифонтейна, довольно неожиданная -  старая  церковь  в  конце  большого
поля, занесенного снегом, а также комическая открытка  от  майора  Чарджа,
изображающая вазу с золотыми рыбками,  которых  кормит  Дед  Мороз.  Чтобы
сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал  мне
отрывной  календарь,  где  каждый  месяц   украшал   какой-нибудь   шедевр
британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком
"ОМО". А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я  вскрыл  его
за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо  мне  в  тарелку,
так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались  с  Эйфелевой  башни,  на
которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью
"Meilleurs  Voeux"  [наилучшие  пожелания  (франц.)]  стояло  только  имя,
написанное печатными буквами, - ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже
с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил  в  банке,  я
всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные  рождественские  открытки  с
гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде  или
фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я  мало  кому
посылал поздравления с Рождеством.  Разумеется,  мисс  Кин  и,  хочешь  не
хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача,  дантиста,  викария
св.Иоанна и  бывшего  старшего  кассира  моего  банка,  ныне  управляющего
Ноттингемским отделением.
   Год назад ко  мне  на  рождественский  обед  приехала  моя  матушка,  я
обошелся без  помощи  ресторана  и  под  ее  руководством  вполне  успешно
приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди  в  ресторане,
оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось,
я  отправился  в  церковь   на   полуночную   службу   с   рождественскими
песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда
для себя одного, я заказал столик в ресторане  недалеко  от  аббатства  на
углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я  совершил  ошибку.  Я  не  знал,  что
ресторан готовит  специальное  меню  -  индейку  и  плам-пудинг,  -  чтобы
привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти
из дому, я набрал тетушкин  номер  в  напрасной  надежде,  что  она  вдруг
вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире,  и  я
представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла.
   Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный,  с  тяжелыми  балками,
витражными окнами и веточкой  омелы  в  безопасном  месте,  над  туалетной
комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал
рано, на голове у него красовалась алая  бумажная  корона,  а  на  тарелке
рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я  поклонился,
и он сердито рявкнул: "Кто такой?" За столиком подальше  я  увидел  майора
Чарджа,  который,  нахмурив  брови,  изучал,  как  кажется,   политическую
брошюру.
   - Я - Пуллинг, - ответил я.
   - Пуллинг?
   - Бывший управляющий банком.
   Лицо под нахл