а воду, как мучимый жаждой человек, и казалось, будто я вижу,  как
в ответ цветы расправляют лепестки. "Траур по королю Альберту" было уже не
спасти, но "Бен Гуры" засияли ярче, как будто долгое иссушающее состязание
на колесницах осталось далеко позади.
   Майор Чардж заглянул ко мне в сад поверх изгороди и спросил:
   - Удачное было путешествие?
   - Да, спасибо, интересное, - ответил я  сухо,  направляя  мощную  струю
воды прямо на корни. Дурацкий наконечник я давно снял, пользы от него было
мало.
   - Я старался не заливать их, - сообщил майор.
   - Оно и видно, земля совсем пересохла.
   - Я держу золотых рыбок, - пояснил майор. - Когда я уезжаю,  приходящая
служанка, черт бы ее побрал, всегда их перекармливает. К моему возвращению
половина околевает.
   - Цветы не рыбки, майор. В такую сухую осень им требуется много воды.
   - Я против крайностей, - отрубил майор Чардж. - И в политике тоже.  Мне
что фашисты, что коммунисты - ни тех, ни других не перевариваю.
   - Вы либерал?
   - Помилуй бог, с чего вы взяли? - Майор мгновенно ретировался.
   Вечерняя почта пришла ровно в пять: проспект из  "Литтлвудза"  [крупная
торгово-посылочная фирма, владеет рядом универсамов и универмагов в разных
городах  Великобритании;  основана  в  1932  г.],  хотя  меня   это   мало
интересует, счет из  гаража,  брошюра  от  лоялистов  Британской  империи,
которую я тут же выбросил в мусорную корзину, и письмо  с  южноафриканским
штемпелем. Адрес на конверте был напечатан на машинке, поэтому я не  сразу
понял, что письмо от мисс Кин. Еще меня поставила в тупик коробка  порошка
"Омо", прислоненная к нижней ступеньке. Я определенно не заказывал никаких
моющих средств. Всмотревшись, я разобрал, что это подарок от фирмы.  Какую
уйму денег сэкономили бы изготовители, если бы поручали  рекламировать  их
продукцию местным магазинам -  здесь-то  знали,  что  я  и  так  регулярно
покупаю "Омо". Я унес коробку на кухню и с удовольствием убедился, что мой
порошок почти весь вышел, так что теперь я был избавлен от покупки нового.
   Сделалось  прохладно,  и,  прежде  чем  вскрыть  конверт,   я   включил
электрокамин. Письмо было от мисс Кин, понял я наконец.  Она  купила  себе
пишущую машинку, но практики ей  явно  еще  не  хватало.  Интервалы  между
строчек неровные, масса опечаток - часто  она  по  ошибке  стукала  не  ту
букву,  а  многие  вообще  пропускала.  Она  съездила,   писала   она,   в
Коффифонтейн - три  часа  езды  на  машине,  -  чтобы  посмотреть  в  кино
"Унесенные метром", в здешнем кинотеатре возобновили показ  этого  фильма.
Мисс Кин сообщала, что Кларк Фейбл не так хорош,  как  ей  помнилось.  Она
даже не пыталась исправлять опечатки - я увидел в этом характерную для нее
кротость  и  смирение,  а  может  быть,  и  привычную  покорность  судьбе.
Возможно, она считала  непорядочным  скрывать  свои  провинности.  "Раз  в
неделю, - писала она, - кузина ездит в бак. У нее очень хорошие  отношения
с управляющим, но все-таки он не такой настоящий друг, каким были  вы  для
моего отца и для меня. Мне очень не хватает церкви св.Иоанна и  проповедей
нашего викария. Здесь поблизости имеется только  голландская  деформатская
церковь, но она мне  совсем  не  нравится".  В  слове  "деформатская"  она
все-таки исправила "д" на "р". Вероятно, испугалась, что  я  могу  принять
это за намеренный выпад.
   Я задумался над тем, как ей ответить. Я знал,  что  приятнее  всего  ей
было бы письмо, содержащее новости о Саутвуде, самые  будничные  детали  -
вплоть до состояния моих георгинов. А как же  быть  с  моим  эксцентричным
путешествием  в  Стамбул?  Упомянуть   о   нем   вскользь   выглядело   бы
неестественно  и  даже  претенциозно,  а  если  описать  все  приключения,
рассказав про полковника Хакима, золотой слитое  и  генерала  Абдула,  она
решит, что мой образ жизни полностью переменился, и это усилит ее  чувство
оторванности и одиночества в своем Коффифонтейне. Я стал уже  сомневаться,
стоит ли вообще отвечать, но вот на последней  странице  (бумага,  видимо,
съехала, и строчка побежала  вверх,  залезая  на  предыдущую  строку)  она
писала: "Я так жду Ваших писем, они приближают ко мне Саутвуд". Я  положил
письмо в ящик письменного стола, где хранились другие ее письма.
   Уже  совсем  стемнело,  но  до  того,  как  принесут  заказанный  обед,
оставалось все равно больше  часу,  поэтому  я  подошел  к  полкам,  чтобы
выбрать какую-нибудь книгу. Как и мой отец, я редко покупаю  новые  книги,
хотя  в  отличие  от  него   не   ограничиваю   свое   чтение   фактически
одним-единственным автором. Современная литература меня не привлекает - на
мой взгляд,  наивысшего  уровня  английская  поэзия  и  проза  достигли  в
викторианскую эпоху. Если бы я стал писателем (а в  юности,  до  того  как
матушка подыскала мне место в банке, я порой мечтал об этом),  я  взял  бы
себе  за  образец  кого-нибудь  из  второстепенных  прозаиков-викторианцев
(подражать гениям - и пытаться бесполезно), скажем Р.Л.Стивенсона или даже
Чарлза Рида. У меня много сочинений Уилки Коллинза, хотя  его  детективные
вещи нравятся мне меньше остальных в этом отношении я не  разделяю  вкусов
тетушки. Если бы мне выпало быть  поэтом,  я  бы  удовольствовался  весьма
скромным местом и был бы  счастлив  заслужить,  если  бы  довелось,  титул
английского Маэни [Маэни, Фрэнсис Сильвестр (1804-1866) - ирландский поэт,
более известный под псевдонимом Отец Праут], воспев Саутвуд, как он воспел
Шендон [предместье ирландского города Корка]. Это  одно  из  любимых  моих
стихотворений в "Золотой сокровищнице" Палгрейва. Быть может, упоминание в
письме мисс Кип церкви св.Иоанна, чей колокольный звон доносится  до  меня
воскресным утром, когда я работаю в саду, напомнило мне о Маэни, и я  снял
с полки антологию.

   Звонят в Москве колокола.
   В Константинополе мулла
   Взбирается на минарет
   Святой Софии -
   И, возвещая рамадан,
   Зовет к молитве мусульман;
   Его призывы для меня -
   Слова пустые.

   Они звучат в чужих краях -
   Пускай внимает им Аллах;
   Но есть напев, который мне
   Всего милее, -
   То Шендона вечерний звон:
   Плывет величественно он
   Над полноводной речкой Ли
   И душу греет.

   Строки о Святой Софии никогда прежде не были для меня  наполнены  таким
смыслом: этот унылый мавзолей  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с  нашим
св.Иоанном, и упоминание о нем теперь  всегда  будет  связываться  в  моем
сознании с полковником Хакимом.
   Одна книга вызывает в памяти другую, и вдруг впервые  за  много  лет  я
достал том Вальтера Скотта. Я вспомнил,  как  отец  любил  гадать  по  его
романам - это называлось играть в Sortes  Virgilianae.  Мать  считала  эту
игру  кощунственной,  если  только  не  гадать  всерьез,  по   Библии.   Я
подозревал, что отец загибал уголки у определенных  страниц,  чтобы  сразу
попасть на подходящую фразу с  целью  подразнить  и  ошеломить  мою  мать.
Однажды, когда он жестоко мучился от запора, он  открыл  "Роб  Роя"  якобы
наугад  и  прочел  вслух:  "Вошел  мистер  Оуэн.  С  такой   регулярностью
действовал мозг и организм сего достойного человека..." И сейчас  я  решил
погадать и  подивился  уместности  попавшегося  мне  отрывка:  "Один  лишь
добротный  обед  способен  был  поднять  мое  настроение,   дабы   я   мог
воспротивиться унынию, незаметно завладевавшему моей душой".
   Я и вправду впал в угнетенное настроение, не знаю уж из-за чего: то  ли
сыграло роль письмо мисс Кин, то ли мне больше, чем я мог предполагать, не
хватало общества моей тетушки, а может быть, Тули оставила некую  брешь  в
моей душе. Теперь, когда у меня не было обязательств ни перед  кем,  кроме
себя самого, радость от  возвращения  в  свой  дом  и  сад  как-то  начала
меркнуть. В надежде отыскать утешительное изречение я снова  раскрыл  "Роб
Роя" - и  обнаружил  между  страницами  любительский  снимок:  пожелтевший
прямоугольник, изображающий хорошенькую девушку  в  старомодном  купальном
костюме,  сделанный  старомодной  камерой  Брауни.  Девушка  стояла,  чуть
пригнувшись, она уже  успела  спустить  лямку  с  одного  плеча  и  сейчас
улыбалась, как будто ее застигли в момент переодевания. Я не  сразу  узнал
тетушку Августу, а когда узнал, подумал прежде всего, как она  была  тогда
привлекательна. Кто ее фотографировал? Сестра? Но в таком случае  вряд  ли
она подарила бы подобную карточку моему  отцу.  Я  заключил,  что,  скорее
всего, он фотографировал ее  сам  и  спрятал  снимок  в  Вальтера  Скотта,
которого матушка наверняка не стала бы читать. Так вот какой она была в те
далекие - сколько ей тут, едва ли больше восемнадцати - времена, когда она
еще не свела знакомство с  Карраном,  или  мсье  Дамбрезом,  или  мистером
Висконти. Судя по виду, от нее уже тогда можно было ожидать  чего  угодно.
Мне попалась на глаза фраза о Диане Вернон [героиня романа "Роб  Рой"]  на
одной из страниц, между которыми была вложена карточка: "Будь  терпелив  и
покоен и предоставь мне следовать своим путем: коль скоро я закушу  удила,
никакая узда меня не удержит". Нарочно  ли  мой  отец  выбрал  именно  эту
страницу, когда прятал снимок?  Меня  охватила  тоска  -  тоска,  какую  я
испытывал порой в банке, когда по  долгу  службы  листал  хранившиеся  там
старые документы, свидетельства давно  утихших  страстей.  Я  почувствовал
прилив нежности к отцу - к этому ленивцу, лежавшему в пустой ванне прямо в
пальто. Я ни разу не  был  на  его  могиле,  так  как  он  умер  во  время
единственной в своей жизни поездки за пределы Англии, и я  даже  не  знал,
где она находится.
   Я позвонил тетушке.
   - Просто хочу пожелать доброй ночи и удостовериться, что все в порядке.
   - В квартире пустовато без Вордсворта.
   - Мне тоже что-то тоскливо - без вас и без Тули.
   - Никаких новостей за время отсутствия?
   - Только письмо от знакомой. Ей, видимо, тоже тоскливо. -  Я  запнулся,
потом продолжал: - Тетя Августа, сам не знаю почему, но я думаю  об  отце.
Странно, как мало знаешь о своих близких. Представляете, я не  знаю  даже,
где он похоронен.
   - Не знаешь?
   - Нет. А вы?
   - Знаю, конечно.
   - Мне захотелось хотя бы раз побывать на могиле.
   - У меня кладбища  вызывают  отвращение.  Там  всегда  какой-то  душный
болотистый запах, как  в  джунглях.  Вероятно,  из-за  всей  этой  влажной
зелени.
   - С возрастом, мне  кажется,  проникаешься  большей  привязанностью  ко
всему семейному - к домам и к могилам. Мне очень  неприятно,  что  матушка
закончила свой путь в полицейской лаборатории.
   - Приемная мать, - поправила тетушка.
   - Так где же мой отец?
   - Как недостаточно верующая католичка,  я  не  могу  ответить  на  твой
вопрос с определенностью, но его тело или, во всяком случае,  то,  что  от
него осталось, покоится в Булони.
   - Так близко? Почему же его не перевезли в Англию?
   - Моя сестра была человек несентиментальный и прагматичный.  Твой  отец
уехал в Булонь на один день без ее ведома. Там после обеда он почувствовал
себя плохо и почти сразу же умер. Пищевое отравление.  Антибиотиков  тогда
еще не было. Пришлось произвести вскрытие, и моя сестра не пожелала  везти
домой распотрошенный труп. Поэтому она решила похоронить  его  на  местном
кладбище.
   - Вы присутствовали на похоронах?
   - Я в это время гастролировала по Италии.  И  услыхала  об  этом  много
позже. Мы с сестрой не переписывались.
   - Значит, вы тоже не видели могилу?
   - Один раз я предложила мистеру Висконти съездить туда, но у него  есть
любимая цитата из Библии: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов".
   - Может быть, мы с вами как-нибудь съездим туда вместе?
   - Я полностью разделяю взгляды мистера Висконти, но прокатиться никогда
не откажусь, - весело отвечала тетушка без капли сентиментальности.
   - На этот раз едем за мой счет.
   - Годовщина смерти, - сказала тетушка, - приходится на второе  октября.
Я  запомнила  дату  потому,  что  она  совпадает  с   днем   его   ангела.
Ангел-хранитель оказался явно не на высоте - если, конечно, не  действовал
сознательно, желая уберечь твоего отца от какой-то худшей  участи.  И  это
вполне вероятно: что, спрашивается, делал  твой  отец  в  Булони  в  такое
неподходящее время года?



17

   Как ни странно, в Булони я почти сразу почувствовал себя как дома.
   Поскольку прямой пароход из Фолкстона уже не ходил, мы сели в  "Золотую
стрелу" на вокзале Виктория. Я с радостью убедился, что  на  сей  раз  при
тетушке нет ее красного чемодана. Английскую сторону Канала [так англичане
называют Ла-Манш] заливал золотистый свет осеннего солнца. К тому времени,
когда  мы  добрались  до  Петтсвуда,  автобусы  все  как  один  позеленели
[междугородные автобусы в Англии зеленого цвета], а начиная от Орпингтона,
появились  хмелесушилки,  и  их  белые  шапки  колыхались,  как  перья  на
средневековом шлеме.  Хмель,  вьющийся  вверх  по  шестам,  выглядел  куда
наряднее, чем виноградная лоза, я охотно  отдал  бы  весь  ландшафт  между
Миланом и Венецией за эти двадцать  миль  кентского  пейзажа.  Безмятежные
небеса и скромные речушки;  пруды  в  камышах  и  умиротворенно  дремлющие
коровы. Приятные места, их воспел Блейк, и я пожалел, что опять мы едем  в
чужие края. Почему отец не умер в Дувре или  Фолкстоне,  куда  так  просто
съездить на один день?
   Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона -  единственного
в "Золотой стреле", идущего из Кале до Булони, - я почувствовал себя дома.
Небо затянуло тучами, в  воздухе  похолодало,  вдоль  набережной  порывами
хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы,
а в окнах пивной я прочел: "Здесь вас ждет  чашка  хорошего  чая.  Милости
просим пассажиров из Восточного Кента". Свинцового цвета чайки,  кружившие
над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе,  были  такие  же,  как  в
Англии. Над  морским  вокзалом  вспыхивали  алые  надписи  по-английски  -
"Паром" и "Британская железная дорога".
   Уже было слишком поздно,  чтобы  разыскивать  отцовскую  могилу  (да  и
годовщина смерти все равно приходилась на следующий день),  поэтому  мы  с
тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала  и  по
извилистым улочкам, напомнившим мне  городок  Рай.  В  обширной  подземной
часовне собора венчался кто-то из английских  королей,  там  лежали  ядра,
выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи  на  небольшой  площадке,  под
стенами  церкви,  стояла  статуя   Эдуарда   Дженнера   [английский   врач
(1749-1823), изобретатель  вакцины  против  оспы]  в  коричневом  фраке  и
коричневых  сапогах  с  кисточками.  В  переулке  в  маленьком  кинотеатре
показывали  старый  фильм  "Остров  сокровищ"  с  Робертом   Ньютоном,   а
неподалеку, в клубе под  названием  "Счастливчик",  можно  было  послушать
ансамбль "Кузнецы". Нет, мой  отец  покоился  не  в  чужой  земле.  Булонь
походила на колониальный город, который только недавно  вышел  из  состава
Империи  -  Британская  железная  дорога  продолжала  оставаться  в  конце
набережной, как будто ей разрешили  побыть  здесь  еще  немного,  пока  не
закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи  казино  были  как
последние следы пребывания оккупационных войск, а конная  статуя  генерала
Сан-Мартина [Сан-Мартин, Хосе (1778-1850) - один из руководителей войны за
независимость  испанских  колоний  в  Южной  Америке,  национальный  герой
Аргентины] на набережной могла быть и статуей Веллингтона.
   Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую  и
линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала  напоминали
колонны собора, покинутого прихожанами с  наступлением  темноты;  одинокий
поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто  не  потрудился
записать. На длинной платформе не  показалось  ни  одного  носильщика,  ни
одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги  оставалось
пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута,  водорослей,  моря  и
утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара  стояли
двое мужчин с собакой, да и те уже собирались  уходить.  Тетушка  заказала
нам обоим камбалу по-булонски.
   - Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, -  размышлял  я
вслух. С той минуты, как я снял с полки "Роб Роя", отец не шел у  меня  из
головы, и, вспоминая выражение  лица  молодой  девушки  на  фотографии,  я
решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но  если  я
ждал  сентиментальных  воспоминаний,  то  здесь  рассчитывать  на  это  не
приходилось: кто умер, того не воротишь - таково было убеждение тетушки.
   - Закажи вина, Генри, - предложила она. - Знаешь,  я  наблюдаю  у  тебя
какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка,  и
урна, которую ты так  бережно  хранишь.  Был  бы  твой  отец  похоронен  в
Хайгейте, я бы ни за что с тобой  не  поехала.  Я  против  паломничеств  к
могилам, если одновременно они не служат другой цели.
   - Какой же цели служит наш поход? - спросил я довольно раздраженно.
   - Я еще никогда не бывала в Булони, - отвечала тетушка. -  А  я  всегда
рада посмотреть новые места.
   - Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.
   - Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.
   - И в скольких же комнатах вы успели пожить?
   - В очень многих, - весело отозвалась она, -  но  до  того  этажа,  где
уборная, я, кажется, еще не добралась.
   - Мне пора домой, - с пронзительной интонацией сказал по-английски один
из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся  погладить
собаку, то промахнулся.
   - Еще по одной за наш паром, - запротестовал второй. - Из этой фразы  я
сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге.
   - Проклятая "Кентская дева" [так называли Элизабет Бартон (1506-1534) -
пророчицу, побуждавшую католиков оказывать сопротивление Реформации;  была
повешена по приказу Генриха VIII]. Моя жена тоже  была  когда-то  кентской
девой.
   - Давненько уже не дева, приятель, давненько.
   - Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера,  чтоб
ей застрелиться.
   - Ревнивая она у тебя, приятель.
   - Ненасытная она.
   - Никогда не любила слабаков, - заметила тетушка. - Твой  отец  не  был
слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что  стоило
бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру... но он  придумал
бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию. Меня удивляет, что  он
забрался в Булонь - для него и это было далеко.
   - Может быть, поехал по делам.
   - Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Керлью,
- вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца - сам он и одну-то
женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу,  так  как
жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то,  что
она  была  немножко  требовательна  как  женщина,  другой  бы   муж   счел
достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену
- надо,  чтобы  она  тебя  бросила,  и  твой  отец,  который  был  гораздо
изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем  допускала  твоя  мать,
придумал для него хитрый план: Уильям должен  был  писать  жене  анонимные
письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы
сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к
ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов,
возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была  бы  спасена
(он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил
сам; Уильям кое-как перепечатал его на  собственной  машинке  и  вложил  в
желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку.  Письмо
гласило: "Ваш  супруг,  сударыня,  бесстыдный  лжец  и  низкий  распутник.
Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дам