о и уже истратил столько
тетушкиных  денег,  было  невозможно,  но  я   предусмотрительно   обменял
оставленный ею билет до Асунсьона на билет до Асунсьона и обратно.
   Я поставил фотографию Фритаунской гавани в ценной  рамке  на  туалетный
столик и прижал с двух сторон книгами. Я захватил с собой помимо какого-то
чтива "Золотую  сокровищницу"  Палгрейва,  сборнички  стихов  Теннисона  и
Браунинга, а в последнюю минуту добавил еще "Роб Роя", быть может  оттого,
что в нем лежала единственная  имевшаяся  у  меня  фотография  тетушки.  Я
раскрыл книгу (страницы  ее  теперь  сразу  разнимались  там,  где  лежала
карточка) и не в первый уже раз задумался о  том,  что  в  этой  радостной
улыбке, юной груди, в изгибе тела, в старомодном купальном костюме  словно
таилось предвестье зреющего  материнства.  Воспоминание  о  том,  как  сын
Висконти заключил ее в объятия на платформе в Милане, причинило мне легкую
боль, и, чтобы отвлечься от этих мыслей, я выглянул в  иллюминатор,  думая
увидеть зимний день... и увидел высокого  сухопарого  и  седого  человека,
который с грустным видом разглядывал меня в упор. Иллюминатор  выходил  на
бак; незнакомец быстро отвернул голову  и  стал  смотреть  вдоль  борта  в
сторону  кормы,  смущенный  тем,  что  его  застигли  врасплох.  Я  кончил
раскладывать вещи и спустился в бар.
   На пароходе царила  обычная  сумятица,  какая  всегда  наступает  после
отплытия. Ленч, как выяснилось, должны были подать в непонятное время -  в
11:30, и пассажиры не находили себе до тех пор места, как это бывает  и  с
пассажирами на переправе  через  Английский  канал.  Они  никак  не  могли
успокоиться, сновали вверх и вниз, заходили в бар, разглядывая бутылки,  и
снова уходили, так ничего и не заказав.  Они  устремлялись  в  столовую  и
опять покидали ее, присаживались  ненадолго  за  стол  в  гостиной,  затем
вскакивали и  рассматривали  в  иллюминатор  однообразный  речной  пейзаж,
который нам предстояло видеть последующие четыре дня. Я был  единственный,
кто попросил чего-нибудь выпить. Хереса не нашлось, поэтому я взял джина с
тоником, но джин оказался аргентинским, хотя и с английским  названием,  и
имел чужеземный привкус. Низкий  лесистый  берег,  принадлежавший,  как  я
заключил, Уругваю, тянулся вдаль  под  сеткой  дождя,  который  прогнал  с
палубы пассажиров. Вода  в  реке  имела  цвет  кофе,  в  который  добавили
чересчур много молока.
   Какой-то старик лет восьмидесяти с лишком наконец решился и  сел  рядом
со мной. Он задал вопрос по-испански, и ответить я, естественно,  не  мог.
"No hablo espanol, senor" [я не знаю испанского, сеньор (исп.)], -  сказал
я, но эту жалкую фразу, почерпнутую мною из  испанского  разговорника,  он
принял за поощрение и тут же произнес небольшую речь, при этом  он  извлек
из кармана большое увеличительное стекло и положил его на стол между нами.
Я сделал попытку спастись, уплатив по счету, но он выхватил у меня счет  и
подложил под свой стакан, одновременно  сделав  знак  стюарду  налить  мне
снова. Я не имею привычки пить две порции перед  ленчем,  к  тому  же  мне
решительно не понравился вкус джина, но за незнанием испанского я вынужден
был подчиниться.
   Он чего-то хотел от меня, но я не мог догадаться,  чего  именно.  Слова
"el favor" [любезность, одолжение (исп.)]  повторялись  несколько  раз,  а
когда он увидел, что я не понимаю, он для наглядности вытянул свою руку  и
принялся разглядывать ее через увеличительное стекло.
   -  Не  могу  ли  я  быть  чем-нибудь  полезен?  -  раздался  голос,  и,
обернувшись, я увидел высокого грустного человека, который подсматривал за
мной в иллюминатор.
   Я сказал:
   - Я не понимаю, чего хочет этот господин.
   - Он любит гадать по руке. Говорит, у него еще никогда не  было  случая
гадать американцу.
   - Скажите ему, я англичанин.
   - Он говорит, что это все равно. Вероятно, он не видит большой разницы.
Мы с вами оба англосаксы.
   Мне ничего не оставалось, как протянуть  руку.  Старик  с  чрезвычайным
вниманием стал изучать ее в свое стекло.
   - Он просит меня переводить, но, может быть, вы  против.  Все-таки  тут
дела сугубо личные - судьба.
   - Это не имеет значения, - сказал я и вспомнил про Хэтти и про то,  как
она угадала  мои  путешествия  по  чаинкам  своего  превосходного  "Лапсан
сучон".
   - Он говорит, вы проделали длинный путь.
   - Ну, об этом довольно просто догадаться.
   - Но ваши путешествия подходят к концу.
   - Вряд ли. Мне надо еще проделать весь обратный путь.
   - Вам предстоит соединиться с кем-то  очень  близким.  С  женой,  может
быть.
   - Я не женат.
   - Ну тогда, он говорит, с матерью.
   - Она умерла. По крайней мере...
   - В вашем распоряжении было очень много денег. Сейчас уже нет.
   - Тут он прав. Я служил в банке.
   - Он видит смерть... но она лежит вдали от вашей линии сердца  и  линии
жизни. Незначительная смерть. Возможно, кого-то вам неблизкого.
   - Вы верите в эту чепуху? - спросил я американца.
   - Пожалуй, не верю, но я стараюсь быть непредвзятым. Моя фамилия О'Тул.
Джеймс О'Тул.
   - Моя - Пуллинг, Генри, - сказал я.
   Тем временем старик продолжал свою лекцию по-испански. Его,  видно,  не
интересовало, переводят его или нет. Он достал записную книжку и что-то  в
нее вписывал.
   - Вы лондонец?
   - Да.
   - А я из Филадельфии. Он просит меня сказать,  что  ваша  рука  у  него
девятьсот семьдесят вторая по счету. Нет,  простите,  девятьсот  семьдесят
пятая.
   Старик с удовлетворением захлопнул записную  книжку,  пожал  мне  руку,
поблагодарил,   заплатил   за   выпивку   и,    поклонившись,    удалился.
Увеличительное стекло оттопыривало ему карман, как пистолет.
   - Вы не против, если я к вам подсяду? - спросил американец. На нем  был
английский твидовый  пиджак  и  поношенные  брюки  из  шерстяной  фланели.
Сухощавый и меланхоличный, он  выглядел  таким  же  англичанином,  как  я;
заботы наложили сеть тонких морщинок вокруг  его  глаз  и  рта,  и,  точно
заблудившись, он с озабоченным видом постоянно озирался вокруг. Он  ничего
общего не имел с  теми  американцами,  которых  я  встречал  в  Англии,  -
шумливые, самоуверенные, с младенчески гладкими лицами, они были похожи на
детей, подымающих возню в детской.
   - Вы тоже в Асунсьон? - спросил он.
   - Да.
   - Больше в этом рейсе  и  смотреть  не  на  что.  Корриентес  [город  в
Аргентине] не так уж плох, если там  не  ночевать.  Формоса  [провинция  и
город на севере Аргентины] - сплошной притон. Там  сходят  на  берег  одни
контрабандисты, хотя они и прикрываются рыбной ловлей.  Вы  как  будто  не
контрабандист?
   - Нет. А вы, я вижу, хорошо знаете здешние края.
   - Слишком хорошо. Вы в отпуске?
   - Можно и так сказать. В отпуске.
   - Собираетесь посмотреть водопад Игуасу? Народ туда валом  валит.  Если
поедете,  ночуйте  на  бразильской  стороне.  Там  единственная  приличная
гостиница.
   - А стоит смотреть?
   - Пожалуй. Если вы охотник до таких зрелищ.  По  мне,  так  это  просто
очень много воды, и все.
   Бармен явно хорошо знал американца: он, не  спрашивая,  поставил  перед
ним сухой мартини, и американец отхлебывал его теперь уныло,  без  всякого
удовольствия.
   - Это вам не "Гордон" [фирменное название джина], - проговорил  он.  Он
всмотрелся в меня долгим взглядом, будто запоминал  мои  черты.  -  Я  вас
принял за бизнесмена. Генри, - сказал он. - Так один и  проводите  отпуск?
Не очень-то весело. Страна чужая. И языка вы не знаете. Правда,  испанский
за пределами города не помощник. В сельской местности все  говорят  только
на гуарани.
   - И вы тоже?
   - С грехом пополам.
   Я заметил, что он больше задает вопросы, чем отвечает, а когда сообщает
мне какие-то сведения, то такого рода, которые я мог бы прочесть  в  любом
путеводителе.
   - Живописные руины, - продолжал он, - старинные поселения иезуитов. Вас
привлекают такие вещи. Генри?
   Я почувствовал, что он не успокоится, пока не узнает обо мне что-нибудь
еще. Пускай - какой от этого вред? Я не вез с собой  золотого  бруска  или
чемодана,  набитого  банкнотами.   Как   он   сам   сказал,   я   не   был
контрабандистом.
   - Я еду повидаться с одной старой родственницей, - сказал я и  добавил:
- Джеймс.
   Ему этого явно очень хотелось.
   - Друзья зовут меня Тули, - привычно сообщил он, но далеко не  сразу  в
моем мозгу сработал механизм.
   - Вы тут по торговым делам?
   - Не совсем, - ответил он. -  Я  занимаюсь  исследовательской  работой.
Социологические  исследования.  Сами  знаете,  что   это   такое.   Генри.
Прожиточный  минимум.  Статистические   данные   о   недоедании.   Процент
неграмотных. Выпейте еще.
   - Две порции - мой предел, Тули, - запротестовал я и только сейчас, при
повторении этого имени, вспомнил  -  вспомнил  Тули.  Он  пододвинул  свой
стакан, чтобы ему налили еще.
   - И как вам тут работается, в Парагвае? Я читал в газетах, что  у  вас,
американцев, с Южной Америкой хлопот полон рот.
   - Но не в  Парагвае.  У  нас  с  генералом  такая  дружба  -  водой  не
разольешь. - Он поднял кверху большой и указательный пальцы, потом  взялся
ими за вновь наполненный стакан.
   - Говорят, он настоящий диктатор.
   - Такая страна. Генри. Ей нужна сильная рука. Не думайте только,  будто
я замешан в такие дела. Я держусь в стороне от  политики.  Исследования  в
чистом виде. Вот моя линия.
   - Что-нибудь опубликовали?
   - Так, - ответил он туманно, - сообщения...  Слишком  специальные.  Вам
они были бы неинтересны. Генри.
   Все складывалось так, что, когда зазвонили к  ленчу,  мы,  само  собой,
проследовали в столовую вместе. С нами за столиком сидели еще двое мужчин.
Один - с серым лицом, в синей пиджачной паре  -  соблюдал  диету  (стюард,
который был с ним знаком, принес ему отдельно тарелку  вареных  овощей,  и
тот, прежде чем начать есть, придирчиво осмотрел их,  подергивая  кончиком
носа и верхней губой, точно кролик). Другой, толстый  старый  священник  с
плутоватыми глазами, чем-то  напоминал  Уинстона  Черчилля.  Забавно  было
глядеть, как О'Тул сразу же взялся за этих двоих. Не успели мы покончить с
невкусным печеночным паштетом, как он уже выяснил, что у  священника  есть
приход в деревне под Корриентесом по аргентинскую сторону границы. А  едва
мы разделались с не менее невкусной  вермишелевой  запеканкой,  как  О'Тул
пробил небольшую брешь в молчаливости типа с кроличьим носом. Тот, видимо,
был бизнесменом, возвращавшимся в Формосу. Услыхав слово "Формоса",  О'Тул
бросил на меня взгляд и едва заметно кивнул - с этим  человеком  все  было
ясно.
   -  Вы,  как  я  догадываюсь,  фармацевт?  -   О'Тул   толкал   его   на
откровенность, стремясь выведать у него что-нибудь еще.
   Кролик знал английский неважно, но вопрос понял. Он взглянул на  О'Тула
и дернул носом. Я думал, он промолчит, но вдруг услышал  ответ,  звучавший
одинаково туманно на всех языках:
   - Импорт-экспорт.
   Священник ни с того ни с сего завел разговор о летающих  тарелках.  Над
Аргентиной, по его словам, они кишмя кишели -  будь  ночи  ясными,  мы  бы
непременно увидели с судна хотя бы одну.
   - Вы в самом деле в них верите? - спросил я, и  старик  от  возбуждения
забыл то немногое, что знал по-английски.
   - Он  говорит,  -  перевел  О'Тул,  -  вы,  наверно,  читали  вчерашнюю
"Nacion". Двенадцать автомашин встали в  понедельник  ночью  на  шоссе  из
Мар-дель-Платы в Буэнос-Айрес.  Когда  наверху  пролетают  тарелки,  мотор
глохнет. Преподобный отец считает, что летающие тарелки имеют божественное
происхождение. - О'Тул переводил почти  с  такой  же  быстротой,  с  какой
тараторил  священник.  -  На  днях  одна  пара,   ехавшая   в   машине   в
Мар-дель-Плату, на выходные,  вдруг  оказалась  в  облаке  тумана.  Машина
встала, а когда туман рассеялся, то обнаружилось, что они в Мексике вблизи
Акапулько.
   - Он и в это верит?
   - Само собой. Все они верят. Раз в  неделю  по  радио  в  Буэнос-Айресе
передают про летающие тарелки. Кто и где видел их за истекшую неделю.  Наш
с вами приятель говорит, что тут, может, кроется объяснение Летающего дома
в Лоретто [согласно преданию, в Назарете над хижиной, где жила дева Мария,
в IV в. был воздвигнут храм; в XII  в.,  когда  храму  угрожали  сарацины,
ангелы перенесли храм в Лоретто,  где  он  стоит  и  поныне].  Просто  дом
подняли в Палестине, как тех людей на шоссе, а потом опустили в Италии.
   Нам принесли жесткий бифштекс и затем апельсины. Священник погрузился в
молчание  и  ел,  нахмурившись.  Наверное,  он  чувствовал,  что   окружен
скептиками. Бизнесмен отодвинул от  себя  тарелку  с  вареными  овощами  и
откланялся. А я наконец задал вопрос  моему  собеседнику,  который  мечтал
задать в течение всего завтрака.
   - Вы женаты, Тули?
   - Да. Вроде как женат.
   - У вас есть дочь?
   - Да. А что? Она учится в Лондоне.
   - Она в Катманду.
   - В Катманду? Да ведь это Непал!
   Морщинки озабоченности обозначились резче.
   - Ну и ошарашили вы меня, - проговорил он. - Откуда вы знаете?
   Я рассказал  про  Восточный  экспресс,  но  обошел  молчанием  молодого
человека. Я сказал, что она была с группой студентов, а она и вправду была
со студентами, когда я видел ее в последний раз.
   - Что тут поделаешь. Генри? - сказал он. - У меня работа. Не могу же  я
гоняться за ней по всему свету.  Люсинда  не  понимает,  сколько  она  мне
доставляет огорчений.
   - Люсинда?
   - Мамочка так назвала, - с горечью отозвался он.
   - Теперь она называет себя Тули, как вы.
   - Правда? Это что-то новенькое.
   - По-моему, она вами восхищается.
   - Я отпустил  ее  в  Англию,  -  продолжал  он.  -  Думал,  там  она  в
безопасности. И вот, пожалуйста, -  Катманду!  -  Он  оттолкнул  апельсин,
который с такой тщательностью чистил. - Где она живет?  Сомневаюсь,  чтобы
там была приличная гостиница. Вот если там  есть  "Хилтон"  [фешенебельные
гостиницы в разных городах  мира,  принадлежащие  американской  компании],
тогда можно быть спокойным. Как мне быть. Генри?
   - С ней все будет в порядке, - сказал я не очень уверенным тоном.
   - Я мог  бы  послать  телеграмму  в  посольство,  должно  же  быть  там
посольство. - Он резко встал. - Схожу помочусь.
   Я последовал за ним по коридору в уборную. Мы молча постояли  рядышком.
Я заметил, что губы у него шевелятся. Быть может, пришло мне в голову,  он
ведет воображаемый разговор с дочерью. Вместе мы покинули уборную,  и,  не
произнося ни слова, он сел на палубную  скамью  по  правому  борту.  Дождь
прекратился, но в воздухе повисла  пасмурная  холодная  сырость.  Смотреть
было не на что: редкие деревца вдоль берега мутной реки, отдельные хижины,
да между деревьями проглядывало пространство, до самого горизонта поросшее
бурым кустарником, абсолютно плоское, без малейших возвышенностей.
   - Аргентина? - спросил я, чтобы прервать молчание.
   - Так все и будет  Аргентина,  пока  не  дойдем  до  реки  Парагвай,  в
последний день. - Он вынул блокнот и что-то записал. Как  мне  показалось,
цифры. Кончив, он сказал: - Извините, я вношу кое-какие данные.
   - Относятся к вашей работе?
   - Да, провожу тут одно исследование.
   - Ваша дочь говорила, что вы работаете в ЦРУ.
   Он обратил на меня свой скорбный, озабоченный взгляд.
   - Она романтическая девица. Воображает бог знает что.
   - А ЦРУ - это романтично?
   - Так кажется девочке.  Наверное,  увидела  какой-нибудь  мой  отчет  с
пометкой  "секретно".  А  секретно  все,  что   идет   в   государственный
департамент. Даже статистика по недоеданию в Асунсьоне.
   Я не знал, кому из них верить.
   Он опять спросил меня с беспомощным видом:
   - А как бы вы поступили, Генри?
   - Будь вы действительно  на  службе  в  ЦРУ,  вы  могли  бы,  наверное,
выяснить, как там она, у одного из ваших агентов. Есть же у вас, вероятно,
агент в Катманду.
   - Если бы я на самом деле работал в ЦРУ, - возразил он, - я не стал  бы
впутывать агентов в мои личные дела. Есть у вас дети, Генри?
   - Нет.
   - Ваше счастье. Говорят, будто дети с возрастом входят в разум.  Ничего
подобного. Если у тебя есть ребенок, ты  осужден  быть  отцом  пожизненно.
Дети от тебя уходят. А вот тебе от них никуда не уйти.
   - Мне трудно судить об этом.
   Он задумался и какое-то время смотрел на монотонные заросли кустарника.
Пароход медленно продвигался против сильного течения. Потом О'Тул сказал:
   - Отец мой о разводе и слышать не хотел - из-за  девочки.  Но  есть  же
предел мужскому долготерпению - жена начала водить  своих  дружков  домой.
Она развращала Люсинду.
   - Это ей не удалось, - сказал я.



2

   На следующее утро О'Тул пропал: он не появился  к  завтраку,  и  тщетно
искал я его на палубе. Над рекой стоял густой туман, через который  солнце
пробилось  с  большим  трудом.  Я  почувствовал  себя  одиноко  без  моего
единственного собеседника. Все остальные  вступили  в  обычные  отношения,
какие завязываются во время плавания на пароходе, возникло даже  несколько
флиртов. Двое пожилых мужчин энергично шагали по палубе, выставляя напоказ
свою телесную мощь. Было что-то непристойное в этом  быстром  вышагивании,
они словно демонстрировали окружающим женщинам, что все их способности при
них. На  них  были  пиджаки  с  разрезами  по  английской  моде,  возможно
купленные в магазине "Харродз". Они мне вдруг напомнили майора Чарджа.
   Ночью мы  причаливали  к  берегу  в  городке  Росарио  (голоса,  крики,
громыхание цепей проникли в мое сознание, и, перед  тем  как  окончательно
проснуться, я видел тяжелые сны: кто-то кого-то бил или  убивал).  Сейчас,
когда поднялся туман, характер реки  изменился.  Теперь  она  была  усеяна
островками, появились обрывистые берега, песчаные отмели и странные  птицы
с пронзительными или чуть слышными голосами. Ощущение, что я  путешествую,
было несравненно сильнее, чем в Восточном экспрессе, когда  мы  пересекали
многолюдные границы. Река обмелела, и  распространился  слух,  что  дальше
Корриентеса нам не пройти, потому что ожидавшиеся зимние дожди  так  и  не
выпали. Матрос, стоя на мостике, то и  дело  бросал  лот.  Оставалось  еще
полметра предельной глубины, сообщил мне священник и тут же двинулся сеять
уныние дальше.
   Впервые я всерьез взялся за чтение "Роб Роя", но мелькавшие  за  бортом
пейзажи  меня  все  время  отвлекали.  Я  начинал  страницу,  когда  берег
находился в полумиле от  нас,  а  когда  поднимал  глаза  через  несколько
абзацев, до него было рукой подать - а может, это был не берег, а  остров?
В начале следующей страницы я опять поднял голову, и теперь река разлилась
на ширину мили. Рядом со мной уселся чех. Он  говорил  по-английски,  и  я
охотно закрыл книгу и стал слушать. Этот человек познал тюрьму и теперь  в
полной мере наслаждался свободой. Его мать погибла при  нацистах,  отец  -
при коммунистах, сам он бежал в Австрию и женился там  на  австриячке.  Он
получил техническое образование; решив обосноваться в Аргентине,  он  взял
денег взаймы и организовал пластмассовую фабрику. Вот его рассказ:
   - Сперва я разведал обстановку в Бразилии, Уругвае и Венесуэле. И что я
заметил: повсюду, кроме Аргентины, прохладительные  напитки  тянули  через
соломинку. А в Аргентине нет. Я решил, что на этом  сколочу  состояние.  Я
выпустил два миллиона пластмассовых соломинок, но не продал  и  ста  штук.
Хотите соломинку? Отдам два миллиона даром. Они у меня так до  сих  пор  и
лежат на фабрике. Аргентинцы до того  консервативны,  что  ни  за  что  не
желают тянуть через соломинку. Я чуть было не разорился, честное слово,  -
радостно закончил он.
   - И чем вы занимаетесь теперь?
   Он весело заулыбался. Я мало встречал на своем  веку  таких  счастливых
людей. Он всецело отбросил былые страхи, неудачи и горести,  избавился  от
них начисто, как редко кому из нас удается.
   - Произвожу пластмассы, - ответил он, - и  предоставляю  другим  олухам
делать из них что хотят