нерал Абдул умер и перед смертью сделал заявление.
   - Умер? Бедняга. Я и не знал. Не понимаю,  какое  отношение  имеет  его
заявление ко мне.
   - Или к вашей тетушке?
   - Я за мою тетушку не отвечаю.
   -  Заявление  касается  мистера  Висконти.   "Интерпол"   распространил
подробности. До сих пор мы считали, что мистера Висконти нет в  живых.  Мы
его списали.
   - Между прочим, - сказал я,  -  прежде  чем  мы  продолжим  переговоры,
должен предупредить, что с собой у меня тетушкиных ключей нет.
   - Я и не ожидал, что есть. Мне нужно было лишь получить ваше разрешение
войти в квартиру. Заверяю вас, мы не нанесем никакого ущерба.
   - Боюсь, я не могу  вам  этого  разрешить.  Я  отвечаю  за  сохранность
квартиры.
   - Будет гораздо лучше выглядеть в суде, мистер Пуллинг... - начал  было
Спарроу, но инспектор оборвал его:
   - Спарроу. Следующий поворот налево. Мы отвезем мистера Пуллинга домой.
   - Вы можете зайти ко мне после рождественских праздников, - сказал я. -
В том случае, если у вас будет ордер на обыск.



20

   Я все поджидал  инспектора  и  сержанта,  но  они  даже  не  позвонили.
Неожиданно пришла цветная открытка от Тули. Поверх фотографии  -  довольно
безобразного храма в Катманду - Тули написала  "Путешествие  изумительное.
Привет. Тули". Я и забыл,  что  дал  ей  мой  адрес.  Рождество  никак  не
упоминалось, праздник этот в  Непале,  видимо,  прошел  незамеченным,  тем
более я был польщен, что она вспомнила обо мне просто  так.  Миновал  День
подарков, я сел в машину и поехал в "Корону и якорь" ближе к вечеру, перед
закрытием бара. Я хотел побывать на квартире до того, как объявится  вдруг
инспектор  с  ордером  на  обыск.  Если  там  еще   сохранились   какие-то
компрометирующие следы пребывания Вордсворта, я хотел их удалить вовремя и
для этой цели захватил с собой небольшой  чемоданчик.  Всю  свою  трудовую
жизнь я был неукоснительно предан одному-единственному учреждению - банку,
но теперь моя преданность приняла совсем другое  направление.  Преданность
какому-то индивидууму неизбежно  включает  преданность  всем  человеческим
недостаткам, даже тягу к противозаконным действиям и аморальность, которые
не были чужды тетушке. Я задавал себе вопрос, уж не приходилось  ли  ей  в
своей жизни подделывать чек или грабить банк, и при мысли об этом улыбался
с нежностью, с какой в прежнее время отнесся бы к милому чудачеству.
   Добравшись до "Короны и якоря", я  с  опаской  заглянул  в  окно  бара.
Почему с опаской? Я имел полное право находиться там  -  до  закрытия  еще
оставалось время. Пасмурное небо предвещало снегопад, посетители толпились
у стойки, спеша заправиться в последний раз, пока не пробило три. Мне была
видна спина девушки в галифе и большая волосатая рука, лежащая  у  нее  на
спине. "Еще двойную", "Кружку самого лучшего", "Двойную джина".  На  часах
было без двух минут три. Завсегдатаи словно настегивали своих  лошадей  на
последней  прямой  перед  финишным  столбом,   и   наблюдалось   некоторое
столпотворение. Я выбрал из связки нужный ключ от  боковой  двери  и  стал
подниматься по лестнице. На второй площадке я присел на тетушкину кушетку.
Я чувствовал себя взломщиком, нарушителем закона,  я  прислушивался  -  не
услышу  ли  чьих-то  шагов,  но,  разумеется,  не  услышал  ничего,  кроме
приглушенного гула голосов, доносившегося из бара.
   Отперев дверь квартиры, я очутился в непроницаемой темноте.  Я  толкнул
какой-то столик в прихожей, и что-то венецианское полетело  на  пол  и  со
звоном разлетелось вдребезги. Я поднял шторы, но венецианское  стекло  все
равно оставалось тусклым, как жемчуг, лежащий без  употребления.  На  полу
среди осколков, как пена прибоя, лежала корреспонденция,  в  основном  она
состояла из рекламных проспектов, и я пока не стал их трогать. Я  зашел  в
спальню тетушки, испытывая неловкость. Но разве она не сама  просила  меня
проверять, все ли в порядке? Я вспомнил, с какой  тщательностью  полковник
Хаким обыскивал номер в отеле и с какой легкостью его провели... но свечей
я не нашел нигде, кроме кухни, да и те нормального размера  и  веса,  явно
приготовленные на случай неполадок с электричеством.
   В  комнате  Вордсворта  белье  с  кровати  было  снято,   а   уродливые
диснеевские фигурки  убраны.  Из  украшений  оставалась  лишь  обрамленная
фотография гавани Фритауна - рыночные торговки в ярких платьях с корзинами
на головах спускались по стертым ступеням к воде. В прошлый раз  я  ее  не
заметил, вероятно, тетушка повесила ее на память о Вордсворте позже.
   Я вернулся в гостиную и принялся  просматривать  почту:  тетушка  могла
прислать мне обратный адрес для пересылки приходящей  корреспонденции,  и,
во всяком случае, я хотел спрятать все хоть сколько-нибудь личное от  глаз
Вудроу и Спарроу, буде они сюда  заявятся.  Тут  была  весточка  от  моего
старого  знакомца  "ОМО",  счета  из  прачечной,  из  винной   лавки,   из
бакалейной. Я удивился, не  найдя  ежемесячного  банковского  отчета,  но,
припомнив золотой брусок и  чемодан,  набитый  банкнотами,  подумал,  что,
возможно, тетушка предпочитает держать свои финансы  в  легко  реализуемой
форме. В таком случае стоило пошарить в платяном шкафу:  небезопасно  было
оставлять наличные деньги в пустой квартире.
   И тут, роясь в счетах, я нашел кое-что меня заинтересовавшее -  видовую
открытку из Панамы с французским  лайнером  на  фоне  очень  синего  моря.
Открытка была написана по-французски,  мелким  убористым  почерком,  чтобы
уместить  как  можно  больше  текста  на  этом   небольшом   пространстве.
Отправитель  подписался  инициалами  А.Д.,  писал  он,  насколько  я   мог
разобрать, о том, какое concours  de  circonstances  miraculeux  [чудесное
стечение обстоятельств (франц.)] было обнаружить мою тетю на  борту  судна
после всех этих лет triste separation [печальной разлуки (франц.)] и какое
несчастье, что она покинула пароход до конца плавания и тем самым отняла у
него возможность и дальше предаваться их  общим  воспоминаниям.  После  ее
исчезновения люмбаго у А.Д. усилилось и  возобновилась  подагра  в  правой
ноге.
   Уж не мсье  ли  это  Дамбрез,  размышлял  я,  доблестный  возлюбленный,
державший двух любовниц в одном отеле? Но если жив он, тогда, быть  может,
жив и Карран? Казалось, бесчестному миру моей тетушки суждено своего  рода
бессмертие, и только мой бедный отец лежит  мертвый  в  дождливой,  дымной
Булони. Не скрою,  меня  кольнула  ревность  -  ведь  на  этот  раз  не  я
сопровождал тетушку и не  мне,  а  другим  она  сейчас  рассказывала  свои
истории.
   - Извините, мы вошли без звонка, мистер Пуллинг, -  проговорил  сержант
Спарроу.  Он  отступил,  пропуская  вперед,  по  всем  правилам   этикета,
инспектора Вудроу. У того опять висел на сгибе локтя зонтик,  и  казалось,
будто он его так и не раскрывал с нашего прошлого свидания.
   - Добрый день, - сухо сказал инспектор Вудроу. - Очень кстати,  что  мы
вас застали здесь.
   - Видим - дверь открыта... - вставил сержант Спарроу.
   - Ордер на обыск у меня есть. - Инспектор Вудроу  протянул  мне  ордер,
опережая мой вопрос.  -  Но  все  равно  нам  удобнее,  чтобы  при  обыске
присутствовал член семьи.
   - Нам не хотелось подымать шум, - объяснил сержант Спарроу, - для  всех
это было бы лишнее. Вот мы и ждали в машине на  той  стороне  улицы,  пока
хозяин закроет бар, а тут увидели, что вы зашли внутрь,  и  решили:  самое
лучшее - проделать все втихомолку, чтоб даже хозяин не знал. И тете  вашей
так будет приятнее, а то, будьте уверены, сегодня же вечером в баре  пошли
бы толки. Чтобы бармен да не разболтал все своим завсегдатаям - такого  не
бывает. Все равно как муж - жене.
   Тем временем инспектор с деловым видом осматривал комнату.
   - Почту проверяете? - Сержант взял у меня из пальцев открытку и сказал:
- Панама. Подписано А.Д. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?
   - Нет.
   - А может, имя  вымышленное?  В  Панаме  у  "Интерпола"  с  содействием
обстоит неважно, -  добавил  сержант,  -  они  получают  помощь  только  в
американской зоне.
   - Тем не менее заберите открытку, Спарроу, - приказал инспектор.
   - Что вы имеете против моей тетушки?
   - Знаете, сэр, мы склонны ошибаться в положительную сторону,  -  сказал
сержант. - Мы могли бы предъявить ей обвинение по  поводу  той  истории  с
коноплей, но, приняв во внимание ее преклонный возраст и то,  что  цветной
удрал в Париж, мы оставили ее в покое. Да и для  суда  доказательств  было
недостаточно. Правда, мы тогда еще ничего не знали  про  ее  нежелательные
связи.
   - Какие связи?
   Я подозревал, что они распределили  свои  роли  заранее:  сержант  меня
отвлекает, а инспектор тем временем обыскивает квартиру, что он  сейчас  и
проделывал.
   - Да этот Висконти, сэр. Итальянец, судя по фамилии. Аспид, сэр.
   - Сплошное стекло, - сказал инспектор.  -  Любопытное  зрелище.  Как  в
музее.
   - Это венецианское стекло. Когда-то тетушка работала в Венеции.  Думаю,
тут много подарков от клиентов.
   - И ценные вещицы? Коллекционные?
   - Не думаю.
   - Произведения искусства?
   - Дело вкуса, - ответил я.
   - Мисс  Бертрам,  смею  думать,  понимает  толк  в  искусстве.  Имеются
картины?
   - По-моему, нет. Только фотография Фритауна в гостевой комнате.
   - Почему Фритауна?
   - Вордсворт оттуда родом.
   - Кто такой Вордсворт?
   - Черный слуга, - ответил  сержант  Спарроу.  -  Который  дал  тягу  во
Францию, когда мы обнаружили марихуану.
   Они переходили из комнаты в комнату,  а  я  шел  за  ними  следом.  Мне
казалось, что Вудроу совсем не так тщательно проводит обыск, как полковник
Хаким. У меня создалось впечатление, что он и не  ожидал  ничего  найти  и
только хотел отправить  формальное  донесение  в  "Интерпол"  о  том,  что
приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь:
   - Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти?
   - О да, много раз.
   - Жив он, как вы думаете?
   - Не знаю.
   - Они еще в контакте, как вам кажется?
   - Не думаю.
   - Старому аспиду сейчас, наверно,  за  восемьдесят,  -  сказал  сержант
Спарроу. - Пожалуй что под девяносто.
   - По-моему, поздновато преследовать  его,  даже  если  он  еще  жив,  -
заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта.
   - В том-то и  заключается  одна  из  проблем  "Интерпола",  -  объяснил
сержант Спарроу. - Слишком много заведено  досье.  Их  работа  не  то  что
настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не  был.  У
них служба гражданская, как в  Сомерсет-Хаус  [там  помещается  Управление
налоговых сборов и другие государственные учреждения].
   - Они выполняют свой долг, Спарроу, - произнес Вудроу. Он снял со стены
снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной  кверху.  Затем
повесил обратно. - Красивая рамка,  -  сказал  он.  -  Стоит  дороже,  чем
фотография.
   - Судя по виду, тоже итальянская, - сказал я, - как и стекло.
   - Может, подарок этого типа, Висконти? - предположил сержант Спарроу.
   - На обороте ничего не написано, - сказал инспектор. - Я надеялся,  что
найду подпись. "Интерпол" не располагает даже образчиком его  почерка,  не
говоря уже об отпечатках пальцев.
   Он взглянул на клочок бумаги, который держал в руке.
   - Упоминала ли ваша тетя в разговоре следующие имена: Тиберио Тити?
   - Нет.
   - Страдано? Пассерати? Косса?
   - Она вообще мало рассказывала мне о своих итальянских знакомых.
   - Это не совсем знакомые. Леонардо  да  Винчи?  -  продолжал  инспектор
Вудроу.
   - Нет.
   Он еще раз обошел все комнаты, но я видел, что он делает это только для
проформы. Уже у двери он дал мне номер телефона.
   - Если вы получите от вашей тети известие, - сказал он, - я попрошу вас
немедленно позвонить в таком случае нам.
   - Я ничего не обещаю.
   - Нам просто надо задать ей  несколько  вопросов,  -  объяснил  сержант
Спарроу. - Против нее не выдвинуто никаких обвинений.
   - Рад это слышать.
   - Не исключено даже, - продолжал  инспектор  Вудроу,  -  что  ей  самой
угрожает серьезная опасность... со стороны ее неудачных знакомых.
   - В особенности от этого аспида Висконти, - ввернул сержант.
   - Почему вы все время называете его аспидом?
   - Просто это единственное описание, какое нам дал "Интерпол", - ответил
сержант. - У них даже паспортной фотографии нет.  Но  когда-то,  в  тысяча
девятьсот сорок пятом,  начальник  римской  полиции  дал  ему  определение
"аспид". Все их архивы военного времени были уничтожены, начальник умер, и
теперь мы не знаем - описание это внешности или, так сказать, нравственный
портрет.
   - Теперь у нас хотя бы имеется открытка из Панамы, - добавил инспектор.
   - Все-таки есть что вложить в досье, - пояснил сержант Спарроу.
   Тщательно заперев  дверь,  я  последовал  за  ними.  У  меня  появилось
грустное ощущение, будто тетушка умерла и наиболее интересный период  моей
жизни окончился. Я очень долго ждал его, но он получился коротким.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Пока судно тянули на буксире, выводя его в бурно мчащийся поток  желтой
воды, а беспорядочно нагроможденные небоскребы и зубчатое  здание  таможни
исчезли, как от рывка, будто это они, а не судно находились все это  время
на конце каната, я думал о том, какое угнетенное  состояние  духа  было  у
меня  в  тот  давний  день  и  какими  ошибочными  оказались  мои   дурные
предчувствия.  Был  июль,  восемь  утра,  чайки  орали,   как   кошки   на
Латимер-роуд, собирались тяжелые дождевые тучи. Лишь  в  одном  месте  над
Ла-Платой  проглядывало  солнце,  бросая  на  тусклую   поверхность   воды
серебряную полоску, но самым ярким пятном на всем хмуром пространстве воды
и берега было пламя, рвавшееся из  газовых  труб  на  фоне  темного  неба.
Впереди было четыре дня плавания по Ла-Плате, Паране и Парагваю до момента
встречи с тетушкой. Я повернулся спиной к аргентинской  зиме  и,  войдя  в
жаркую каюту, принялся развешивать одежду  и  расставлять  и  раскладывать
книги и бумаги, чтобы создать какое-то подобие домашнего уюта.
   Больше полугода прошло со дня  встречи  с  детективами,  прежде  чем  я
получил весть от тетушки. К тому времени я уже совершенно убедил себя, что
ее нет в живых, и однажды во сне меня здорово напугала  какая-то  тварь  с
перебитыми лапами, которая ползла по полу ко мне, извиваясь,  как  змеиный
хвост. Она хотела сдернуть меня с кровати вниз, чтобы легче  было  вонзить
зубы, и меня парализовал страх, как птичку, увидевшую змею. Проснувшись, я
подумал о мистере Висконти, хотя, помнится,  птичек  парализует  кобра,  а
вовсе не аспид.
   За это пустое, бессмысленное время пришло еще одно письмо от мисс  Кип.
Она писала от руки, так как неловкая служанка грохнула ее машинку на  пол.
"Только я хотела написать, - писала  она,  -  до  чего  глупы  и  неуклюжи
здешние черные, но тут же вспомнила, как однажды за обедом Вы с моим отцом
обсуждали проблему расизма, и почувствовала,  что  я  как  бы  предаю  наш
старый дом в Саутвуде и нашу тогдашнюю дружбу. Порой  меня  пугает  мысль,
что скоро я совсем ассимилируюсь. Живя в Коффифонтейне,  уже  не  считаешь
здешнего премьер-министра таким монстром, каким он казался  нам  тогда,  в
Англии, более того, здесь его иногда порицают как старомодного либерала. Я
и  сама,  встречая  туриста   из   Англии,   с   большой   убедительностью
растолковываю ему апартеид. Я не хочу ассимилироваться, и однако, если мне
суждено устраивать здесь свою жизнь..." Неоконченная фраза прозвучала  как
мольба о помощи, которую  она  постеснялась  высказать  отчетливо.  Дальше
следовала сельская хроника: обед с приглашением соседей, живущих более чем
в  сотне  миль  от  них,  затем  еще  одно   сообщение,   несколько   меня
встревожившее:  "Меня  познакомили  с  неким  мистером   Хьюзом,   здешним
землемером, он хочет жениться на мне (не смейтесь, пожалуйста). Человек он
добрый, ему под шестьдесят, вдовец, с дочерью лет пятнадцати, которая  мне
вполне симпатична. Не знаю, как и  быть.  Это  означало  бы  окончательную
ассимиляцию, не правда ли? Я все время тешила себя мечтой  о  том,  как  в
один прекрасный день, возвратившись в Саутвуд, я  нахожу  наш  старый  дом
незанятым (как я скучаю по темной аллее  рододендронов)  и  начинаю  жизнь
сначала. Я боюсь говорить о мистере  Хьюзе  с  кем-нибудь  из  наших,  они
станут меня усиленно уговаривать. Как жаль, что Вы так  далеко,  а  то  Вы
дали бы мне разумный совет".
   Ошибался ли я, прочтя в последней фразе мольбу, отчаянный призыв,  хоть
и  в  спокойных  выражениях,  -  призыв  прислать  телеграмму   следующего
содержания: "Возвращайтесь в Саутвуд и выходите за  меня"?  Кто  знает,  а
вдруг, мучимый одиночеством, я бы и послал такую телеграмму,  если  бы  не
пришло письмо, которое сразу же изгнало у меня из головы  всякую  мысль  о
бедной мисс Кин.
   Письмо было от моей  тетушки,  на  плотной  аристократической  почтовой
бумаге, с одной только алой розой и именем Ланкастер в углу,  без  адреса,
точно это был титул знатного дома. И, лишь вчитавшись в письмо,  я  понял,
что "Ланкастер" - это название отеля. Письмо не содержало мольбы - тетушка
отдавала приказание, при этом никак не объясняя своего  долгого  молчания.
"Я решила, - писала она, - не возвращаться в Европу и в  конце  следующего
квартала отказаться от квартиры над "Короной и якорем". Будет хорошо, если
ты упакуешь оставшиеся платья и  продашь  все  имущество.  Хотя,  пожалуй,
сохрани фотографию гавани Фритаун и привези ее  с  собой".  (Пока  что  ни
одного слова - куда ехать и ни одного  вопроса  -  могу  ли  я.)  "Привези
вместе с рамкой, она мне очень дорога как память, это подарок  мистера  В.
Прилагаю чек, чтобы снять деньги с моего счета в швейцарском банке "Credit
Suisse" в Берне, этого хватит на билет первого класса до Буэнос-Айреса. Не
оттягивай приезд, я все-таки не молодею. Я не мучаюсь подагрой,  как  один
мой старый друг, которого я недавно встретила на  пакетботе,  но  все-таки
суставы у меня уже не такие гибкие,  как  были.  Мне  очень  нужен  кто-то
близкий, кому я могла бы довериться  в  этой  весьма  причудливой  стране,
причудливой, несмотря на то что за углом  отеля  имеется  магазин  Харродз
[один из самых дорогих и фешенебельных магазинов Лондона, имеет филиалы во
многих странах], который, правда, снабжается хуже, чем на Бромптон-роуд".
   Я телеграфировал мисс  Кин:  "На  днях  еду  тетушке  Буэнос-Айрес  тчк
Напишу" - и принялся распродавать  имущество.  Венецианское  стекло,  увы,
пошло за бесценок. Когда все было продано в аукционных залах у Харродз  (у
меня произошел спор с хозяином "Короны и якоря" - кому принадлежит кушетка
на лестнице), я получил как раз на обратный билет и еще  пятьдесят  фунтов
туристских чеков, так что я не стал снимать деньги с тетушкиного  счета  в
швейцарском банке, а небольшой остаток положил на свой счет, решив, что ей
лучше не  иметь  в  Англии  никаких  денежных  обязательств,  раз  она  не
собирается возвращаться.
   Но если я думал увидеться с тетушкой в Буэнос-Айресе, прогнозы  мои  на
сей счет оказались чересчур оптимистичными.  В  аэропорту  меня  никто  не
встречал, а прибыв в отель "Ланкастер", я обнаружил лишь зарезервированный
номер и записку. "Жаль, что не могла с тобой увидеться, -  писала  она,  -
мне срочно пришлось выехать в Парагвай, где мой  старый  друг  очутился  в
бедственном положении. Оставляю тебе билет на речной пароход. По причинам,
которые сейчас слишком сложно объяснять, я  не  хочу,  чтобы  ты  летел  в
Асунсьон самолетом. Адреса я тебе дать не могу, но позабочусь, чтобы  тебя
встретили".
   Предписания эти меня ни в  коей  мере  не  устраивали,  но  что  я  мог
поделать? На то, чтобы остаться в Буэнос-Айресе  на  неопределенный  срок,
пока не получу от тетушки известий, средств у меня не  было,  а  вернуться
сразу же в Англию после того, как заехал так далек