сным вечером я отправилась-таки в  сен-жюльенскую
церковь, поговорить со Святой Девой. Я поставила перед ее иконой  восковую
свечу и сказала, что мой друг ни в чем не виноват,  что  благодаря  ему  я
попала в такое заведение, о каком и не мечтала, что он учил меня  плавать,
когда мы ездили к Морским Коронам, и его заслуга  тем  выше,  что  сам  он
плавать не умел, - в общем, все в таком духе. Я плакала  так  горько,  что
Пресвятая  Дева  и  сама  прослезилась.  Я  просила  прощения  за  занятия
проституцией, - что поделаешь, таково мое призвание, - и она, конечно  же,
поняла меня и простила.
 А на следующий день - хотите верьте, хотите нет - Красавчика перевели в
Крысоловку - крепость на острове прямо напротив Сен-Жюльена.  Ее  как  раз
видно с верхней площадки маяка.  Каждое  воскресенье,  прихватив  с  собой
одолженный у подружки театральный бинокль, я карабкалась вверх по винтовой
лестнице - ровно двести двадцать ступеней. Я мало что разглядела: каменные
стены и черные дыры, но это все же  лучше,  чем  ничего.  А  по  пятницам,
вечером, я вместе с Джитсу отправлялась в гавань - посмотреть, как отчалит
лодка, доставлявшая в крепость еду и ивовые прутья. Да, моего  херувимчика
заставили плести корзины. Я не раз пыталась  подкупить  охранников,  чтобы
передали посылку, но никто из них не согласился.
 Мне удалось увидеть Красавчика лишь один-единственный раз, и я тогда не
знала, что он окажется  последним.  Удалось  это,  как  всегда,  благодаря
Мадам. Она переговорила с одним молодым  офицером  в  штатском  -  он  был
знаком с племянником  одного  генерала,  а  этот  генерал,  пользовавшийся
доверием у коменданта крепости в чине капитана, потерял  сон  из-за  одной
местной  красотки,  промотавшей  все  деньги  своего  муженька,   торговца
кожаными изделиями, в казино Руайана. Я дала ей тогда пять тысяч  франков,
чтобы она расплатилась с долгами. Спустя несколько дней, когда мы, накинув
пеньюары, сидели на кухне и полдничали, Мадам, тяжело вздыхая, подала  мне
пропуск. Она совсем не одобряла безумств, которые я  творила  ради  своего
Красавчика.
 К тому времени  я  не  видела  его  целых  два  года.  Мне  было  тогда
девятнадцать. Пока мы плыли к крепости - а плыли мы минут сорок пять, -  я
все стояла на носу лодки, не замечая летевших вокруг брызг. Одета  я  была
во все черное, будто вдова.
 Мы встретились в большом зарешеченном коридоре. Его ввели, мы  сели  на
стулья по  разные  стороны  перегородки.  Я  ожидала  увидеть  скелет,  но
Красавчик ничуть не изменился - вернее, даже  округлился  и  разрумянился.
Впрочем, он сказал, что кормят здесь хорошо и что  он  лизал  сапоги  всем
подряд ради добавки, - в общем, эту тему можно закрыть. Его обрили наголо,
и я сказала, что так он выглядит еще солиднее, но он раздраженно  заметил,
что и эту тему можно закрыть: убыток он  возмещает  завивкой  шевелюры  на
своей штуковине.
 На свидание нам отвели двадцать минут с правом дважды поцеловаться.  Но
он этим правом не спешил воспользоваться. Он вообще едва смотрел на  меня,
усиленно надзирая за своим надзирателем, находившимся в  десяти  шагах  от
нас. Наклонившись вперед, Красавчик говорил со мной заговорщицким шепотом,
судорожно торопясь  уложиться  в  убегавшие  минуты.  Я  тоже  наклонилась
вперед, прижавшись лбом  к  решетке,  но  половину  сказанного  так  и  не
расслышала.
 Он прекрасно понял, что я не в восторге от его деятельности.
 - Блин, да говорю же тебе, что я не виноват! - шептал он. -  Ну  ты  же
меня знаешь: все ляльки и так мои - только свистну. Да на  кой  мне  нужно
было ее силой брать?
 - А меня ты разве не силой взял - в первый-то раз? - напомнила я.
 - Тебя - другое дело. Тебя я по любви, - ответил он.
 Тут я, само собой, размякла и клюнула на его треп.  В  общем,  началась
старая песня: "Вкалывай, поняла? Вкалывай!  Чтобы  вылезти  отсюда,  нужны
бабки". Я не поняла, что он такое затеял, но  спросить  побоялась  -  еще,
чего доброго, охранник услышит. Впрочем, Красавчик сам объяснил:
 - Ты только зашибай монету, остальное - моя забота. Когда  понадобится,
дам знать.
 Мне настойчиво советовали не тянуться к нему через перегородку до конца
свидания, но, поскольку оно кончилось во всех  смыслах,  я  положила  свою
руку на его, сделав знак глазами: мол, можешь на меня рассчитывать.
 Он удалился тем же коридором, каким пришел, так и  не  поцеловав  меня.
Все ясно: он теперь думает только о себе, и  даже  если  вылезет  из  этой
крысиной дыры, как прежде у нас  уже  не  будет,  и  сама  я  не  прежняя.
Разошлись наши дорожки. На обратном пути в  гавань  я,  откинув  вуалетку,
подставила лицо всем ветрам. Нет, мне даже не было горько. Только  немного
пусто на душе.
 Ошибается, однако, кто думает, что  я,  охладев,  решила  бросить  свою
любовь в беде. Я не какая-нибудь там вертихвостка. Тем же вечером я, надев
длинное платье цвета слоновой кости, с вырезом на спине до самой  развилки
на заду, уложив волосы локонами а-ля Грета Гарбо, обвесившись  всей  своей
бижутерией и убийственно накрасив губы, спустилась в зал "Червонной дамы",
где под сверкающими хрустальными люстрами  превратилась  в  старую  добрую
Белинду, по случаю чего Мадам предложила выпить шампанского.
 Последующие четыре года начиная с того вечера я  без  устали  трудилась
каждую ночь, отдавая себя без  остатка,  и  экономила  на  всем,  лишь  бы
собрать на побег Красавчику. Правда, вспоминая о нем все реже  и  реже,  я
дошла до того, что влюбилась в другого и кайфовала в его  объятиях,  но  я
никогда - да покарает меня огнем, если  я  вру.  Пресвятая  Дева,  которая
простила меня однажды, - никогда не забывала о данном ей обещании.
 Я  наряжалась  как  принцесса  меня  окружали  страстные  обожатели  и
роскошь меня не касалась мирская суета, я была так счастлива в эти  годы,
а дни летели  до  того  похожие  один  на  другой,  что  все  воспоминания
перемешались. Помнится парусник в океане  -  бело-голубой  треугольник,  я
наблюдала за ним с балкона комнаты. А еще  бал-маскарад.  И  чарльстончик:
"До прихода мамочки - ни-ни!". Дикий хохот на кухне во время  традиционных
полдников. И путешествие в поезде в Баньоле, к умирающей Демоне.  Я  тогда
опоздала. Париж, вечер, огни ярмарки. Еще поездка в  Кассис  -  это  около
Марселя - на восемь дней с одним судовладельцем. Мадам пожелала взять меня
с собой в качестве компаньонки. А еще розыгрыши с двойняшками - Ванессой и
Савенной из  "Червонной  дамы",  когда  их  еще  не  научились  различать.
Каникулы за казенный счет.  Война  в  Испании.  Маяк,  куда  я  больше  не
поднималась.
 И вот однажды утром Джитсу обнаружил в почтовом ящике  у  ворот  письмо
без штемпеля. Адресованное мне.
 В нем говорилось:

 "Мадемуазель!
 Я должен передать вам важное известие от одного  человека.  От  кого  -
сами знаете. Нужно тридцать тысяч. Сможете больше -  еще  лучше.  Жду  вас
сегодня вечером, в семь, у шлюзов канала Мено. Я буду сидеть с удочкой,  в
красной косынке на шее.
 Привет".

 Мадам отправилась за моими деньгами - она хранила их в банке - ближе  к
вечеру. Я могла бы больше, но она предупредила:
 - Дашь этой гниде хоть на сантим больше, выплачу все, но тогда  собирай
чемоданы.
 Происходило это в начале августа. Было еще совсем светло, когда  Джитсу
повез меня в нашем служебном "шенаре" к шлюзам.  Тип  в  красной  косынке,
свесив ноги, сидел на берегу канала в полном одиночестве: в руках  длинная
удочка. "Рыбак", не вставая, велел мне положить деньги -  я  их  в  газету
завернула - в корзину для рыбы. Но я деньги сразу не  выложила.  Взгляд  у
него был настороженный, зажатый в зубах окурок трясся  -  можно  подумать,
этот тип увидел страшную угрозу для себя.
 - Я три года сидел вместе с Красавчиком и возвращаться  туда  не  хотел
бы, - сказал он. А затем добавил: - Через несколько дней  он  рвет  когти.
Когда сможет, встретится с вами, но будет  это  не  скоро.  Велел  вам  не
беспокоиться.
 Я поинтересовалась, чем этот тип докажет, что прислан моим дружком и не
прикарманит денежки.
 - Положили бы вы их куда я  просил,  так  давно  бы  уже  убедились,  -
ответил он.
 На дне корзины для рыбы не было и намека на рыбу, зато лежала сложенная
вчетверо пачка из-под дешевых сигарет. Вот что написал на ней Красавчик:

 "Жожа!
 Если увидеться больше не суждено, помни,  что  твой  Эмиль  счастлив  в
дальних краях благодаря тебе. Смотри не проболтайся, потому  что,  если  я
влипну, мои ребята тебя прибьют. Это я тебе обещаю".

 "Что ж, в конце концов  так  даже  лучше",  -  подумала  я.  Напиши  он
что-нибудь менее хамское, я бы тогда пластом легла, чтобы еще  больше  ему
помочь - уж я себя знаю. А так, выходит, меня  бросили.  Я  разорвала  его
бумажку, стараясь касаться ее как можно  меньше,  и  выбросила  обрывки  в
воду.



БЕЛИНДА (3)

 Все, что я рассказала - словом, история моей жизни до нового поворота в
судьбе, - завершилось в пятницу. А в следующую пятницу,  ближе  к  вечеру,
сирены в крепости завыли так, что даже у нас слышно было. Особенно с моего
балкона.
 Я послала одну свою подружку разузнать, что  случилось.  В  жилах  этой
голубоглазой блондинки текла кровь русских царей - по материнской линии. А
по отцовской ей достался акцент обитателей Монмартра. По  крайней  мере  в
главном. Временами  славянская  кровь  воевала  с  кровью  викингов,  а  в
парижанке сквозила Овернь, но до полного финиша дело не доходило. Подружку
мою звали Мишу, для клиентов она была Ниночка. Мишу вернулась очень скоро,
разузнав главное: по городу, на  потеху  жителям,  рыскали  солдаты  -  из
Крысоловки сбежал заключенный. Кто и как именно - неизвестно.
 - Помяни мое слово - тебе его больше не увидеть,  -  сказала  она  мне,
выходя из комнаты.
 - Ну и ладно, я от этой чумы теперь излечилась, - ответила я.
 На следующий день - никаких известий. Еще день, воскресенье, - и  опять
ничего нового, не считая хандры, которая на меня накатила а с чего - сама
не знаю. Интересно, каково ему теперь там, среди топей  полуострова?  Ведь
он в тазик с водой и то с дикими воплями ноги окунал: то  ему  горячо,  то
холодно. Уж не раз взвыл, наверное. И мне вдруг  вспомнилась  наша  первая
встреча, всякие дурацкие штучки. Думаете, так просто спросить у косорылого
и явно косоглазого типа, как его зовут, и услышать  в  ответ:  "Красавчик.
Меня зовут Красавчик". И даже не улыбнуться - как можно! Кстати,  улыбался
он безобразно. До сих пор вздрагиваю всякий  раз,  услышав  о  чьей-нибудь
криворотой или кособокой ухмылке.
 Но тем не менее в понедельник, ближе к вечеру, я отправилась  за  своим
заказом - флаконом духов: я  тогда  предпочитала  "Букетик  цветов"  фирмы
"Убиган" а там как раз парикмахерша -  не  хочется  даже  вспоминать  эту
мымру, но что поделаешь, - щебетала без умолку  своим  писклявым  голосом,
пересказывая все последние сплетни клиенткам, да еще  с  такими  ужимками,
каких устыдилась бы самая последняя дешевка из числа сестер моих меньших с
улицы Деламбр. За глаза парикмахершу все звали Трещотка, а вообще  фамилия
ее была то ли Бонфуа, то ли Бонифе - я уж теперь не помню.  Короче,  время
садиться в тюрьму и время выходить из нее, а мне - цвести остаток лета: от
нее я узнала, что посты на полуострове сняты, а  мой  беглец  уже,  должно
быть, охмуряет испанок. Сказать, что на душе у меня  полегчало,  -  не  то
слово. Так полегчало, что легче перышка стала. Того и гляди ветром унесет.
 Но чтобы удержать меня на земле, судьба тем же вечером - вернее,  почти
в полночь - нанесла мне удар в самое сердце. Обслужив клиента, я  как  раз
пошла в ванную освежиться. Вдруг без стука является  Джитсу  -  физиономия
самая трагическая - с сообщением  от  Мадам:  Красавчик  сидит  внизу,  на
кухне, у него ужасная рана. Я бросилась к двери, накинув  на  ходу  черный
шелковый пеньюар. Последние пуговицы я застегнула, уже сбегая  с  парадной
лестницы. Внизу, в гостиной, под сиянием люстр  вальсировали  кавалеры  во
фраках. Проскочив через нижний холл - Джитсу  следом,  -  я  спустилась  в
кухонное помещение.
 Наша кухня была старинная, добротная, с надраенными,  как  на  корабле,
трубами и начищенными до блеска плитами. В центре стоял массивный стол  из
орехового дерева, который каждые два дня натирали воском,  вокруг  него  -
разномастные стулья. На одном из них - выдвинутом - сидел  мой  каторжник.
Его окружали Мишу, Зозо и Мадам. Взглянув на него, я остолбенела: грязный,
изможденный, на груди - о ужас! - запекшаяся кровь. Но  онемела  я  не  от
этого - это я ожидала, - а от другого: передо мной был не Красавчик.
 На мое счастье - то ли случайное, то ли роковое, уж не знаю,  -  первой
заговорила Мадам.
 - Так это и есть твой кадр? - подозрительно спросила она.
 Мадам ведь видела его всегда лишь издалека, из окна, когда он  поджидал
меня в саду. Я промолчала, и тогда она заметила:
 - Тюремная жизнь сильно изменила его.
 Сидевшего на стуле я сроду не видела. И  что  меня  поразило,  так  это
устремленный на меня взгляд: просящий, умоляющий. Любому стало бы ясно,  в
чем тут дело: незнакомец вот-вот копыта  откинет  со  страху,  что  я  его
выдам. За несколько секунд в таких вот  черных  глазах  много  чего  можно
прочитать. Еще не вполне опомнившись, я как в полусне сказала:
 - Отведите его ко мне наверх.
 Зозо и Джитсу подхватили его под руки - самому ему  трудно  было  идти.
Высокий, широкоплечий, ноги как ходули. На  нем  была  тенниска,  брюки  и
мокасины - по-видимому, белого цвета. На вид я дала бы ему  лет  тридцать.
Поскольку повели его к двери, возле которой я, как вошла, так  и  осталась
стоять, Мадам сказала: "Только не по парадной лестнице, пожалуйста".  Сама
она уже сняла трубку телефона, чтобы вызвать врача.
 Ступенька за  ступенькой  незнакомцу  помогли  подняться  по  лестнице,
довели до моей комнаты и уложили на кровать. Он не жаловался, хотя я  ясно
видела, что ему больно. Я осталась с ним наедине на добрую четверть  часа.
Он закрыл глаза. Он молчал. Я тоже.
 Пока господин Лозе, наш доктор,  делал  все,  что  надо,  я  стояла  на
балконе, вглядываясь в ночную тьму, в  голове  у  меня  все  перемешалось.
Закончив, доктор сам вышел ко мне, застегивая на  ходу  пальто,  накинутое
прямо на пижаму.
 - Я выковырял из него все дробины, какие обнаружил,  -  сообщил  он.  -
Парень крепкий. Через пару дней поднимется на ноги.
 Мне показалось, что доктор хотел добавить  еще  что-то,  но  передумал:
человек он очень осторожный.  А  хоть  бы  я  и  укрывала  упорхнувшую  из
крепости птичку, ему-то что?
 - Да ты не переживай, дробь мелкая, - вот и все, что он сказал:
 Когда он ушел, я закрыла  за  ним  дверь  и,  прислонившись  к  косяку,
повернулась  лицом  к  балдахину.  Глаза  раненого  были  открыты,  голова
покоилась на двух подушках, обнаженная грудь перевязана широкими  бинтами,
а взгляд повеселел.
 - Кто вы такой? - строго спросила я.
 - Сообщник Красавчика, - ответил он.
 Тогда я, раздвинув занавески, подошла поближе и спросила уже мягче:
 - Вы с ним виделись?
 - Он уже три дня как сбежал, - ответил он, опустив на свои черные глаза
бахрому ресниц.
 Я села на край ложа, ожидая услышать продолжение. Как сейчас помню  его
лицо: красивое, с правильными чертами. Он  долго-долго  смотрел  на  меня,
прежде чем заговорил снова. Я  почувствовала,  что  передо  мной  какое-то
прекрасное и недоступное существо. Ей-же-ей. В конце концов, не  выдержав,
я первой отвела взгляд.



БЕЛИНДА (4)

 "В прошлую пятницу, когда тюремные сирены завыли на всю округу, - начал
рассказывать  этот  сильный  парень,  -  я,  разрезав  надвое  камеру   от
футбольного мяча, натянул половинку себе  на  голову,  чтобы  походить  на
обритого каторжника. Затем, надев кожаную  куртку,  мотоциклетный  шлем  и
очки, я оседлал свой мощный  английский  мотоцикл,  который  приобрел  две
недели назад,  а  бредил  им  с  пятнадцати  лет,  и  помчался  в  сторону
полуострова, чтобы найти вашего возлюбленного раньше его преследователей.
 Вы, конечно, спросите, как я узнал о его побеге. А вот как. Дело в том,
что туманными ночами меня тянет посидеть  за  кружкой  крепкого  пива  под
грустные  воспоминания  об  ушедшем  детстве,   о   котором   так   хорошо
рассказывала моя бабушка, или послушать, как о нем тоскуют  другие.  И  до
чего же знакомы мне эти речи! Я безошибочно узнаю  -  даже  если  не  могу
сосредоточиться,  как,   похоже,   сейчас,   -   по   шепоту   историю   о
клятвопреступлении, по бормотанию  -  о  предательстве,  по  вздохам  -  о
бесчестии.
 Однажды  вечером,  особенно  тоскливым,  одиноко  сидя  в  заднем  зале
"Нептуна", круглосуточно открытого портового бистро, я невольно  подслушал
тайное совещание двух подвыпивших незнакомцев. Нас разделяла  лишь  тонкая
перегородка из зернистого стекла, но они  не  обращали  на  меня  никакого
внимания, а я не мог разглядеть их лиц. Единственное, что я могу  сказать:
у того, кто изливал душу, голос  был  заунывный,  а  шея  обернута  чем-то
ярко-красным - это было видно  через  стекло,  -  наверное,  косынкой.  Он
говорил о побеге, об украденной лодке, о подкупленных охранниках. А еще  -
о заключенном с безобразной, как  шрам,  улыбкой.  Говорил  он  и  о  вас.
"Необыкновенная девушка: глаза цвета моря, тело нежное, как персик  такие
делают нашу жизнь сказкой - силою наших денег и своей  любви",  -  так  он
сказал. А вообще он злился на себя за то, что  пообещал  помочь  какому-то
типу по кличке Красавчик, и добивался от своего собутыльника лишь одного -
согласия на нарушение уговора. Вот и  вся  история.  Когда  же  в  пятницу
завыли сирены, я сделал то, что должен был сделать тот, которого я  совсем
не знал, но знал, что он этого делать не станет.
 Я домчался  на  своем  метеоре  до  опушки  леса,  о  котором  упомянул
незнакомец. Этот лес стоит среди  равнины,  в  окружении  виноградников  и
пастбищ. Воздух был свеж, закатные лучи пронзали листву деревьев. Опершись
о мотоцикл, я прождал около часа, терзаемый сомнениями: а вдруг я ошибся и
место встречи совсем не здесь? Но вот тишину наступавшего  вечера  нарушил
какой-то шум - поначалу до того слабый, что я даже не мог  понять,  откуда
это, но шум, нарастая, начал очень быстро приближаться к лесу.  Это  лаяли
собаки.
 И почти тут же под треск раздвинутой сухой поросли, окаймлявшей опушку,
передо мной возникла фигура беглеца. Голова его  была  обрита  наголо.  Он
обливался потом, задыхаясь так, что его скрючило. Увидев меня, он упал  на
колени без сил. Насколько я понял, это отребье и гнавшуюся  за  ним  свору
разделяло минуты две, не больше. Я бросил ему свою кожаную куртку, шлем  и
очки.
 - Снимай свои шмотки и надевай мои. Быстро! - велел я ему.
 Мы  молча  переоделись,  поменявшись  всем,  вплоть  до   носков.   Лай
приближался. Когда я окончательно принял вид беглеца, а он - мотоциклиста,
я сказал ему:
 - Теперь бери мотоцикл, я отвлеку преследователей.
 И  только  тогда,  переведя  дух,  Красавчик  одарил  меня   невероятно
благодарным взглядом.
 - Никогда не забуду, что ты для меня сделал! Никогда! - воскликнул он.
 - Я сделал это не для тебя, тварь! - ответил я с гневом в голосе.  -  А
для Белинды - той самой, которую ты называл  своей,  а  отдал  в  бордель,
другим!
 От этих слов он окаменел, открыв рот от удивления но страх взял  свое,
и мгновение спустя беглец уже  сидел  на  мотоцикле.  Однако,  прежде  чем
нажать на газ, он обернулся ко мне и, сверкнув налившимися кровью глазами,
бросил: - Тогда она твоя, парень. Ты ее заработал. И он на  всей  скорости
помчался по лугу. Куда? К первой попавшейся  дороге  -  хоть  проселочной,
хоть шоссейной, лишь бы увела подальше отсюда.  А  я,  в  мокрой  от  пота
рубашке, в едва  доходивших  до  щиколотки  брюках  и  ботинках  тюремного
образца, подождал, пока он скроется из виду, а затем, пожелав себе  удачи,
ринулся изо всех сил в обратную сторону, вдоль леса вслед мне  уже  несся
лай собак".
 Когда бедняга закончил