рез женат: я ведь начисто лишена чувства ревности
и, кроме того, мне доставалась львиная доля его любви  -  так,  во  всяком
случае, я тогда думала. Он рассказал мне, что у него есть  загородный  дом
под Тулузой, где живет его жена с шестью детьми - она вполне  счастлива  и
поглощена семейными хлопотами и потому не требует к себе  внимания  с  его
стороны. Он уходил от меня утром в субботу после  завтрака  и  возвращался
вечером в понедельник, как  раз  перед  сном.  Очевидно,  для  того  чтобы
доказать мне свою преданность, он  был  особенно  любящим  в  эту  ночь  с
понедельника на вторник, так что середина недели проходила  спокойно.  Это
соответствовало  моему  темпераменту  -  я  всегда   предпочитала   редкие
вакханалии еженощной рутине. Я действительно любила мсье Дамбреза  -  быть
может, без той нежности, какую я испытывала к Каррану, но зато беззаботно,
чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит
самая беззаботная. Сколько мы  хохотали  с  мсье  Дамбрезом!  Потом-то  я,
конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.
   Почему меня так неотвязно  преследовала  мысль  о  мисс  Кин  во  время
тетушкиного рассказа?
   - Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? - спросил я ее.
   - Нет, никогда. А что? Где он находится?
   - На краю света...
   - Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал.
Ни в какую Тулузу. На самом деле  он  был  парижанин.  Истина,  когда  она
раскрылась, заключалась в том, что его жена  и,  кстати,  _четверо_  детей
(один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на  улице
Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти  сзади  "Сент-Джеймс"  и
выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в  номерах
на первом этаже, точно таких же, как наши (он был  человек  справедливый),
но только  в  "Сент-Джеймсе".  Уик-энд  он  проводил  с  семьей  на  улице
Миромесниль, а вторник, среду, четверг  и  пятницу,  когда  я  думала,  он
работает, - за садиком, в "Сент-Джеймсе", с девушкой, которую звали  Луиза
Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг  для  человека,
которому было сильно за пятьдесят и который отказался от  полной  нагрузки
(он был одним из директоров какой-то металлургической  фирмы)  по  причине
слабого здоровья.
   - Он был старше, чем я сейчас? - спросил  я,  не  осознав  толком,  что
говорю.
   - Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже
знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в  голову  не
приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том  же  отеле.  Он
был человек широкой фантазии и любил  женщин  критического  возраста.  Это
было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца -
периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии.  Позже,  когда
все раскрылось, он говорил мне, что всегда  думал  обо  мне  как  о  своей
ночной  красавице.  Он  сказал,  что  я  хороша  при  ярком  электрическом
освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего
на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и,  мне  думается,
совсем не на месте в своей металлургической компании.
   - Но как вы все обнаружили?
   - Он слишком полагался на  свою  удачу.  Все  шло  гладко  целых  шесть
месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи,
а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить  чашку  чаю  к
"Смиту" [английские книжные магазины  фирмы  "У.Х.Смит",  торгующие  также
канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых  обычно
имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята.  Она
ходила за покупками утром, когда была  занята  я,  так  как  мсье  Дамбрез
никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она  выходила  на  улицу
Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и
двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея  его  семейство
захотело чаю, и жена предложила зайти в "Риц". "Там очень шумно, -  сказал
он ей. - "Риц" напоминает клетку, где вместо  попугаев  множество  знатных
чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто". И  как
на грех, в тот день мы обе пришли туда - Луиза и я. До этого я никогда  не
пила чай в садике между "Сент-Джеймсом" и "Олбани",  Луиза  тоже,  но  как
будто чья-то рука - я иногда думаю, хотя  я  и  католичка,  что  это  было
предопределение, - привела нас обеих в тот день в садик.  Кроме  нас,  там
никого не было, а ты сам  знаешь,  как  общительны  француженки:  вежливый
кивок, "Bonjour, madame" [добрый день, мадам (франц.)], несколько  слов  о
погоде, такой упоительной, - и буквально через минуту  мы  уже  сидели  за
одним столиком,  предлагая  друг  другу  сахар  и  бутерброды,  обе  очень
довольные тем, что можем поболтать  после  шести  месяцев,  проведенных  в
номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в  обществе  одного
мужчины.
   Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших  так  называемых
мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение,  когда  выяснилось,
что оба работают в одной и той же металлургической фирме.
   У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество -  он
всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в  этом  отношении
он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого  повода,  из
одного лишь тщеславия. "Интересно, знакомы ли они", - произнесла  Луиза  в
ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом  за  ним  весьма
дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок  женского  пола
слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: "Ахилл!", и
даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его  лица  после  того,  как  он,
обернувшись, увидел нас обеих,  сидящих  за  одним  столиком,  я  не  могу
удержаться от улыбки. - Тетушка приложила платочек к глазам. - И  от  слез
тоже, - добавила она, - потому что  это  был  конец  идиллии.  Мужчина  не
прощает, если оказывается в дурацком положении.
   - По-моему, в данном случае прощать должны были вы.
   - Нет, дорогой. Я  была  готова  оставить  все  как  было.  Луиза  тоже
согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез,  я  не  уверена,
что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл,  и  он  представил
нас ей как жен своих коллег, директоров  металлургической  фирмы.  Но  сам
мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение.  Теперь,  когда  он
бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине,  и
это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком - просто  ему
хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал,  что
его раздели донага и выставили на осмеяние.
   - Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека  после  того,  как
обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?
   Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие  кулачки.  Я  думал,
она меня ударит.
   - Молокосос! - сказала она, как будто я был школьником. - Мсье  Дамбрез
был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!
   Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.
   - Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика.
Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете,
кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие
от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел.  Я  сказала
мсье Дамбрезу: "Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть  я  и  знаю,
где ты бываешь днем. Это ничего не меняет". Но для  него-то  разница  была
огромная - его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и  поэтому
он нас обеих покинул для того, чтобы  где-нибудь  найти  новую  тайну.  Не
любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого  отеля,
как "Сент-Джеймс и Олбани", и это было самое грустное  из  всего,  что  он
когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера  на
разных этажах в отеле "Риц", на что он ответил:  "Лифтер  будет  знать.  И
тогда это не будет настоящей тайной".
   Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг  осознал,  какая
опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто  меня,  независимо
от моей воли, кто-то заставляет  следовать  за  тетушкой  в  ее  рыцарских
странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово
"рыцарство" подменялось словом "удовольствие".
   - Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? - спросил я.
   - Там будет видно.
   Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.
   - Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?
   - Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже  нет  в  живых,  как  и
Каррана, - ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой
глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по  меньшей  мере  восемьдесят
пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что
он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после
драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был
человек, чтоб драться из-за женщины.  В  каких  только  передрягах  он  не
побывал - и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила  жизнь
- прямо как дядя Джо.
   Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые  мне  пришло  в
голову, что, быть может, одних  георгинов  недостаточно,  чтобы  заполнить
досуг человека, ушедшего от дел.
   - Я рад, что нашел вас, тетя Августа, - сказал я, поддавшись внезапному
порыву.
   Она  ответила  мне  поговоркой,  в  которой  была  доля   вульгарности,
совершенно для нее не характерной.
   - Есть еще порох  в  пороховницах,  -  сказала  она  и  улыбнулась  так
задорно,  бесшабашно  и  молодо,  что  я  перестал   удивляться   ревности
Вордсворта.



11

   Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала  после  полуночи.  Мы  с
тетушкой провели утомительный день - сначала мы ездили в Версаль, который,
как это ни  удивительно,  тетушка  видела  впервые  (дворец  ей  показался
довольно безвкусным).
   - Я никуда  за  пределы  города  не  выезжала,  пока  существовал  мсье
Дамбрез, - сказала она. - А до этого, в мой более ранний парижский период,
я была слишком занята.
   Меня все больше занимала биография тетушки, и  мне  хотелось  выстроить
разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.
   - А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на
сцену? - спросил я.
   Мы стояли на террасе дворца и глядели  на  озеро,  а  я  думал  о  том,
насколько  Хэмптон-Корт  [дворец  на  берегу  Темзы,  памятник  английской
дворцовой архитектуры  эпохи  Возрождения;  пять  жен  Генриха  VIII  жили
поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и  сам
король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик  XIV.
Англичанину  легче  отождествить  себя  с  почтенным  семьянином,  чем   с
роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил  старую  мюзикхолльную
песенку:

   На веселой вдове я женился, ей-ей:
   Семерых до меня схоронила мужей!
   Звался Генрихом каждый предшественник мой -
   И выходит, я Генрих Восьмой!

   Никто никогда не  решился  бы  написать  песенку  для  мюзик-холла  про
короля-солнце.
   - На сцену, ты говоришь? - переспросила тетушка рассеянно.
   - Да. В Италии.
   Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что  ей
уже очень много лет.
   -  Подожди,  подожди,  да,  теперь  я  вспомнила.  Ты  имеешь  в   виду
гастрольную труппу? Это уже было после Парижа.  В  Париже  меня  и  открыл
мистер Висконти.
   - Он был театральный директор?
   - Нет, он  просто  был  большим  любителем  того,  что  ты  так  упорно
называешь подмостки. Мы встретились  с  ним  как-то  под  вечер  на  улице
Прованс, и он сказал, что у  меня  большой  талант,  и  уговорил  оставить
труппу, в которой я  работала.  Мы  вместе  отправились  в  Милан,  где  и
началась моя настоящая профессиональная карьера.  Все  складывалось  очень
удачно - останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему  дяде  Джо,  а
он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне  большую  часть  денег.  Бедный
старик, я так  и  вижу,  как  он  все  ползет  и  ползет  по  коридору  по
направлению к уборной. Давай вернемся в Париж  и  сходим  в  музей  Гревен
[музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.
   Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон  и  то,
как она говорила мне, что это и есть  ее  представление  о  славе  -  быть
выставленной у мадам Тюссо в одном  из  своих  собственных  нарядов,  и  я
искренне верю, что она скорее выбрала  бы  Комнату  ужасов  [зал  в  музее
восковых   фигур   мадам   Тюссо,   где   выставлены   фигуры   величайших
преступников], чем  примирилась  с  тем,  что  ее  образ  останется  вовсе
незапечатленным. Идея довольно странная - тетушка была  лишена  преступной
складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными.
Мне кажется, детское присловье "чья потеря, моя находка" было одной из  ее
заповедей.
   Я предпочел бы пойти в Лувр,  поглядеть  Венеру  Милосскую  и  крылатую
Нике, но тетушка встала на дыбы.
   - Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей  тела,  -
просто патология, - заявила она. - Я когда-то знала девушку, которую,  так
же как их, разрубили на куски где-то между Северным и  Морским  вокзалами.
Она познакомилась там, где я  работала,  с  человеком,  который  занимался
продажей женского белья - так, во всяком случае, он ей сказал,  -  у  него
всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами  самых  невероятных
фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые  из  них.  Один  ей  показался
особенно забавным  -  чашечки  в  виде  двух  сцепленных  черных  рук.  Он
пригласил ее поехать с ним  в  Англию,  она  расторгла  контракт  с  нашим
патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело  (франц.)].  В
газетах его называли "Злодей с железной дороги",  и,  после  того  как  он
покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в  ореоле  святости.  Как
сказал на суде его защитник, он был  воспитан  иезуитами  и  у  него  было
преувеличенное представление о служении  идее  девственности,  поэтому  он
убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло,  вели  распутный
образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та,  что
выбрала легкомысленный бюстгальтер,  была  обречена,  как  эти  несчастные
мужчины в  "Венецианском  купце".  Он,  безусловно,  не  был  обыкновенным
преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его
в часовне  на  улице  Бак,  явилась  Дева  Мария  и  сказала:  "Да  станут
праведными неправедные пути", и женщина восприняла эти слова как  весть  о
его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел
в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так
или иначе, но начался в буквальном смысле культ "добродетельного  убийцы",
как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я
поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и
он говорил, что остался только торс - это навсегда  отбило  у  меня  охоту
глядеть на мраморные статуи.
   Вечером мы пообедали "У Максима" [парижский ресторан],  в  малом  зале,
где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка  туда
все же затесалась - на ней была мужская рубашка с галстуком  и  пиджак,  и
говорила она басом. Голос  ее  гудел,  заглушая  не  только  ее  спутницу,
щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие
англичане за  границей,  она,  по-видимому,  не  замечала  сидящих  вокруг
иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в
ресторане никого не было. Низкий голос как будто  чревовещал,  и  когда  я
услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит  старому  джентльмену  с
ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и  видно  было,
что он с детства приучен не менее тридцати  двух  раз  прожевывать  каждый
кусок мяса. "Четвероногие, детка, мне всегда напоминают  столы.  Настолько
они устойчивей и разумней  двуногих:  они  могут  спать  стоя".  Все,  кто
понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика.  Он  резко
глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего  внимания.  "Можно
даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно
широкая", - гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. "Да  ну  тебя,
Эдит!" - воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я  не  уверен,  что
англичанка  понимала,  что  она  делает,  -  она,   скорее   всего,   была
чревовещательницей, не осознавая этого,  и,  поскольку  ее  окружали  лишь
невежественные иностранцы - а может, слегка опьянев  от  непривычного  для
нее вина, - она перестала себя контролировать.
   У нее был хорошо поставленный  интеллигентный  профессорский  голос.  Я
ясно представил себе, как она читает лекцию  по  английской  литературе  в
одном из старых университетов, и впервые  за  вечер  я  отвлекся  от  тети
Августы. "Дарвин - не тот, другой Дарвин - написал стихи о любви  растений
[Дарвин, Эразм (1731-1802) -  английский  поэт,  врач  по  образованию;  в
поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко  вообразить,
что можно написать стихи о  любви  столов.  Идея  странная,  но,  подумай,
дорогая, как прелестно - столы, блаженно приникшие друг к другу".
   - Почему на тебя все смотрят? - спросила тетушка.
   Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно  замолчала  и
принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все  дело  в
том, что у меня есть привычка  бессознательно  шевелить  губами,  когда  я
думаю, и  всем  присутствующим,  кроме  моих  ближайших  соседей,  видимо,
показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.
   - Понятия не имею, - сказал я.
   - Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.
   - Ничего странного, я размышляю.
   Как бы  мне  хотелось  избавиться  от  этой  привычки.  Она,  очевидно,
появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта
привычка однажды  сыграла  со  мной  предательскую  шутку  и  поставила  в
неловкое положение перед женщиной. Звали ее  миссис  Бленнерхассет  -  она
была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина,
жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить
консультацию насчет вкладов. И пока я  листал  папку  с  ее  бумагами,  я,
очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая.
В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и,  когда  я  поднял
глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо  закончила  разговор  и
ушла. Позже, к моему удивлению, она  пришла  снова.  Она  внесла  какие-то
мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций
военного займа, а потом спросила:
   - Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?
   Я полагал, что разговор идет о совете, который я  дал  ей  в  отношении
государственного сберегательного сертификата.
   - Ну конечно, - сказал я. - Это мое искреннее мнение.
   - Спасибо, - ответила она. - Вы только не считайте, что я обиделась. Ни
одна женщина не обиделась бы на вас за  ваши  слова,  выраженные  в  такой
поэтичной  форме,  но  мой  долг  сказать  вам,  мистер  Пуллинг,  что   я
по-настоящему люблю моего мужа.
   Самое грустное заключалось в том, что она,  будучи  глухой,  не  делала
различий  между  произнесенными  словами  и  движениями  губ,   передающих
невысказанные мысли. С того дня она была неизменно  со  мной  любезна,  но
никогда больше не заходила ко мне в кабинет.
   В тот вечер на Лионском вокзале я  посадил  тетушку  в  купе  и  сказал
проводнику, чтобы он