рри лишь на мгновение зажег свой фонарь и сейчас же меня узнал.
 - Уезжаете? А сегодня вечером будет славная пирушка. Жаль,  пропустите.
Не в обиду вам будет сказано, не так уж много у нас девушек.
 Я и ему сказала, что еду в Аракан за больным и  вернусь  самое  позднее
послезавтра. Я знала, что майор  Кирби  не  станет  поднимать  тревогу  по
поводу моего исчезновения до срока, указанного мной Барри. Скорее всего он
подумает, что я решила спрятать куда-то француза, но потом вернуться.
 Выехав за ограду госпиталя, мы сначала катили  вдоль  берега.  Потом  я
остановилась, чтобы Морис мог перебраться на  сиденье  рядом  со  мной.  В
матросской шапочке, со значком "Дж. Маккина" на халате, он выглядел  самым
настоящим американцем: ни дать ни взять сын  какого-нибудь  иммигранта  из
Бруклина.
 На мандалайскую дорогу мы выехали около Пегу, севернее Рангуна. Нам  то
и дело приходилось пережидать, пока пройдут длинные британские эшелоны, но
всерьез  задержали  нас   только   раз.   Я   предъявила   командировочное
предписание, которое выписала себе сама. В  последний  момент  Морис  чуть
было все не испортил. Когда  солдаты  -  это  был  индийский  полк  -  уже
разрешили нам проехать, он не удержался и сказал: "Сенкью бери мяч!"  -  и
показал руками, будто берет что-то круглое, чтобы его наверняка поняли.
 Мы ехали всю ночь, сменяясь у руля. В свете фар  можно  было  различить
только бесконечную  ленту  грязной,  размытой  непрекращающимся  дождем  и
разрушенной снарядами дороги.
 Наступил день, да такой солнечный и теплый, какого я не видела  за  все
время пребывания в Бирме.
 Проехав Мандалай, мы направились в Лашо, а оттуда до китайской  границы
рукой  подать.  Джунгли  кончились,  мы  уступами  поднимались   в   горы.
Останавливались, только чтобы поесть и подлить в бак бензина из канистр.
 К вечеру мы приехали в Куткаи, обширное селение, около  которого  стоял
межевой столб,  обозначавший,  что  именно  тут  проходит  тропик  Рака  и
километрах в ста отсюда пролегает китайская  граница.  Здесь  располагался
лагерь японских военнопленных.
 Проезжая мимо японцев, строящих мост, Морис замедлил ход  автомобиля  и
крикнул на ломаном английском:
 - Есть тут кто-нибудь из Иокогамы?
 К дверце подошел молодой человек в лохмотьях с повязкой на лбу. Пока он
шел рядом с нами, Морис дал ему одну из коробок с провизией и попросил  по
возвращении на родину разыскать некую Йоко - дочь начальника порта.
 - Боюсь, в нашем городе слишком много Йоко, - ответил японец. -  Но  вы
мне давать еду, и я стараться ее найти. Что я ей говорю, если нахожу?
 - Скажи, что видел человека, который спас Жанну д'Арк, - она поймет.
 Японец наверняка знал, кто такая Жанна д'Арк.  И  я  знала,  но  ровным
счетом ничего не поняла. Когда мы снова тронулись в путь, Морис пересказал
мне на свой лад историю Жанны д'Арк, а потом историю ее двойника,  девочки
на качелях. Тут во мне  проснулась  истинно  ирландская  въедливость,  но,
наверное, дело было скорее в бессознательной ревности.
 - Ты прекрасно знаешь, что двойников не бывает. Во всем мире не найдешь
двух одинаковых людей!
 - Конечно, - согласился он. - И это  только  доказывает,  что  я  прав.
Речь-то идет не о двух одинаковых людях, а об одном, который просто  живет
в разные эпохи.
 Я отвернулась к окну, и какое-то время мы ехали молча. Потом он проявил
удивительную любезность: во-первых, запустив правую руку куда не  следует,
во-вторых, услужив огоньком своей спутнице, безуспешно обшаривавшей  халат
в поисках спичек, а в-третьих, сделав вид,  будто  намеревается  направить
американский санитарный автомобиль в пропасть, чтобы покончить со всем раз
и навсегда.
 Поднимаясь все выше в горы, мы вдруг очутились в густом сосновом бору -
вдалеке забелели вдруг снеговые вершины  китайского  Тибета,  а  затем  мы
снова спустились в долину, всю сплошь  в  виноградниках.  В  этой  долине,
около небольшого озерца, была деревня Калегоу, а в ней стоял австралийский
гарнизон - человек тридцать солдат, у них мы и решили разжиться  бензином.
Нашего запаса хватило бы еще на несколько сотен  километров,  но  путь  до
Шанхая предстоял долгий, и кто знает, сможем ли мы заправиться у  китайцев
или нет.
 Очень приятно после  тряски  в  автомобиле  ходить  по  твердой  земле,
любоваться виноградниками, дышать свежим воздухом. Мы больше часа  провели
в этом райском уголке.
 Австралийцы, по счастью, прибыли сюда в самом конце  войны,  когда  бои
уже кончились. Они занимались мирным делом - расчистили себе  волейбольную
площадку, построили душ - куда лучше, чем тот, что был у нас в  госпитале.
Мы с Морисом помылись. Морис стал до ужаса подозрительным и даже под душем
не снял с шеи мешочка с жемчугом.
 Потом  хозяева  угостили  нас  местным  вином.  Конечно  же,  Морис  не
удержался и стал хвастать, что он француз  и  разбирается  во  всем  лучше
всех,  он  величайший  знаток  вин  и  тому  подобное.  Причмокивая  своим
французским языком, он приговаривал:
 - Недурно, недурно. Кисловато, мутновато, но пить можно.
 А я переводила суждения этого тонкого ценителя.
 Когда, наполнив пять канистр, мы собрались  ехать  дальше,  солнце  уже
скрылось за гору. Морис сел за руль. Мы проехали от силы километра  два  и
остановились около виноградника.
 Морис сказал, что лучше нам сейчас выспаться, а границу  перейти  днем,
тогда   можно   будет   в   случае   чего   позвать   на   помощь    наших
друзей-австралийцев. Мы сидели,  свесив  ноги  из  фургона,  глядели,  как
внизу, в деревне, один за другим зажигаются огни.  Не  знаю,  навевает  ли
здешнее вино особенно грустные мысли, только Морис стал вдруг тосковать по
своей жене, оставшейся на другом конце света, по  дочке,  которую  ему  не
суждено растить.
 - Ты никогда не говорил, что у вас есть дочка, - сказала  я,  несколько
удивившись.
 - Зачем? - вздохнул он. - Ведь я никогда не увижу ни ту ни другую.
 - Сколько ей лет?
 - Одиннадцать. Я уже был в тюрьме, когда она родилась. Прости,  Толедо,
я не должен был тебе всего этого рассказывать. Но  вдруг  грустняк  напал.
Ничего, пройдет.
 И прошел. И грустняк, и моя уверенность в том, что я смогу удержать его
при себе надолго. Но я с самого  начала  раз  и  навсегда  запретила  себе
думать о  том,  что  с  нами  будет.  Помимо  всего  прочего,  война  учит
радоваться всему, что  послано  в  данный  момент,  и  не  беспокоиться  о
будущем. Я же не мазохистка.
 Потом мы разложили в фургоне койку. Морис поцеловал  меня,  я  сбросила
халат, и мы любили друг друга, забыв обо всем на свете.
 Когда стало совсем уже поздно, он открыл дверь и стал на пороге, вдыхая
ночной воздух.
 - Знаешь, - сказал он мне, - гляжу я на эти виноградники  и  вспоминаю,
что когда-то был точно в таком же фургоне и тоже среди  винограда.  Только
было это перед войной. Там была  еще  девушка,  танцевавшая  под  разбитое
пианино... Звали ее... Звали... Забыл. Я тоже сбежал из тюрьмы  и  взял  в
заложницы... кого бы ты думала? Невесту! Настоящую невесту в белом  платье
и фате.
 Он принужденно рассмеялся. Подошел ко мне,  сел.  В  темноте  я  видела
только его силуэт. После долгого молчания он проговорил:
 - Ах,  Толедо,  никогда  нам  с  тобой  не  остановиться  и  не  зажить
счастливо. Мне нужно вечно бежать и  скрываться,  скрываться,  скрываться,
пока меня наконец не поймают.  Я  не  имел  права  вмешивать  тебя  в  эту
историю. Я негодяй.
 Я скользнула к нему поближе и крепко-крепко обхватила руками.
 - Не говори так.
 - Если бы не я, ты бы сейчас уже уладила  все  свои  дела  и  уехала  в
Америку.
 - А сейчас я еду туда, куда хочу, и счастлива.
 Он обнял меня за плечи.
 - Толедо, прошу тебя, скажи им, что я тебя принудил,  взял  заложницей!
Обещай, что скажешь!
 - Чтобы ты на этом успокоился и забыл обо мне? Премного благодарна!
 Я не видела его лица, но сказал он это так нежно, что у  меня  защемило
сердце:
 - Нет-нет, я никогда не забуду тебя, Толедо! И ты меня не забывай!  Что
бы ни случилось, не забывай, что я люблю тебя, правда, люблю! Мне хотелось
бы иметь сотню жизней и одну полностью посвятить тебе!
 - Если бы у тебя было много жизней, - весело отозвалась я, - я взяла бы
их все.
 Может быть, он  видел  в  потемках  лучше  меня,  но  только  его  губы
мгновенно  нашли  мои,  и  мы  оба  повалились  в  койку.  Поцелуй  длился
долго-долго. Нагая, в его объятиях, я  обняла  его  ногами  и  стала  чуть
раскачивать, чтобы мы занялись чем-то более существенным, чем поцелуи,  но
он отодвинулся, с приглушенным стоном схватившись рукой за правое плечо.
 - Тебе больно?
 - Ничего. Старые раны...
 Я встала,  он  растянулся  в  койке.  Несколько  раз  тяжело  выдохнул,
справляясь с болью. За все пять недель, с момента как  он  очнулся,  я  не
слышала от него ни единой жалобы и потому не взяла никаких  лекарств.  Вот
разве что на дне косметички завалялся аспирин.
 Я полезла за ним в сумку, но Морис остановил меня:
 - Не суетись. Мне ничего не нужно.
 Я села на койку рядом с ним.
 - Знаешь, чего бы мне хотелось? - сказал он несколько минут  спустя.  -
Винограда!
 - Думаешь, он тут есть?
 - Не знаю.
 Я порылась в сумке, нацепила первое, что попалось под руку,  -  мужскую
рубашку, которую взяла для Мориса, - и босиком, с голой попой  направилась
к двери со словами:
 - Я сейчас. А ты пока отдохни.
 Я спрыгнула на землю.
 - Дженнифер! - окликнул меня Морис, приподнявшись в гамаке.
 Луна осветила его лицо, и я увидела, что он смотрит на меня с нежностью
и улыбается.



ТОЛЕДО (10)

 Я шла по  винограднику  и  почему-то  чувствовала  себя  ужасно  глупо.
Винограда  почти  не  было  -  так,  две-три  сморщенные  ягодки,  забытые
сборщиками.
 Я приподнимала листья, пытаясь отыскать еще, и тут вдруг  услышала  шум
мотора. Обернулась: перед тем как тронуться, машина мигнула фарами,  и  на
землю шлепнулась моя сумка.
 Машина вырулила на дорогу и скрылась.
 Я стояла без движения, кажется, даже не крикнула. Просто смотрела,  как
она уезжает. Уезжает, растворяясь в темноте. Слезы застилали мне глаза, но
это потому, что я не верила, не могла поверить. Я  не  сразу  поняла,  что
Морис назвал меня моим настоящим именем. Еще с большим опозданием до  меня
дошло, что он бросил меня между Китаем и Бирмой.
 Меня, несчастную идиотку из Толедо, штат Огайо.



МАРИ-МАРТИНА (1)

 Красная лампа на потолке не гаснет у меня в камере  всю  ночь,  при  ее
свете я и пишу. Мне пришлось побороться, прежде чем я заполучила  карандаш
и бумагу. Они уверяют, что мое состояние ухудшается, когда я возвращаюсь к
этой истории. Но кто, кроме меня, может рассказать, чем она закончилась?
 Поэтому я и притворяюсь веселой.
 Притворяюсь благоразумной.
 А сначала они решили, что я сошла с ума. Стали делать мне уколы.  Я  не
отличала ночи от дня.  Плакала.  Топала  ногами.  Ударила  одного  из  так
называемых врачей. Но ничего не добилась, поэтому теперь и притворяюсь.
 Мне подчас не под силу довести свою  мысль  до  конца.  Это  все  из-за
уколов. И еще оттого, что я много плакала. Ночью санитары приходили ко мне
в палату и мучили меня. Иногда вдвоем, иногда втроем. По-моему, это было в
Ле-Мане, в первой лечебнице, куда они  меня  поместили.  Я  слишком  много
выпила лекарств и теперь уже не помню точно где. Разумеется, мне никто  не
поверил. Они все заодно.
 Моя прежняя помощница Эвелина Андреи  навещает  меня  каждую  последнюю
субботу месяца. Семь  показаний,  которые  я  в  прошлом  году  собрала  и
снабдила  разъяснениями,  надеясь  как  можно  лучше   защитить   любимого
человека, она хранит у себя. Хочу добавить к ним и свои. Пусть теперь  это
не имеет никакого значения, ведь все уже кончено сама я заперта в тюрьму,
исключена из коллегии адвокатов, все от меня отвернулись, а  он  не  более
чем тень, сопровождающая меня в несчастье.
 Иногда по вечерам, прежде чем  погрузиться  в  свой  ночной  кошмар,  я
представляла себе, что пересматривается его судебное дело. И  все  наконец
убеждаются, что он невиновен.  Меня,  однако,  не  оправдывают,  никто  не
признает моих заслуг, но какая разница, если я своего добилась?
 По-настоящему его звали Кристоф.
 Познакомилась я с ним  в  Париже  задолго  до  войны,  еще  студенткой.
Помните девушку на пожарной лестнице? Он был моим первым  любовником.  Мне
тогда было семнадцать. Он поступил в Сорбонну, и мы занимались  любовью  в
комнатушке на чердаке, которую он снимал неподалеку  от  Обсерватории.  Он
раздевал меня и ласкал перед большим овальным зеркалом. По ночам у себя  в
комнате, в женском общежитии на улице Гренель, я записывала все в дневник.
Особо интимные переживания я зашифровывала,  и  поэтому  самые  безобидные
слова стали таить для меня возбуждающий смысл. Даже Даллоз в своих скучных
трудах по  юриспруденции  ухитрялся  напомнить  мне  о  нашей  близости  с
Кристофом.
 Тетрадь, в которой повествовалось о самых упоительных днях моей  жизни,
я сожгла, когда он объявил мне, что все  кончено  и  мы  не  будем  больше
видеться.  Под  каштанами  на  площади  Дофин  он   встретил   молоденькую
секретаршу и решил на ней жениться. Наша связь длилась одиннадцать месяцев
и девять дней. Я была потрясена. Сбегая вниз по лестнице  в  его  доме,  я
поскользнулась на натертых мастикой ступеньках  и  сломала  ногу  Больница
находилась как раз напротив. Не прошло и получаса, как  я  уже  лежала  на
кровати пластом, опустошенная, в гипсе. Смешно, но мне было не до смеха.
 Больше ничего я о нем не слышала. Не знала ни что его призвали в армию,
ни тем более что он осужден за преступление, которого  явно  не  совершал.
Время излечило мою тоску.
 Мне повезло, я родилась  в  богатой  семье.  В  двадцать  лет  я  стала
адвокатом, сердце мое было  свободно,  а  сама  я  совершенно  независима.
Кристоф успел приучить меня к удовольствиям,  и  у  меня  бывали  любовные
приключения, но вела я себя как убежденный холостяк: держала их в тайне  и
ни к кому не привязывалась душой. От бесцветной любви я всегда уходила.
 В  адвокатских  конторах,  где  я  стажировалась,  а  потом  и  в  моей
собственной меня, вероятно, принимали  за  бездушную  карьеристку,  всегда
занятую работой. Мама лишь раз застала меня в  развеселой  компании.  Дело
было еще во время оккупации, мама неожиданно вернулась  в  наш  загородный
дом и, наверно, решила, что попала на какую-нибудь тайную  сходку  военных
без формы, иначе как объяснить, что на мне было так мало одежды.
 В то утро, когда Кристоф вновь ворвался в мою жизнь, на мне  были  хотя
бы купальные трусики. Кроваво-красные.  А  было  это  в  прошлом  году.  Я
родилась в июле, как он. До тридцати мне не хватало лишь несколько часов.
 Я говорю - "в прошлом году", но,  может,  я  ошибаюсь.  Какая  разница,
пусть будет в позапрошлом, а то и в  позапозапрошлом.  Путать  дни,  ночи,
места, куда меня перевозили, я начала с сентября. В остальном, что  бы  ни
говорили эти эскулапы, я помню все до мельчайших подробностей. Точно знаю,
в то утро мне исполнилось тридцать. Накануне я потеряла  винтик  от  дужки
темных очков и поломала ноготь на указательном пальце левой руки,  пытаясь
скрепить их шпилькой.
 Тогда я уже две недели лечилась отупением неподалеку от  Бискаросса,  в
клубе исключительно для женщин-адвокатов. Я ни с кем там  не  знакомилась.
Целыми днями лежала на надувном матрасе возле удивительного  плавательного
бассейна в виде восьмерки, украшенного мостами, скалами  и  водопадами.  Я
почти не плавала, не читала газет, не курила, не  пила  и  раскрывала  рот
лишь для  обмена  нечленораздельными  приветствиями.  Я  чувствовала,  что
превращаюсь в растение.
 И вдруг в одно прекрасное утро надо мной нависла тень. Непроизвольно  я
открыла один глаз и из-за яркого солнца  различила  лишь  высокую  женскую
фигуру в просвечивающей одежде. Женщина произнесла:
 - Я Констанс, жена Кристофа.
 Пока я прикрывала полотенцем грудь, она примостилась рядом со  мной  на
шезлонге, и уже не заслоняла солнце.  Я  увидела,  что  она  моих  лет  и,
вопреки предположениям, которые я некогда делала для  своего  утешения,  -
красавица: с вьющимися белокурыми волосами,  правильными  чертами  лица  и
трогательно-нежным взглядом. Вылитый  ангел,  если  человеческое  существо
может быть ангелом!
 От удивления лишившись дара речи, я вскочила на колени. Будущие светила
адвокатуры и те, кто когда-то обещал ими  стать,  жарились  поблизости  на
солнце или шумно барахтались в бирюзовой воде, но я до того  опешила,  что
ни крики, ни смех не достигали моего слуха.
 - Я пришла к вам, - сказала  Констанс,  -  потому  что  Кристофу  нужен
адвокат, способный спасти ему жизнь, он никому больше не доверяет.
 Вот оно как! Я ошеломленно пробормотала:
 - Что? Кристофу? Спасти жизнь?
 У меня запершило в горле, и я так закашлялась, что на глазах  выступили
слезы. Констанс, опустив взор, разглаживала на коленях шелк своего платья.
Когда я оказалась в состоянии ее слушать, она с грустью в голосе пояснила:
 - Он наделал много глупостей, очень  много,  и  все  из-за  женщин,  но
обвиняют его несправедливо.
 Она снова посмотрела на меня светлым, внимательным, спокойным взглядом.
Потом открыла лежавшую рядом белую сумку, вынула плотный бумажный  конверт
и протянула мне.
 - Прочтите. Думаю, там все, что я могла бы вам рассказать.
 - А он? Где он сам?
 - В крепости, откуда он уже однажды бежал. Теперь он  там  единственный
заключенный. Никто не имеет  права  его  видеть,  кроме  защитника,  а  от
защитника он до сих пор отказывался. Так, по крайней мере, мне сказали.
 - Вы его видели?
 - Нет. Ни я, ни наша двенадцатилетняя дочь, которая знает о нем лишь по
моим рассказам. В прошлом году она даже сбежала  из  дома  -  ее  не  было
больше месяца, - хотела его найти. Сумасшедшая.
 Констанс явно гнала  прочь  тяжелое  воспоминание.  Она  уже  встала  и
застегивала сумку. Наша беседа не заняла и пяти минут.
 - Прошу вас, останьтесь,  -  сказала  я.  С  извиняющейся  улыбкой  она
отрицательно покачала головой:
 - Меня ждет такси. Я не успею на поезд.
 Возвышаясь надо мной, она глядела безмятежно-спокойным взором.
 - Когда вы его увидите, - прошептала она,  -  скажите  только,  что  мы
будем ждать его всегда.
 Не помню, подала ли Констанс мне на прощанье руку. Она удалялась, как и
пришла, под лучами солнца, словно  призрак,  окутанный  тайной,  а  я  все
стояла на коленях не в силах сдвинуться с места. Мне  понадобилось  время,
чтобы прийти в себя.
 Потом я кинулась к себе в комнату.  Не  одеваясь,  села  на  кровать  и
раскрыла конверт.  Там  было  листов  двадцать  отпечатанного  на  машинке
текста, где излагалось то, что Кристоф  счел  нужным  рассказать  о  своих
странствиях начиная с праздничного дня в Арле, с которого  минуло  столько
лет. Еще там приводились  адреса  и  комментировалась  нелепая  процедура,
какой только и может быть чрезвычайный суд.
 Я позвонила в Сен-Жюльен-де-л'Осеан и заказала двойной  номер  в  новой
гостинице, потом позвонила  своей  помощнице  Эвелине  Андреи,  чтобы  она
прибыла туда сегодня же вечером.
 Стоит ли загромождать  рассказ  описанием  моего  душевного  состояния?
Повесив трубку, я тут же принялась собирать вещи, а у меня, как  на  грех,
привычка всегда таскать с собой все, что  могло  бы  мне  понадобиться  до
конца моих дней в любое время года и при любых обстоятельствах, будь то  в
Африке или на Аляске.



МАРИ-МАРТИНА (2)

 Одиннадцать часов следующего дня.
 Председателем на суде, наделенным всеми или почти  всеми  полномочиями,
будет Поммери, которого я вижу первый раз в жизни.
 Высокий, тучный, добродушный на вид, с большими  глазами  и  живописным
носом, он прохаживается, беседуя со мной, по кабинету в своей  квартире  -
кабинет  отделан  сизым  бархатом  и  темным  деревом,  окна  выходят   на
набережную, на пустынный рошфорский фарватер.
 Поммери бросает курить. На  столе  лежит  большая  открытая  коробка  с
конфетами, а за столом у стены - стойка для