а ноги, но безуспешно. Я  свалилась  на  пол,  он
выскочил  наружу.  Словно  высветленная  вспышкой  судьбы,  на  глаза  мне
попалась лежавшая на матрасе двустволка лесника. Схватив ее, я поднялась и
бросилась за ним вдогонку.
 Перебираясь через  дюну,  он  поскользнулся,  и  дистанция  между  нами
сократилась. Спускаясь к нему, я кричала:  "Нет!  Венсан,  умоляю  тебя!..
Остановись!"  -  и  растрепавшиеся  волосы  лезли  мне  в  глаза.  Он   не
остановился, даже не оглянулся. Я нажала на один из спусковых крючков.  Не
помню, чтобы я хотела этого. Я потеряла равновесие, - то ли  запуталась  в
полурасстегнутом платье, то ли оступилась на своих  шпильках,  -  и  заряд
ушел куда-то в сторону багрового солнца. Я впервые держала в руках  ружье.
Звук выстрела поднял в воздух с побережья тучу  чаек  и  поразил  меня  не
меньше, чем Венсана.
 Теперь он стоял и молча смотрел на меня расширившимися глазами. Подходя
все ближе и ближе, я молила его:
 - Ты не можешь вот так бросить меня! После того, что я тебе рассказала!
Это невозможно, понимаешь?
 Над дюнами уже явственно разносился лай собак: он шел из соснового бора
в глубине полуострова.
 Не сводя с меня глаз, Венсан начал шаг за шагом пятиться по направлению
к желтым скалам. С дрожью в голосе он крикнул мне:
 - Они поймают меня, разве ты не видишь? Ты же отдаешь меня им  в  руки,
малохольная!
 Он пятился все быстрее, отчаянно размахивая перед собой руками, чтобы я
отвернула ружье. Я прочла в его взгляде бешеное желание, чтобы я  исчезла,
чтобы меня никогда не существовало, и тогда нажала на второй спуск. Сквозь
застилавшую глаза пелену слез  я  увидела,  как  выстрелом  его  отбросило
назад, на груди расползлось кровавое пятно и он рухнул навзничь,  раскинув
руки крестом на песке.
 Объятая  ужасом,  с  ружьем  в  руках  я  окаменела.  Вокруг   внезапно
воцарилась тишина. Не слышно было ни собачьего лая, ни криков чаек.  Я  не
улавливала даже собственного дыхания.



ЭММА (10)

 Не знаю, сколько длилось это небытие.  Когда  у  меня  достало  сил,  я
отвернулась от содеянного, бегом вернулась к фургону, забралась в кабину и
была такова.
 Вот как все произошло. То, что я наговорила  тогда  -  и  жандармам,  и
унтер-офицеру Котиньяку, - ничего не стоит. Верно одно: я не знала - и  не
знаю до  сих  пор,  -  зачем  стреляла.  Может  быть,  чтобы  не  пришлось
стреляться самой.
 Продолжение вам известно лучше, чем мне,  а  то,  что  стало  со  мной,
никому не интересно, но  я  считаю  своим  долгом  ответить  на  все  ваши
вопросы, хотя последний из них, признаться, показался мне  оскорбительным.
На протяжении тех двух дней, что мы колесили по дорогам, Венсан ни  словом
не обмолвился ни о наследстве, ни о завещании - иначе у меня бы  наверняка
что-то отложилось в памяти. Единственным достоянием,  которым  он  обладал
помимо обаяния, оказавшегося для нас обоих роковым, было  плоское  золотое
кольцо на левой руке - вы еще удивились, как это я его не заметила.
 Я его заметила, причем с самого начала, как только он зажал мне ладонью
рот. Потом я даже заговорила о нем с Венсаном: мне было  удивительно,  что
оно оставалось  у  него  все  годы  заключения.  Отвечу  его  собственными
словами: это обручальное кольцо его деда, а подарила его Венсану  бабушка,
чтобы не чувствовать себя вдовой. Забрать это кольцо у Венсана можно  было
не иначе как отрезав ему палец.



БЕЛИНДА (1)

 Дело было в августе. Мне тогда шел двадцать четвертый год. А родилась я
в сентябре - то ли 28-го, то ли 29-го, кто его знает. Меня  ведь  нашли  в
пляжном сарайчике, куда матрасы и шезлонги убирают. Мать, мертвая,  лежала
рядом. В одиночку меня рожала. И вопила я, малютка, "уа-уа", пока  из  сил
не выбилась. Короче, в протоколе не долго думая записали: "28-е или 29-е".
Мое имя всего два раза в жизни появлялось в газетах - тогда был первый.
 За двадцать четыре года я, сама невинность, не дала повода  говорить  о
себе. А когда прославилась во второй раз, то работала уже в борделе - но в
каком! Первосортном, оч-чень популярном. Букеты в вазах -  по  20  франков
каждый. Ванные - у каждой своя - бирюзовой плиткой отделаны, а краны -  из
серебра! Постелька  -  пальчики  оближешь!  С  балдахином  и  пологом,  от
досужего глаза со всех сторон прикрыта  -  для  романтики  и  от  комаров.
Балкон - у меня, например, с видом  на  океан...  И  назывался  бордель  -
"Червонная дама". Понятно, о каком говорю, а кому нет, тот вообще нулевка.
 Я золотце высшей пробы: трудолюбивая как пчелка, а уж сладка -  ну  что
тебе мед. Одно время, пока я в Париже жила, брала даже уроки  французского
- чтобы говорить покрасивше. Три недели дурью маялась  по  милости  своего
голубка, а такой он был пройдоха и пролаза, что мог запудрить  мозги  кому
угодно, не то что невинной девочке, которая не знала, куда себя  девать  в
сутолоке вокзала Монпарнас. Ну да, познакомилась я с ним именно там, когда
приехала в Париж из  Бретани.  Сама-то  я  не  бретонка:  родной  сарай  с
матрасами был у меня в Ницце. В Перро-Гирек я махнула повидать  одну  свою
подружку по приюту: она там промышляла собой и хотела и  меня  пристроить.
Имя у нее было Жюстина, кличка - Дездемона, а я звала  ее  Демона,  потому
что она была моей страстью. Благодаря ей я впервые словила кайф - у нас  в
спальне, в воскресенье днем. Мы с Демоной совсем разные: я высокая, худая,
она маленькая, толстая, вдобавок еще и простушка, на все уступки  клиентам
готова. Обсудив с ней все дела и прощупав ее сводника после нашей прогулки
по Перро-Гиреку, когда он пробовал зафрахтовать и меня, я поняла:  это  не
для меня - и уехала. Гороскоп из "Доброго  вечера"  сулил  Весам  сплошные
потери до следующего номера но  у  Весов  всегда  равновесие,  и  едва  я
ступила на парижский перрон, как любовь всей моей жизни подхватил  у  меня
чемоданчик - и этим все сказал.
 Любовью всей  моей  жизни  -  с  того  первого  взгляда  и  еще  четыре
последовавших года потом, - единственной и неповторимой, бурей страстей по
ночам и ожиданием изо дня в день был  он,  Красавчик.  Внешности  не  ахти
какой - устоять можно на голову  ниже  меня,  но  широкоплечий.  И  такой
дерганый - даже во сне все  ерзал.  Комок  нервов,  и  только.  Мне  тогда
шестнадцать было, а по бумагам, что в приюте выдали, все восемнадцать ему
немногим больше - по крайней мере он так говорил.  Потом-то  я  узнала  из
старой расчетной ведомости, что  он  себе  шесть  лет  скостил.  И  я  ему
сказала, что он обманщик (пчелки ведь и ужалить могут - ж-ж и бац!), а  он
меня хрясь-хрясь за эту арифметику. Задал за нее жару, хотя на ту зиму жар
мне был как раз впору, чтобы не замерзнуть,  меряя  улицу  Деламбр.  Такая
холодрыга настала - у эскимоса  задница  и  то  теплее.  Вино  в  витринах
застывало. Ей-же-ей. Ну, короче, понятно. А кому нет - тот вообще нулевка.
 В феврале обыватели залегли в свои  склепы,  у  нас  на  улице  рабочих
отстреливали, и  бывало,  что  всю  вторую  половину  дня  я  ни  разу  не
раскидывала  ножек.  Тогда-то  Красавчик  и  решил  вложить  в  меня  свои
капиталы, устроив на  специальные  занятия,  чтобы  я  выучилась  грамотно
выражаться - как я и выражаюсь сейчас, сидя на чердаке дома номер  238  на
бульваре Распад, с видом на кладбище. Учил  меня  -  забыла,  как  же  его
звали, - пенсионер-чистюля: всегда при галстуке,  воротничок  накрахмален.
"Подлежащее, глагол, дополнение, точка", - вдалбливал он мне. Жизнь у него
сложилась хуже некуда: жена в тридцать лет попала под фиакр, а  сын  погиб
годом раньше, обе могилы прямо под окнами, глаза  мозолят  а  тут  еще  и
война... За уроки я платила услугами и оказывала их добросовестно в кресле
перед уходом, но до конца он  никогда  не  дотягивал  -  рыдал  беззвучно,
ударившись в воспоминания. Красавчик, похвалявшийся всегда тем, что никому
ничего не должен, предложил старику деньги или другую оплату вместо  меня,
но тот отказался.
 Когда моя учеба закончилась, мы, перелетные пташки, двинулись  прямиком
в мои  родные  края.  Пожили  в  Каннах,  потом  в  Болье.  Я  работала  в
гостиничных барах -  ублажала  подгулявших  иностранных  коммерсантов.  На
жизнь хватало, но не более того. На Красавчика весь этот юг наводил тоску.
Он мечтал, чтобы я трудилась в забойном борделе штатно, как  машинистка  в
Управлении железных дорог, и чтобы при этом была дамой и мундштук  держала
красиво - как Марлен Дитрих. Капля, переполнившая чашу его терпения, упала
с другой стороны: его самого чуть не сцапали.
 Нет, не за аморалку - хуже. Мне-то он говорил, что  от  военной  службы
освобожден - с сердцем у него, мол,  неполадки.  Как  накайфуемся,  так  я
сразу ухом к его груди - боялась:  вдруг  перегрузка?  Тикало  всегда  как
часы. В общем, врал он мне, ясное  дело.  И  вот  возвращается  он  как-то
вечером в номер - мы тогда в Болье жили, в отеле  "Тамариск",  -  и  велит
собирать вещи. А сам бледный как  смерть.  Оказывается,  гадалка  какая-то
сказала ему, что французская армия преследует его  по  пятам.  Короче,  от
службы он освобожден не больше любого курсанта, просто в свои двадцать лет
и не подумал даже явиться по повестке на медкомиссию. Ей-же-ей. Потому его
и трясло от южного неба, голубого, как мундиры: потому  и  к  гадалкам  он
зачастил - в случае чего хоть опередить своих врагов.
 Вот так мы и взяли курс на юго-запад, и попала я в  бордель  "Червонная
дама" - это недалеко от  Сен-Жюльена-де-л'Осеан,  в  чудном  местечке  под
названием коса Двух Америк - полуостров грез и красавиц  сосен.  В  январе
там воздух благоухает мимозой. А небо - прямо  как  южное,  только  еще  и
устрицы в придачу. Моя райская жизнь  продолжалась  не  один  месяц,  пока
Красавчика и впрямь не сцапали.
 Как сейчас помню золотые воскресные денечки, когда моего Красавчика еще
не забрали в солдаты. Жил он в Рошфоре в свое удовольствие и мог  навещать
меня, когда только пожелает. Он желал два  раза  в  месяц,  редко  больше
приезжал в своем белом авто, но никогда не заходил в  "Червонную  даму"  -
это ведь ниже его достоинства. К тому же у нас он мог невзначай  встретить
офицеров в штатском. Да и Мадам, хоть и  добрая  женщина,  не  желала  его
видеть. Он ведь пустил в ход все свое влияние, чтобы устроить  меня  в  ее
заведение. Мадам брала на работу пташек только самого высокого полета - из
тех, кто умеет держать себя в обществе, и прощебечет "однако" или "но  тем
не менее", и поддержит любой разговор на любую тему из утренней газеты,  и
в туалет улизнет с грацией графини из Виндзорского замка - короче, кто все
эти штучки-дрючки всосал с молоком матери, как Мария Магдалена. А  я  и  к
концу своего обучения не поднялась выше табуретки  "Карлтона",  да  и  там
продержалась всего два вечера, а потом сама увидела: никуда я не гожусь  и
меня отсюда погонят.
 Но повторяю: я - такая душечка, не склочница, не завистница,  всегда  в
хорошем настроении и, если уж совсем начистоту, во всем меру знаю  -  хоть
эту мою меру сантиметром меряй. Мадам считала  меня  малость  простоватой,
однако быстро переделала на свой лад. Я одевалась как  ей  нравится  -  не
спорила, говорила выбирая выражения, не трясла больше  своими  прелестями,
как качалки с улицы Деламбр, - в общем, почти воплотила мечту  Красавчика,
с курением мундштука включительно. Но тем не менее  Мадам  не  желала  его
принимать. И когда он приезжал за мной по воскресеньям, то ждал в саду.
 Он возил меня  обедать  в  самый  шикарный  сен-жюльенский  ресторан  -
"Морская даль", где подавали фирменное блюдо, омаров, а столики стояли  на
открытой веранде с видом на гавань. После обеда  -  прогулка.  Я  его  как
сейчас вижу: в белом костюме из ткани альпака, в белых туфлях,  на  голове
канотье, в зубах гаванская сигара - весь  из  себя  важный,  надутый,  как
король. Я, довольная, шла  следом,  отступив  на  шаг,  по  величественной
пальмовой аллее, тянувшейся вдоль  океанского  побережья  тоже  в  белом,
только шелковом костюме, в белой шляпке, под зонтиком - оберегая от загара
мое лилейно-белое личико. Красавчик, как всегда, был чем-нибудь озабочен.
 - Нет, это вранье - что  бы  там  ни  финтили!..  -  кричит  он,  вдруг
повернувшись ко мне. - Тьфу, видела бы ты свою рожу! - И строит  блаженную
гримасу Минин, подружки Микки-Мауса. - Эх, хрен-блин? - негодует  он  и  -
хрясь меня, хрясь, чтобы успокоить нервы.
 Но я знала: в глубине души он меня любит. Иногда мы  ездили  с  ним  на
машине к скалам у бухты Морские Короны. Там бывало людно только  в  разгар
лета. Мы переодевались в купальные костюмы  на  бретельках,  модные  в  ту
пору, и он учил меня плавать. Сам он плавать не умел.
 - Случись кораблекрушение - как мне быть? - орал он во всю глотку. - Да
плыви же ты, чертова кукла! Нет, вы только посмотрите на эту дуру!  Плыви,
тебе говорят! Хватит воду хлебать!
 Наконец, наоравшись до тошноты, он выдыхал: "Тьфу, зараза!"  -  на  три
тона ниже и макал мою голову: мол, чтоб ты утонула.
 Возвращение в "Червонную даму" было для меня тяжкой мукой. Он  даже  не
выходил из  машины  поцеловать  меня:  сидел  за  рулем  своего  открытого
"бугатти" холодный, как прошлогодняя зима,  и  злющий  до  безобразия.  Он
всегда оставлял меня у входа в бордель, в глубине сада. Эта  дверь  так  и
стоит  у  меня  перед  глазами:  массивная,   из   полированного   дерева,
старая-престарая. А рядом, на стене, медная табличка не больше моей ладони
с изображением дамы червей. Сразу и не догадаешься, что здесь - бордель.
 Я плакала. Обойдя машину, я подходила к нему, чтобы он сказал мне  хоть
что-нибудь на прощание.
 - Ты ведь приедешь опять в воскресенье, правда? - спрашивала я сладким,
как я сама, голосом.
 - Там видно будет... - отвечал  он,  отцепляя  мои  пальцы  от  лацкана
пиджака и снимая с рукава пылинку.
 А я - я уже знала, что изведусь за  эти  бесконечные  дни  ожидания,  и
ревела ревмя.
 - Ты будешь думать обо мне? - спрашивала я.
 - Буду, буду, а то как же, - отвечал он и  нажимал  на  клаксон,  чтобы
покончить с моими стенаниями.
 Он обычно долгих бесед не вел - ну разве что когда учил меня  жить,  да
еще в первое время, в номере за стеной монпарнасского кабачка, который  он
велел мне снять.
 Единственным   мужчиной   среди   обитателей   "Червонной   дамы"   был
двадцатилетний рубаха-парень: он работал за всех разом - и за  сторожа,  и
за повара, и за бармена, и за настройщика пианино, и за чистильщика обуви,
и даже свет за всеми гасил: он был наперсником  всех  девиц  и  любимчиком
нашей Мадам. Росточка небольшого, силы тоже не  ахти  какой,  зато  владел
приемами японской борьбы. Рассказывали, что однажды вечером, еще до  моего
появления, он один уложил пятерых, причем в мгновение  ока.  Его  прозвали
Джитсу. Джитсу всегда разгуливал босиком,  в  коротком  кимоно  из  тонкой
материи на голове - повязка, талия перехвачена широким черным поясом.
 Он-то и открывал мне  дверь,  когда  Красавчик  прощально  сигналил.  Я
полными от слез глазами провожала машину до самых ворот - с  каждым  разом
все горестнее Джитсу надежной дружеской рукой поворачивал меня за плечи и
уводил в дом, приговаривая на ходу: "Ну-ну, мадемуазель Белинда,  не  надо
доводить себя до такого" и в его голосе звучало участие,  каким  славятся
уроженцы Шаранты.
 Но это была минутная слабость: моя оптимистическая натура побеждала ее.
Я говорила  себе,  что  Красавчик  просто  ангел,  если  не  жалеет  своих
воскресных дней, обучая меня плаванию что при всех своих недостатках он в
миллион раз порядочнее  всего  этого  стада  козлов-сводников,  включая  и
кровососа моей перро-гирекской подружки, что...  -  словом,  все  то,  что
говорят себе разини вроде меня, впав в любовную горячку, тут уж на  мелочи
не размениваются.
 Да разве могла я тогда подумать, что  свет  дней  моих  кончит  военным
трибуналом, который приговорит его к пожизненному заключению?
 Началось все с того, что в Рошфоре его схватили морские  пехотинцы  но
служить на море не отправили,  а,  хорошенько  измочалив  месяца  за  три,
упекли в пехоту, в Мец. Вот что он написал мне оттуда:

 "Дорогая моя Жоржетта!
 (Это мое настоящее имя.)
 Я больше не придуриваюсь. Все время, на шухере. Жратва так себе. Пришли
передачу и деньжат. Если можно, сфотографируйся голой. Покупатель имеется.
Как вспомню тебя, так вовсю балдею.
 Твой несчастный Эмиль".
 (Это его настоящее имя.)

 В следующий раз он написал вот что:

 "Дорогая моя подруга!
 Я тут лижу сапоги, чтоб меня  считали  больным.  Один  дружок  из  Рена
сказал, что таких  посылают  служить  в  разные  края.  Не  забудь  насчет
деньжат. Фотографии понравились  -  пришли  еще.  Скажи  фотографу,  пусть
повиднее щелкнет твою задницу. Тут все офигенно балдеют от тебя.
 Твой несчастный служивый".

 Его отправили в госпиталь, в Рен: приятель из  Бастилии  размозжил  ему
прикладом - по его просьбе - два пальца на ноге. Ходить в строю он  больше
не мог. Я гордилась его мужеством а от мысли, на какие страдания он  себя
обрек, лишь бы быть поближе ко мне, заливалась слезами в постели. Потом он
написал вот что:

 "Лапуля!
 Я тут чуть не умер. Жратва - одни помои. Не забудь про деньжата. Боюсь,
Гитлер развоюется не на шутку, и на бойню станут посылать и больных.  Твои
последние  фотки  -  просто   дрянь.   По-моему,   тебе   надо   выглядеть
по-бордельнее. Ты должна изобразить такой  балдеж,  чтобы  они  на  фиг  в
отрубе все валялись.
 Твой дорогой голубок".

 Так выпали мне и счастливые месяцы. Красавчик писал мне каждую  неделю.
Утром по четвергам или пятницам  Джитсу,  широко  улыбаясь,  приносил  мне
прямо в комнату конверт с пометкой "Полевая почта". Несмотря на грубости -
подумать только, и этот  человек  нанимал  для  меня  преподавателя!  -  и
орфографические ошибки, которые были исправлены, письма казались мне очень
милыми, в  них  чувствовалась  затаенная  печаль.  Ну  конечно,  все  наши
захотели их почитать, но я им наотрез отказала, кроме африканки Зозо, и то
из-за фотографий: я ведь мало что смыслила в тонкостях этого дела.
 Мой фотограф - очкастый  старикашка,  снимавший  свадебные  и  школьные
церемонии на косе, - кумекал в нем еще меньше моего.  Несмотря  на  сумму,
которую я ему уплатила и о которой ни слова не сказала  Красавчику,  чтобы
не наводить на него тоску из-за того, что мы так разорились, старик считал
мой заказ ерундой и душу в него не вкладывал. А Зозо, знойная  и  стройная
дочь саванн, освоила науку позировать, когда прибыла в Марсель. Она охотно
поделилась опытом, так что получилась целая фотосерия - по-моему, как  раз
в их свинском стиле, - но все карточки пришлось порвать за  ненадобностью:
Красавчик, едва встав на свои восемь пальцев, ринулся насиловать  какую-то
малолетку - во всяком случае, ему предъявили такое обвинение - и  на  этот
раз влип основательно.
 Понятно, что я слегла. Полупомешанную, меня отнесли в комнату  и  целых
две недели кололи снотворное.



БЕЛИНДА (2)

 Когда  я  стараниями  нашего  лечащего  врача,  господина  Лозе,  стала
выздоравливать, на том самом балконе с видом  на  океан,  Мадам  уведомила
меня, что Красавчик получил срок до скончания своего века.
 Сначала его посадили в  крепость  в  Лотарингии.  Вот  что  он  написал
оттуда:

 "Моя бедная Жожа!
 Я такой хххх. Боже милостивый хххх. Судьба. Забудь, что хххх. Бац  хххх
мою жизнь.
 Твой хххх".

 Потом цензура стала вымарывать все подряд. Я получала  белые  листки  в
черную полоску.
 Я стала понемногу работать, но так, без задора: от  моей  улыбки  впору
было повеситься. Получала я теперь столько, сколько вовек не зарабатывала:
видно, подружки добавляли каждая от себя. И от этого я стала  плакать  еще
чаще, просто не просыхала от слез.
 Молиться я сроду не умела - даже  в  приюте  после  мессы  меня  будили
крестом и прочей церковной утварью. Но в конце концов, когда все хором  во
главе с Мадам стали убеждать  меня,  что  своей  молитвой  я  могу  помочь
Красавчику, как-то воскре