о дальнейшем время еще есть, - добавил я. - А  вдруг
вы  и  сами  не  захотите  здесь  остаться.  Вы  же   такая   любительница
путешествий, тетя Августа.
   - Нет, здесь конец моего пути.  Вероятно,  мои  путешествия  тоже  были
неким суррогатом.  Ведь  когда  мистер  Висконти  был  рядом,  у  меня  не
возникало желания путешествовать. А чем, собственно, тебя так  притягивает
Саутвуд?
   Этот вопрос я задавал себе уже несколько дней и постарался ответить  на
него как мог убедительнее. Я говорил  о  моих  георгинах,  даже  о  майоре
Чардже и его золотых рыбках. Пошел дождь, зашуршал по листьям деревьев;  с
тяжелым стуком упал на землю грейпфрут. Я говорил  о  последнем  вечере  с
мисс Кин и о ее печальном, полном сомнений письме из  Коффифонтейна.  Даже
адмирал прошествовал через мои воспоминания, раскрасневшийся от кьянти,  в
алой бумажной шляпе. На ступенях моего дома накапливались пакеты "ОМО".  Я
испытывал чувство облегчения, как больной от укола  пентотала,  и  говорил
все, что приходило в голову. Я говорил про "Петушка", про Питера и Нэнси в
ресторане  близ  аббатства  на  углу  Латимер-роуд,  про  колокола  церкви
св.Иоанна и доску в честь советника Трамбуля, патрона мрачного  сиротского
приюта. Я сидел на  постели  рядом  с  тетушкой,  она  обняла  меня,  а  я
пересказывал ей небогатую событиями историю моей жизни.
   - Я был очень счастлив, - заключил я,  словно  жизнь  моя  нуждалась  в
оправдании.
   - Да, милый, да, я знаю, - повторяла она.
   Я рассказал, как был добр ко мне сэр Альфред Кин, про банк  и  про  то,
как сэр Альфред грозился перевести свой счет в другое место, если меня  не
оставят управляющим.
   - Милый мой мальчик, - сказала она, -  все  это  в  прошлом.  -  И  она
погладила мне лоб своей  старческой  рукой,  как  будто  я  был  школьник,
сбежавший из школы, и она обещала мне, что больше я туда не  вернусь,  все
мои неприятности кончились и я могу остаться дома.
   Я прожил уже больше полувека, но тем не менее я прислонился  головой  к
ее груди.
   - Я был счастлив, - повторил я, - но как мне было скучно все это долгое
время.



8

   Я не мог и представить себе, что праздник приобретет такой размах: ведь
накануне я застал тетушку одну в  пустом,  необставленном  доме.  Причиной
этого, как мне казалось, могло быть только то, что среди сотни  гостей  не
было ни одного друга дома в подлинном смысле этого слова,  если,  конечно,
не считать другом О'Тула. Прибывали все  новые  и  новые  гости,  и  я  не
переставал удивляться, где их только раскопал в  таком  количестве  мистер
Висконти.  Вдоль  улицы  выстроились  ряды  машин,   в   том   числе   две
бронированные: начальник полиции, как было обещано, приехал сам и привез с
собой очень толстую и уродливую жену и красавицу дочь по имени Камилла.  Я
увидел  даже  молодого  полицейского,  который  меня  арестовал   в   День
независимости, - он дружески хлопнул меня по спине, желая показать, что он
на меня зла не держит. (На моем ухе до сих пор белел кусочек пластыря там,
куда он меня ударил в нашу предыдущую  встречу.)  Подозреваю,  что  мистер
Висконти посетил бары всех  гостиниц  города  и  рекомендовал  даже  самым
случайным знакомым привести с собой друзей. Прием  должен  был  стать  его
апофеозом. После этого вечера  уже  никто  не  вспомнил  бы  того  мистера
Висконти, который лежал больной и нищий в убогой гостиничке около  желтого
вокзального здания в викторианском стиле.
   Большие  ворота,  отчищенные  от  ржавчины,  были  распахнуты;   люстры
сверкали в зале, даже нежилые комнаты были освещены, а от дерева к  дереву
тянулись нити с цветными шариками; шарики висели  также  над  танцевальной
площадкой - деревянным настилом, положенным  на  траву.  На  террасе  двое
музыкантов настраивали гитару и арфу. Явился О'Тул;  а  чех,  не  сумевший
распродать два миллиона пластмассовых соломинок, привел из отеля "Гуарани"
жену; неожиданно я увидел, что в толпе незаметно шныряет, время от времени
исчезая, как в норку, представитель экспорта-импорта, наш сосед  по  столу
на пароходе, серый  и  тощий,  по-кроличьи  дергающий  носом.  На  лужайке
дымился  и  потрескивал  бык  на  гигантском  железном   вертеле,   аромат
жарящегося мяса вытеснил благоухание цветущих апельсинов и жасмина.
   Воспоминания мои о вечере были очень смутными потому, вероятно,  что  я
еще до обеда приналег на шампанское. Женщин было больше, чем  мужчин,  что
характерно  для  Парагвая,  где  мужское  население  сильно   поредело   в
результате двух жестоких войн, и получилось  так,  что  мне  не  один  раз
выпало танцевать или беседовать с красавицей  Камиллой.  Музыканты  играли
главным образом польки и галопы, я не умел их  танцевать  и  был  поражен,
видя, с какой легкостью тетушка и мистер Висконти моментально,  прямо-таки
по наитию, овладели незнакомыми па. Когда бы я ни посмотрел на  танцующих,
они всегда были среди них.  Камилла,  почти  не  говорившая  по-английски,
безуспешно пыталась обучить меня танцам, но она делала это единственно  из
чувства долга, и наука не шла мне впрок.
   - Хорошо, что я сегодня не в тюрьме, - сказал я.
   - Как?
   - Вон тот молодой человек арестовал меня.
   - Как?
   - Видите - пластырь? Он ударил меня сюда.
   Я старался просто поддерживать легкую беседу,  но,  как  только  музыка
смолкла, Камилла поспешила прочь.
   Рядом вдруг возник О'Тул.
   - Шикарный прием. Шикарный, ничего не  скажешь.  Вот  бы  Люсинда  была
здесь.  Ей  бы  тоже  было  интересно.  А  вон  датский  посланник  -   он
разговаривает с вашей тетушкой. Только  что  я  видел  вашего  британского
посла.  И  никарагуанского.  Удивляюсь,  как  мистеру   Висконти   удалось
заполучить к себе весь дипломатический корпус. Дело, наверное, в фамилии -
если это его настоящая  фамилия.  Конечно,  в  Асунсьоне  делать  особенно
нечего,  так  что  если  получаешь  приглашение  от  человека  с  фамилией
Висконти...
   - Вы не видели Вордсворта? - спросил я.  -  Я  допускал,  что  он  тоже
объявится.
   - Он сейчас уже на судне. Отплытие в шесть утра, как только  рассветет.
Сдается мне, не очень-то он здесь нужен в нынешней ситуации.
   - Вы правы.
   Гости толпились внизу у ступеней, ведущих на террасу, хлопали в  ладоши
и кричали: "Bravo!" Я видел на террасе Камиллу, она плясала с бутылкой  на
голове. Мистер Висконти потянул меня за рукав и сказал:
   - Генри, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим представителем в Формосе.
   Я обернулся и протянул руку человеку с серой кроличьей физиономией.
   - Мы вместе плыли на пароходе из Буэнос-Айреса, - напомнил  я,  но  он,
естественно, не говорил по-английски.
   - Он заведует нашим речным грузооборотом.  -  Мистер  Висконти  говорил
так, будто речь  шла  о  каком-то  крупном  законном  предприятии.  -  Вам
придется часто видеться. А сейчас пойдемте, я  представлю  вас  начальнику
полиции.
   Начальник говорил по-английски с американским акцентом. Он сообщил, что
учился в Чикаго.
   Я сказал:
   - У вас красивая дочь.
   Он поклонился и ответил:
   - У нее красивая мать.
   - Ваша дочь пыталась учить меня танцевать, но у меня  нет  слуха,  а  с
вашими танцами я не знаком.
   - Полька и галоп. Наши национальные танцы.
   - Названия у них совсем викторианские. - Я хотел сказать  приятное,  но
он вдруг резко отошел.
   Угли под быком почернели, а от быка остался только остов. Пир удался на
славу. Мы сидели на скамейках в саду, перед нами  стояли  столы  -  доски,
положенные на козлы, - и мы ходили с тарелками к вертелу. Я  заметил,  что
сидящий рядом со мной тучный человек четыре раза брал себе огромные порции
мяса.
   - У вас хороший аппетит, - сказал я.
   Он ел, как добрый едок с  иллюстраций  викторианских  времен:  локти  в
стороны, голова низко опущена, за ворот засунута салфетка.
   - Это пустяки, - отозвался он. - Дома я съедаю восемь кило  говядины  в
день. Мужчине нужна сила.
   - А чем вы занимаетесь? - полюбопытствовал я.
   - Я начальник таможни. - Он  ткнул  вилкой  вдоль  стола,  где  немного
подальше сидела тоненькая бледная девушка, которой, судя по  ее  виду,  не
было и восемнадцати. - Моя дочь, - сказал он. - Я ей советую  есть  больше
мяса, но она упряма, как ее матушка.
   - А которая здесь ее матушка?
   -  Она  умерла.  Во  время   гражданской   войны.   У   нее   не   было
сопротивляемости. Она не ела мяса.
   И вот, когда уже  было  за  полночь,  он  снова  оказался  возле  меня.
Обхватив мои плечи рукой,  он  стиснул  их,  как  будто  мы  были  старыми
приятелями.
   - Вот Мария, - сказал он. - Моя дочь. Она хорошо говорит  по-английски.
Непременно потанцуйте с ней. Скажите ей, что она должна больше есть мяса.
   Мы пошли с нею рядом. Я сказал:
   - Ваш отец говорит, что он съедает восемь кило мяса за день.
   - Да. Это правда, - ответила она.
   - Боюсь, у меня не получаются здешние танцы.
   - Это ничего. Я уже натанцевалась.
   Мы  направились  к  рощице,  я  нашел  два  пустых  кресла.  Около  нас
остановился фотограф и мигнул своей  вспышкой.  Лицо  ее  в  резком  свете
казалось особенно бледным, глаза  испуганными.  Потом  все  погрузилось  в
темноту, и я уже еле различал ее лицо.
   - Сколько вам лет?
   - Четырнадцать.
   - Ваш отец считает, что вам надо есть побольше мяса.
   - Я не люблю мяса.
   - А что вы любите?
   - Поэзию. Английскую поэзию. Я очень люблю английские стихи.  -  Она  с
серьезным видом продекламировала: - "Из крепкого дуба у  нас  корабли,  из
крепкого дуба матросы" [строки из стихотворения Д.Гэррика (1717-1779)].  -
И добавила: - И еще "Уллин и его дочь" [баллада шотландского поэта  Томаса
Кемпбелла (1777-1844), переведенная  на  русский  язык  В.А.Жуковским].  Я
часто плачу, когда читаю "Уллина и его дочь".
   - А Теннисона вы любите?
   - Да, я знаю стихи лорда Теннисона. - Теперь,  обнаружив  у  нас  общие
интересы, она держалась увереннее. - Он тоже печальный. Я очень люблю  все
печальное.
   Гости снова столпились в зале,  так  как  арфист  и  гитарист  заиграли
польку, - мы видели в окна мелькание пар. Я в  свою  очередь  процитировал
"Мод" дочери таможенника: "И проходит в веселье короткая ночь,  в  озорной
болтовне и вине" [строки из поэмы А.Теннисона "Мод"].
   - Этого стихотворения я не знаю. Оно печальное?
   - Это длинная поэма, и конец у нее  очень  печальный.  -  Я  попробовал
припомнить какие-нибудь печальные строки, но единственное, что мне  в  эту
минуту пришло в голову, были слова: "Страшусь я зловещей лощины в  угрюмом
соседнем лесу" [первая строка поэмы "Мод"]. Но,  вырванные  из  контекста,
они потеряли свой смысл. Я сказал:
   - Если хотите, я дам вам ее почитать,  у  меня  с  собой  есть  сборник
стихов Теннисона.
   К нам приближался О'Тул, и я ухватился за этот  удобный  случай,  чтобы
сбежать. Я ужасно устал, и у меня ныло ухо.
   - Это Мария, - сказал я. - Она изучает английскую литературу, как  ваша
дочь.
   Он был грустный и серьезный, и я решил, что они найдут общий язык. Было
уже около двух  ночи.  Я  мечтал  отыскать  какой-нибудь  тихий  уголок  и
вздремнуть немножко. Но посредине лужайки я встретил чеха,  беседующего  с
мистером Висконти. Мистер Висконти сказал:
   - Генри, мы получили предложение.
   - Какое?
   - У этого джентльмена имеется два миллиона пластмассовых соломинок.  Он
отдает их нам за полцены.
   - Этого хватит на все население Парагвая, - заметил я.
   - Я думал не о Парагвае.
   Чех улыбнулся.
   - Если вы убедите их пить матэ через соломинку...
   Сам он явно не относился всерьез к их деловой  беседе,  но  воображение
мистера Висконти, как я видел, уже заработало  вовсю.  Мне  это  напомнило
тетушку Августу, когда она начинала расцвечивать свою  очередную  историю.
Возможно, мистера Висконти возбудило само звучание этой круглой  роскошной
цифры - два миллиона.
   - Я думал о Панаме, - пояснил он. - Если  наш  панамский  агент  сумеет
завезти их в зону канала. Представьте себе,  сколько  через  нее  проходит
американских моряков и туристов...
   - А что, американские моряки пьют прохладительные напитки?  -  удивился
чех.
   - Вы разве не слыхали, - возразил мистер Висконти, -  что  пиво  пьянит
гораздо сильнее, если тянуть его через соломинку?
   - Ну, это, разумеется, легенда.
   - Сразу видно протестанта, - заявил мистер Висконти. - Любому  католику
известно, что легенда, в которую верят, обладает той же ценностью и  силой
воздействия, что и истина. Возьмите культ святых.
   - Но среди американцев может оказаться много протестантов.
   - Тогда мы представим  свидетельства  медиков.  Это  современная  форма
легенды. Токсический эффект всасываемого  через  соломинку  алкоголя.  Тут
есть доктор Родригес, он мне поможет. Статистические данные о раке печени.
Предположим, нам удастся убедить правительство  Панамы  запретить  продажу
соломинок вместе с алкогольными напитками. Тогда соломинки тут  же  начнут
продавать  незаконно,  из-под  прилавка.   Спрос   возрастет   невероятно.
Потенциальная опасность, как известно, необычайно  притягательна.  Получив
прибыль, я бы основал исследовательский институт Висконти...
   - Но соломинки же из мягкого пластика, они не дают вредного эффекта.
   -  Значит,  мы  их  назовем  лечебными  соломинками.  А  статьи   будут
доказывать, что лечебные их свойства так же ничтожны,  как  у  фильтров  в
сигаретах.
   Я ушел, оставив их обсуждать  дела.  Огибая  танцевальную  площадку,  я
увидел тетушку, танцующую галоп с начальником  полиции  -  она,  казалось,
была неутомима. Дочь начальника полиции  Камилла  отплясывала  в  объятьях
офицера-таможенника, но в целом ряды танцоров поредели, и от ворот как раз
отъезжала машина с номером дипломатического корпуса.
   Я отыскал себе кресло на дворе за кухней, где еще оставалось  несколько
нераспакованных ящиков с мебелью, и почти мгновенно заснул.  Мне  снилось,
что человек с кроличьей физиономией щупает мне пульс  и  сообщает  мистеру
Висконти, что я умер от трематоды - уж не знаю, что это могло означать.  Я
попытался заговорить, дать понять, что я жив, но мистер  Висконти,  слегка
перевирая  цитату  из  "Мод",  приказал  подозрительным  фигурам,   смутно
маячившим в отдалении, зарыть меня поглубже - хотя  бы  чуть  поглубже.  Я
хотел крикнуть, позвать мою тетушку,  которая  стояла  рядом  в  купальном
костюме, беременная, и держала за руку мистера  Висконти...  и  проснулся,
судорожно хватая ртом воздух и пытаясь выдавить из себя какие-то слова.  Я
услышал звуки арфы и гитары.
   Я поглядел на часы - стрелка приближалась к четырем. До восхода  солнца
оставалось  совсем  немного,  в  саду  электричество  выключили,  цветы  в
предрассветной  прохладе,  казалось,  благоухали  еще  сильнее.  Я  ощущал
странную приподнятость от того, что я жив, и вмиг ко мне пришло решение. Я
осознал, что никогда больше не  увижу  майора  Чарджа,  георгинов,  пустой
урны, коробки "ОМО" на ступенях моего дома, не получу письма от мисс  Кин.
Я пошел в сторону фруктовой рощицы,  продолжая  обдумывать  свое  решение,
привыкать к нему. Но уже тогда, мне кажется, я знал, что за него  придется
чем-то расплачиваться. Танцующие, из тех, кто еще танцевал,  должно  быть,
находились теперь в зале, лужайка опустела, и  за  воротами,  насколько  я
видел,  не  осталось  больше  машин,  хотя  и  слышался  шум   автомобиля,
удаляющегося в сторону города. В  эти  предутренние,  напоенные  цветочным
ароматом часы у меня в памяти всплыли строки из "Мод": "Гремят по  камням,
шелестят по песку колеса последнего гостя". Казалось, что  я  благополучно
возвратился в викторианский мир, в котором отцовские  книги  научили  меня
чувствовать  себя  уютнее,  чем  в  современном   мире.   Рощица   немного
понижалась, хотя потом опять шла вверх, к задним  воротам:  спустившись  в
низину, я наступил на что-то твердое. Я нагнулся  и  поднял  этот  твердый
предмет. Это был нож Вордсворта. Он был раскрыт, и из него торчало острие,
которым выковыривают камни из  лошадиных  подков.  Может  быть,  он  хотел
открыть лезвие, но в спешке ошибся. Я зажег  спичку  и,  прежде,  чем  она
погасла, успел разглядеть лежащее на земле тело и черное  лицо,  усыпанное
белыми лепестками, которые сдул с апельсиновых  деревьев  легкий  утренний
ветер.
   Я встал на колени и приложил ладонь к его сердцу.  Жизнь  покинула  это
черное тело, а рука моя стала мокрой, дотронувшись до невидимой мне раны.
   - Бедный Вордсворт [явная перекличка с известными строками из "Гамлета"
- "Бедный Йорик!"], - произнес я громко, думая этим доказать убийце,  если
он еще прятался близко, что у Вордсворта есть друг. Я подумал о  том,  что
нелепая любовь к старой женщине увела его от дверей кинотеатра  "Гренада",
где он гордо красовался в своей униформе, и привела его к гибели, и вот он
лежал мертвый на влажной траве недалеко от реки Парагвай. Но я  знал,  что
если такова была цена, которую он должен был заплатить, то он заплатил  ее
с радостью. Он был романтиком, и с помощью той единственной формы  поэзии,
которая ему была доступна,  которой  он  научился  во  фритаунском  соборе
св.Георгия, он нашел бы подходящие слова, чтобы описать свою любовь и свою
смерть. Я представлял себе его перед концом, когда, не  способный  понять,
что она отвергла его насовсем, он снова  и  снова  повторял  слова  гимна,
подбадривая себя, пока шел к ее дому  вдоль  зловещей  лощины  в  соседнем
лесу:

   Если к ней я прибегну с мольбою,
   То она не отвергнет меня;
   Буду крепок я верой одною
   До последнего смертного дня.

   Чувство его всегда было искренним,  если  даже  слова  были  не  совсем
канонические [на самом деле строки гимна должны были бы звучать так: "Коль
к Нему я прибегну с мольбою, То Господь не отвергнет меня..."].
   В темноте слышалось только мое дыхание. Я сложил нож и спрятал к себе в
карман. Открыл ли он нож сразу, едва вошел в сад, собираясь убить  мистера
Висконти? Мне хотелось думать по-другому: он пришел с единственной целью -
повидать свою любовь еще раз, прежде чем отказаться от всякой надежды, но,
когда  он  услыхал  среди  деревьев  какое-то  движение,  он,  обороняясь,
поспешно вытащил нож и наставил на невидимого врага бесполезное орудие для
лошадиных подков.
   Я медленно побрел к дому, чтобы как можно осторожнее  сообщить  новость
тетушке Августе. Музыканты на террасе все еще играли, они умаялись  вконец
и буквально засыпали над своими инструментами. Но когда я вошел в залу, то
увидел там одну лишь пару - тетушку с мистером  Висконти.  Мне  вспомнился
дом позади "Мессаджеро",  где  они  встретились  после  долгой  разлуки  и
танцевали между диванами, а  проститутки  смотрели  на  них  в  изумлении.
Сейчас они медленно кружились в вальсе и не заметили, как я вошел, -  двое
стариков, соединенных глубоким, неизлечимым эгоизмом взаимной страсти. Они
потушили люстры, и в большой комнате, куда свет проникал лишь с террасы, в
простенках между окнами темнели заводи мрака. Они кружились,  их  лица  то
исчезали, то  возникали  снова.  На  какой-то  миг  тени  придали  тетушке
обманчиво  юный  облик,  она   сделалась   той,   с   отцовского   снимка,
переполненной счастьем, а в  следующую  минуту  передо  мной  была  старая
женщина, которая взирала на мисс Патерсон с такой беспощадной  жестокостью
и ревностью.
   Я окликнул ее, когда она оказалась близко.
   - Тетушка Августа!
   Но она не отозвалась, ничем не выдала, что слышит  меня.  Неутомимые  в
своей страсти, они продолжали  танцевать,  удаляясь  в  сумрачную  глубину
комнаты.
   Я сделал несколько шагов вперед, они опять приближались  ко  мне,  и  я
окликнул ее вторично:
   - Мама, Вордсворт там мертвый.
   Но она лишь взглянула на меня через плечо партнера и сказала:
   - Да, дорогой, все в свое время, а сейчас ты разве не видишь - я танцую
с мистером Висконти?
   Лампа фотографа разорвала темноту. У меня до сих  пор  сохранился  этот
снимок - наша семейная троица застыла на ме