ретимся  на  узенькой  дорожке,  я  его
придушу. Даже если это будет последним добрым поступком в моей жизни.
 Однако ж на этот раз пронесло, и мы  весело  отпраздновали  Новый  год.
Ровно в полночь я чмокнула всех по очереди в щечку, после чего  выковыряла
контактные линзы и залилась слезами. Я  сообщила,  что  Фру-Фру  уходит  к
себе, мол, ей сейчас не до праздника. Она удаляется  в  каюту,  чтобы  там
оплакать свою мать и школьных подруг,  томящихся  в  плену  у  неприятеля.
Сценка удалась, так что, может, я не  такая  уж  дерьмовая  актриска  Даже
Эсмеральда отвернулась, чтобы скрыть, до какой степени тронуто ее  суровое
сердце Даже Орлом-и-Решкой рассиропилась.  Даже  единственный  волосок  на
голове Стокаммера встал дыбом, так же гордо и  непреклонно,  как  в  былые
годы, когда Гарбо еще пешком под стол ходила, а он измывался над  сестрами
Гиш и Глорией Свенсон. О горе симпатяги Матье и говорить нечего, оно, сами
понимаете, было безмерно.
 К тому же повезло, что мой номер сопровождался "Прощальной песней". Она
звучала,  когда  я  заперлась   в   каюте   и   наконец   впилась   своими
изголодавшимися губами в такие же изголодавшиеся губы  Фредерика  Там  уже
был накрыт роскошный стол Секрет, с помощью какого из  моих  помощников  я
раздобыла икру, гусиный паштет, омара, индейку  с  каштанами,  шампанское,
помероль 1928 года. Как положено, Фредерик получил  подарки,  в  частности
американский пуловер морской и небесной голубизны в белую  полоску  ручной
вязки. Шел он ему обалденно. Но где  его  носить?  Одевался  он  только  в
матросскую робу с крупной надписью "Пандора" на груди Это на случай,  если
его в коридоре застукает Джикс или какая-нибудь из наших дурынд.  Примерил
он этот чертов пуловер всего два  раза.  Первый  раз  в  новогоднюю  ночь,
сообщив при этом, что в детстве, когда он учился у иезуитов,  у  него  был
почти точь-в-точь такой. О второй ночи, когда он его примерил, я чертовски
не люблю вспоминать.  Мне,  разумеется,  он  не  мог  преподнести  другого
подарка, как самого себя. Но для меня и это было выше  крыши.  Кажется,  и
ему самому было недурно. Только под  конец  он  слегка  окосел  и  раскис.
Принялся вспоминать  супругу.  Начал  пороть,  что  непременно  исхитрится
добраться до той  дыры,  называемой  Сена-и-Марна,  где  она  по  сю  пору
проживает, чтоб только раз увидеть в окошке ее ангельский  лик.  Чтоб  она
его не  узнала,  он  переоденется  клошаром.  Что  и  говорить,  роль  мне
досталась поганая, но я все сделала, чтобы его отговорить. Ему ведь и  так
чуть не влепили вышку. Если он вернется в свою дыру, то не позднее чем  на
рассвете его сцапают. В конце концов он уныло со мной согласился.
 - Ты права, Фру-Фру. Как ни случись, она только хлебнет со  мной  горя.
Для нее самой же будет лучше меня забыть. Пусть кого-нибудь подцепит, пока
не перевелись ухажеры.
 Он, наверно, представил картинку, как супруга отбрасывает свое  вязанье
и прыгает в постель к любовнику.  Думаете,  эта  фантазия  его  взбодрила?
Взбодрить его мог только помероль, который я ему  подливала  и  подливала.
Наконец часа в четыре утра Фредерик хныча принялся мне вываливать кучу вое
поминаний юности. Как он перебрался в Париж, чтоб  поступить  в  Сорбонну,
как на площади Дофин познакомился с Констанс, которая в ту пору стучала на
машинке, как они поселились в  гостинице  на  улице  Шевалье-де-ла-Бар,  у
подножия Монмартра, как для  красоты  он  вырезал  звездочки  на  каком-то
вонючем абажуре, как, заголившись, они воспаряли в небеса. Я заверила, что
очень ему сочувствую. Просто жутко вся испереживалась, почти как  он  сам.
Предложила ему холодной водички из холодильника. Короче, была  на  высоте.
Именно в эту ночь он и сделал страшное признание, что он не хотел бы  меня
потерять. Черт побери, я тоже ревела, роняя  слезы  в  шампанское.  Я  уже
позабыла, что мы бултыхаемся в море, и собиралась вызвать такси,  и  пусть
он катится в свою Сену-и-Марну. Если  эта  святоша  не  желает  поделиться
своим муженьком, пускай им подавится.  А  я  возвращусь  в  Монруж  и  там
отравлюсь газом. В общем, у нас у обоих крыша поехала. Проснулись  мы  уже
под вечер, валялись на ковре вповалку, даже  не  помню,  кто  сверху,  кто
снизу.
 Понятно, что  я  храню  самые  нежные  воспоминания  о  Касабланке,  но
все-таки была рада оттуда убраться. Следующая  стоянка  была  на  Канарах.
Проболтались мы там с полмесяца, и стоило Джиксу отвернуться, как Фредерик
сбегал на берег Канары - офигенная штука. Куча закрытых  на  зиму  отелей,
куча  бассейнов  без  воды.  Куча  лавочек,  где  можно  приобрести  целую
коллекцию вырезанных из камня апостолов. Пальмы урны, и все  вокруг  чешут
по-испански.
 Дакар по сравнению с Канарами просто атас. Ну, во-первых, в порт нас не
пустили, пришлось пристать к островку напротив него, а они там, даю голову
на отсечение, держали каторжников. Вдобавок Фредерик  за  что-то  на  меня
надулся. Но зато именно в Дакаре я разжилась звуковым кинопроектором, и  с
тех пор мы с Фредериком стали  в  моих  трехкомнатных  хоромах  устраивать
просмотры. Джикс скупил всю халтуру, которую крутили в  Африке.  На  своем
белоснежном "бентли" с его гордым именем на дверце  Джикс  протаранил  мне
чуть не три  десятка  коробок  с  лентами.  С  тех  пор  мне  негде  стало
повернуться: я не могла зайти в сортир, ванну, порыться в шкафу, чтобы  не
наступить на это дерьмо, которое так и лежало внавал. Пожалуйста,  никогда
не упоминайте при мне ни "Чикагского погорельца",  ни  "Завоевателей",  ни
"Ганга Дин", ни "Маленькую принцессу", ни "Мистера Смита  в  сенате",  тем
более достопочтенных Дидс, Чипс,  Бобс  и,  Боже  упаси,  ту  старушенцию,
которую все никак не могут сцапать в поезде. Честное  слово,  я  и  сейчас
готова их растоптать. Так же, как и свои "Глаза". Не могу себе представить
эту хреновину, как только разорванной в клочья и спущенной в умывальник.
 А Фредерик блаженствовал. Сдергивал с постели  простыню  и  на  ней  по
десять раз кряду крутил один и тот же фильм. А так как  я  уже  на  первом
просмотре засыпала, он потом  еще  десяток  раз  подряд  пересказывал  мне
сцену, где Дитрих  погибает,  прикрыв  грудью  Стюарта,  который  успевает
выхватить свои пушки, и как потом она, уже умирая, обалденно  трогательным
жестом стирает с губ свою поганую  помаду.  Когда  же  я  ему  неосторожно
напомнила, что простыня существует не только для  того,  чтобы  висеть  на
стене, он битый час со мной не разговаривал. И открыл  рот,  только  чтобы
сообщить, что меня, тварь неблагодарную, судьба наградила прославиться  на
самом великом поприще, а я только и делаю, что его  оплевываю.  Актриса  я
дерьмовая, это, мол, он сразу понял, но зато природа меня  не  обидела:  и
этот чертов прищур дала, чертовски соблазнительный, и сиськи,  от  которых
пленка лопается, и ляжки, что для любого счастье, чтоб его ими удавили, да
еще шикарную задницу, порочно натягивающую юбку. И вообще, если бы  так  и
продолжать называть фильмы моими органами чувств и частями тела, то мне на
всю жизнь хватило бы только тех, которые разрешила бы цензура. В кино  это
важней таланта, ничего уж  не  поделать.  Короче  говоря,  по  его  словам
выходило, что я полная идиотка.
 После его речи я замолчала и молчала до тех пор, пока он не понял,  что
погорячился. Таким  льстивым-льстивым,  таким  нежным-нежным  голоском  он
принялся меня уверять с фальшивой кротостью, что  во  всех  искусствах  он
полный профан - ничегошеньки не смыслит ни в музыке, ни в литературе, ни в
домашнем растениеводстве, единственная его  страсть  -  это  кино.  Он  не
виноват, так уж вышло. В тот миг, когда какой-то там дерьмовоз  прибыл  на
вокзал в Ла-Сьота, он прозрел.
 Что вы на это скажете? Чтоб  не  предстать  в  его  глазах  уж  слишком
большим ничтожеством, я так  и  не  решилась  спросить,  из  которой  моей
чепуховины была та Ла-Сьота. Потом справилась у Матье.  Век  буду  помнить
это чертово название, из-за которого вся моя жизнь пошла наперекосяк.  Но,
честно говоря, из всей этой кучи  хлама,  которую  Фредерик  ни  за  какие
коврижки не позволил бы мне  не  только  сбросить  за  борт,  но  хотя  бы
выкинуть из каюты, была одна неплохая штуковина. Сценка  из  второй  части
фильма "Глаза", когда тот самый гад пытается меня изнасиловать  на  гумне:
силы у меня уже на исходе, а на помощь не позовешь. Всякий раз,  когда  он
смотрел эту сцену, я считала своим долгом тут  же  сыграть  ее  живьем.  В
точности как на экране, с тем же безумным взглядом.  Конечно,  на  пару  с
Фредериком. А потом начиналось что-то обалденное.
 В Габоне, в Либревиле, вдобавок к нашей  швейцарской  тряпке  подвесили
еще одну - сине-бело-красную с лотарингским крестом. Только для того, чтоб
я  больше  прославилась.  Так  она  и  проболталась  до  конца   плавания.
Фотографию, где я чмокаю ее взасос, словно проглотить собираюсь, одетая  в
моряцкий блин с помпоном и  морское  трико,  позволяющее  полюбоваться  на
ямочку на правой ягодице, уж наверное вам приходилось видеть в приемной  у
дантиста или в парикмахерской. Ведь тогда все журнальчики принялись дружно
мусолить мою жизнь почти так же, как  потом,  после  удачного  вольта  при
награждении Хепберн. Так вот, на ней можно разглядеть и Фредерика.  Там  в
глубине, прямо над корейцем,  который  с  трудом  сдерживается,  чтобы  не
заржать, - иллюминатор. А в нем виднеется, хоть и нечетко, рожа Фредерика.
Он всегда любит поглазеть куда не следует.
 Никак не могу понять, почему все мужики такие болваны, даже самые умные
из них. Наверно, раз сто мне приходилось неожиданно возвращаться в  каюту:
забывала там пилочку для ногтей, какую-нибудь другую мелочь.  Так  вот:  в
ста из ста я обнаруживала  Фредерика  прилипшим  к  родному  иллюминатору.
Причем в девяноста прямо перед его носом маячила задница Толедо или Бесси.
Не важно, которая из двух, главное, чтоб она, согнувшись в  три  погибели,
драила палубу, демонстрируя свои крошечные трусики, чуть не лопающиеся  по
шву. В оставшихся десяти не знаю уж точно на что он глазел, но думаю,  что
на Эсмеральду, которая, выставив зад, в очередной раз шарит  по  палубе  в
поисках своей дерьмовой сережки. Готова побиться об  заклад:  ставлю  свою
рубашку против вашей. Но не советую: останетесь с голым пузом. В  жизни  я
не встречала бабы, которая бы так часто теряла серьги. Если вам как-нибудь
взбредет взобраться на вершину  Гималаев  и  там  вас  угораздит  отыскать
сережку, не теряйтесь: в конверт ее  и  в  ящик,  адреса  не  надо.  Самый
придурковатый почтальон на  ощупь  сообразит,  что  это  за  штуковина,  и
отнесет прямиком Джиксовой психичке.
 Все мужики - козлы. Будь любая грымза,  которой  даже  мой  дедушка  бы
побрезговал, хотя он-то как раз  в  этом  толк  знает,  все  равно  станут
глазеть на ее задницу. Ничего уж тут  не  поделаешь.  Такова  их  природа.
Впрочем, меня даже не слишком бесила Фредерикова придурь. Я ограничивалась
тем, что иногда между делом  сообщала  ему,  что  он  онанист  несчастный,
половой  психопат,  вонючий  извращенец,  отбивала  кулаки  об  его  руки,
которыми он трусливо прикрывал свою лживую глотку,  да  еще  пыталась  ему
залепить знаете куда своей лакированной лодочкой на остром каблучке. Ну  а
под конец, конечно, топтала очки.
 Вы спросите, на что же он глазел на том прославленном  фото.  Обалдеть,
но он глазел на мою задницу! Что, не  чокнутый?  Она  ведь  в  полном  его
распоряжении все двадцать четыре часа в сутки, пожалуйста, сниму трусики -
и разглядывай на здоровье со всех сторон, сколько влезет. Причем я готова,
делай с ней все, что хочешь, разве что дуть в нее не стоит.  Так  нет  же,
ему надо подглядывать тайком, дрожа от нетерпения,  дожидаться,  пока  мое
трико задерется, оголив ямочку на правой  ягодице.  Вы-то  сами  понимаете
мужичков? Для меня это темный лес, голова идет кругом.
 Ангола, Луанда. Уродство. Пальмы, урны. В День независимости мы огибали
мыс Доброй Надежды. Я это точно помню, потому что в тот же день был юбилей
и у Фредерика. В тридцатник, глаза его бесстыжие,  заглядывает  бабам  под
юбки. Когда мы пристали в Порт-Элизабет, я преподнесла ему подарок  -  еще
десять  фильмов,  включая  "Марию  Антуанетту",  которую  он  и  так  знал
наизусть, и "Женщин". С тех пор он дни и ночи напролет донимал меня Нормой
Ширер. Совсем от нее свихнулся. За год до  того  я  познакомилась  с  мисс
Ширер на какой-то вечеринке, куда забежала минут  на  десять,  и  та  меня
удостоила парой  приветливых  слов.  Угораздило.  Фредерик  меня  заставил
столько раз повторять эту пару слов,  причем  еще  требовал  один  в  один
передать  интонацию  -  так  разукрасить  те  десять   минут   живописными
подробностями, что вечеринка мне до сих пор снится  в  ночных  кошмарах  -
просыпаюсь в холодном поту. К тому же Мария Антуанетта во весь рост  вовсе
не коротышка. Целая башня коробок. Бедная Бесси, очищая от них мою ванную,
заработала люмбаго. Ист-Лондон, Дурбан, Лоренсу-Маркиш описывать не стану.
Пальмы, урны, только названия  меняются.  Уж  не  помню,  на  каком  Богом
забытом берегу наши решили устроить сафари, а Джикс  по-быстрому  смотался
на самолете в Америку На "Пандоре"  остались  только  мы  с  Фредериком  и
несколько надежных морячков. Никогда  еще  за  все  время  этого  поганого
плавания мне не было  так  хорошо.  Теперь  Фредерик  мог  сколько  влезет
слоняться по палубе, трепаться с парнями, удить с ними рыбу. С тех пор как
наши отвалили, мы с Фредериком  только  и  занимались  тем,  что  плавали,
катались на водных лыжах, а обедали в сарайчике на  берегу,  где  не  было
даже электричества. Я вообще люблю есть  при  свечах,  чтобы  было  как  в
церкви. В детстве мне  казалось,  что  это  шикарно.  В  том  трактирчике,
освещенном сотней маленьких свечек, я  робела  больше,  чем  у  "Максима".
Назывался он "Поворот колеса" Хозяин был француз  с  железным  обручем  на
шее, совсем как Строхейм в одном фильме, только в отличие от него одетый в
отрепья, как все в этом захолустье.
 В первый раз, когда мы туда заявились, пришлось мне натерпеться страха.
Тот тип только завидел Фредерика, тут же  достал  откуда-то  из-под  кассы
огромный пистолет и целит ему прямо в сердце. А затем принялся его  гонять
по всей хибарке, стреляя поверх головы - думаю, он  не  слишком  заботился
всадить ему пулю. Всякий раз, когда они словно два  психа  проносились  по
залу, Фредерик с криком "Поберегись! Поберегись!" сшибал меня  на  пол.  И
тут же четыре пули, одна за другой: вжик, вжик. И так несколько раз. Когда
у того бешеного кончились заряды, роли тут  же  переменились.  Теперь  уже
Фредерик принялся его гонять  с  тем  большим  остервенением,  что  и  сам
натерпелся страха, здорово поначалу сдрейфил. Теперь уже тот субчик швырял
меня на пол, сперва попользовавшись как щитом.  Тут-то  я  и  поняла,  как
погано себя чувствует  ломтик  ветчины  в  двойном  бутерброде,  как  ему,
бедняжке, обидно.
 Впрочем, страдала в тот вечер только я одна. Тот малый, как я поняла, -
бывший лесник. С моим они познакомились в Шаранте, после того как Фредерик
сбежал из тюряги. Закончив свою молодецкую забаву, они хорошенько клюкнули
и  принялись  обниматься.  Из-за  чего  уж  они   так   поссорились,   что
понадобилось располосовывать мой белый  полотняный  костюмчик  и  насажать
везде синяков, дуэлянты мне сообщить не поторопились. Не бабьего ума дело.
Но я сильно подозреваю, что их свара как-то связана  с  браконьерством.  В
охоте я ничего не смыслю, мухи не трону, разве что она меня укусит, но все
ж я не больше идиотка,  чем  меня  считают.  Заметив,  как  у  них  бегают
глазенки, когда я касаюсь скользкой темы, я заподозрила, что дичь, которую
они не поделили, - безусловно, самка, такая самочка в  шелковых  чулочках.
Будь это заяц, вряд ли они пошли бы на мировую.
 И все же это была обалденная стоянка. Не помню, как звали того  субчика
и как называлась та дыра  -  кажется,  мы  тогда  бултыхались  в  какой-то
мозамбикской бухточке. Зато я хорошо запомнила ошейник,  который  подпирал
его подбородок, так называемую "минерву". Если Фредерику хотелось  смыться
на берег, он предлагал: "Сплаваем к  Минерве?"  А  когда  они  принимались
спорить о войне, о де Голле и прочей чепухе, тот тип  твердил:  "Не  порть
мне нервы, не порть мне нервы". После  чего  оба  ржали,  хлопая  себя  по
ляжкам, словно лучшей шутки сроду не слыхали. Да, честно говоря,  и  я  не
унывала. Всякий раз,  когда  мне  приходилось  усаживаться  за  столик,  я
присматривала за своей юбкой и лифчиком, так как Минерва все время пытался
засунуть свою грязную лапу куда не следует, при этом выкрикивая фальцетом:
"Мяконько-то как, ну чисто перепелочка!" А  Фредерик,  вместо  того  чтобы
поучить его хорошим манерам, принимался ржать с ним на пару. Гоготали  они
так, что стены тряслись, лупили себя по ляжкам, закатывались до  икоты,  я
боялась, что их кондрашка хватит. Вот и пойми мужиков.
 Джикс явился недели через две, прямо к 11 августа, моему дню  рождения.
Уже три года как я его не праздновала, все оставалось двадцать  один.  Так
решил Джикс. На самом деле мне тогда стукнуло двадцать четыре. Потом  уже,
во всей этой  суматохе,  я  совсем  потеряла  счет,  но,  сдается,  что-то
давненько я застряла на своих двадцати пяти. И я-то уж знаю почему:  Норма
Ширер - вот она, причина. Она тоже родилась 11 августа, где-то в Монреале,
в Уэстмаунте. Говорят, от судьбы не уйдешь, верно? На деньги,  которые  он
выиграл в карты у Минервы, Фредерик подарил мне детеныша макаки,  которого
прозвал Чита, не смущаясь тем, что  это  был  мальчик.  Но  зверек  вскоре
сбежал. Видно, ему не по вкусу пришлось наше  угощение,  и  он  отправился
искать стаю более близких ему приматов. Смылся  он  до  возвращения  наших
охотников, так что не пришлось ничего объяснять.
 Правда, им все равно было бы не до макаки. Как-то вечером я  наблюдала,
как они один за другим выползают из гидроплана, все усталые, измочаленные,
замурзанные, обозленные, скисшие,  обиженные.  Сафари  провалилось:  целый
месяц они прошлялись по всей Танганьике, но так ничего и  не  подстрелили,
кроме только разве что Бесси.
 Как это вышло, я так и не поняла. Они сами - тоже. Видно, выпустили все
заряды, чтоб отогнать антилопу, - охотиться на нее запрещено. А вернувшись
после джигитовки, обнаружили Бесси с простреленной ляжкой.  Они  доволокли
ее до ближайшей больницы на палатке, которую собственноручно сшила Толедо.
Теперь страдалица валялась на больничной койке в Дар-эс-Саламе, далеко  на
север  отсюда.  Стокаммер  оставил  ей   две   тысячи   долларов,   чтобы,
поправившись, она смогла отвалить  в  свою  Флориду.  Джикс  его  одобрил.
Толедо было  заикнулась,  что  хорошо  бы  отправиться  в  Дар-эс-Салам  и
подождать, пока Бесси оклемается, но Джикс шепнул ей пару ласковых,  после
чего она выбежала в слезах и больше об этом не заикалась.
 Взамен Бесси Джикс нанял  юную  туземку,  всю  закутанную  в  цветастые
тряпки - только голова из них торчала. Разговорчива она  была  не  больше,
чем в фильме "Глаза". Болтала только  по-итальянски,  причем  на  каком-то
странном диалекте, который только и могла освоить девчонка  из  Абиссинии,
пожившая в Танганьике. Матросики тут же завалили ее  любовными  записками,
переводить  которые  выпало  мне.  Всякий  раз  мне  приходилось   жестами
показывать, чего от нее хотят. Старалась вовсю. К счастью, понять было  не
трудно: все хотели одного и того  же,  Она  с  печальной  усмешкой  качала
головой, умильно  вздыхала,  а  потом  жестами  же  показывала,  что  надо
ответить. Ответ был тоже всегда одинаковый. Мне надлежало записать его  на
почтовом бланке "Пандоры". Сначала ответные послания были вполне  вежливы:
я предлагала ухажеру заняться онанизмом  или  попробовать  прикадриться  к
китайцу. Но по мере того как  письма  становились  все  более  краткими  и
пылкими, я тоже отвечала кратко - просто писала по