ю дни с моими спутниками, когда нас  выбрасывает  на
этот остров. Она очень удивляется, что я могу  удовлетворять  каждый  день
разного мужчину, и смеется, прикрывая рот, и говорит:
 - Я не верю своим ушам! Как это ты можешь?
 Я говорю, что мое сердце трогает только один, но другие тоже несчастные
мужчины, и я думаю, что как единственная женщина не должна отказывать им в
удовольствии, как не должна отказывать в еде и  питье.  После  они  теряют
разум и убивают того единственного, который дает мне удовольствие, и  меня
уже дрючат против моей воли.
 Но мы с Эсмеральдой обе соглашаемся, что такой договор о  разделе  дней
не хорош. Если Фредерик усталый за три дня с одной, он не дотрагивается до
другой, а через три дня он отдохнувший и удовлетворяет все ту же. Мы много
ржем, думая об этих вещах, а после  мы  грустим,  не  знаю  почему.  Тогда
Эсмеральда говорит:
 - Наверно, мы не должны так говорить. Наверно, достаточно  согласиться,
что Фредерик идет с тобой и со мной и мы две остаемся добрыми подругами по
несчастью.
 Вот так мы договариваемся между собой и  ударяем  по  рукам,  и  после,
когда я вижу, что они идут вместе, я нахожу себе работу и стараюсь забыть,
что они удовлетворяют друг дружку, и Эсмеральда долгое время такая  же  со
мной. Меняются только мелочи. В доме или на  пляже  ей  плевать,  что  она
раздевается голой, когда Фредерик  тут.  И  иногда,  когда  он  занимается
рисовой плантацией или делает спирт для  ламп,  она  подходит  к  нему,  и
тихонько ему говорит, и быстро обнимает за шею. А иногда она плачет, глядя
на меня, когда мы все вместе кушаем нашу еду, и я не понимаю причину и  не
хочу спрашивать.
 К великому счастью, есть и другие занятия помимо этого барахла, даже на
этом острове. Мы вместе идем на пляж австралийцев и плывем все втроем  под
великий  океан,  чтобы  войти  в  самолет.  Теперь  быстрее  всех  плавает
Фредерик, и он хороший нырятель, с большим запасом воздуха в груди, и  ему
совсем не стыдно беспокоить покойных. Мы вытаскиваем наружу из воды  много
вещей с самолета, но не радио. Фредерик сразу видит, что  ему  крышка.  Мы
берем солдатские сумки с одеждой, еще патроны для ружья, и бутылки, и одну
коробку с консервными  банками,  и  другую  с  сигаретами,  и  жевательной
резинкой, и галетами, не тронутыми водой, и гамак для спанья, и  бидоны  с
маслом, и еще парашюты и инструменты для механики. Фредерик  считает,  что
нужно взять и горючее из баков самолета, и мы изготовляем большую длину из
полых бамбуков, и все время, пока мы их выскребаем и соединяем вместе, - а
это больше трех месяцев, - мы с  Эсмеральдой  никогда  в  жизни  не  видим
такого терпеливого и работящего ради своей идеи мужчину, как Фредерик.  Он
говорит:
 - Если я хочу достаточно долго, я могу.
 Так его учат священники Христа в Марселе, Франция. Тогда я говорю,  ржа
вместе с Эсмеральдой:
 - А если ты хочешь поднять весь самолет целиком, ты можешь?
 А он отвечает:
 - Смейтесь, смейтесь. Однажды я это сделаю.



ЙОКО (6)

 И он и правда делает это во  второй  сезон  дождей,  что  мы  встречаем
вместе.
 Во-первых, он забирает горючее. Чтобы его держать,  мы  копаем  баки  в
песке  и  кладем  на  дно  парашюты.  После  он  забирает  мотор  самолета
парашютными веревками - мы тянем все втроем, и Фредерику надо пять недель,
чтобы все отделить, хорошенько  вычистить  горючим  и  смазать  маслом,  и
сделать мотор поменьше, который никак не хочет работать. Тогда он начинает
все сначала, как он это делает со спиртом Кимуры, и часто я вижу,  как  он
работает руками и всей верхней частью тела, выпачканными черным маслом,  и
я не знаю его конечную идею, но призываю духов  этого  острова  -  на  тот
случай, если Христа вдруг не хватит, - согласиться ему помочь.
 Наконец однажды мы, две женщины, находимся рядом с домом и слышим вдали
громкий шум мотора, и он прекращается, и доносится снова, и  мы  бежим  на
пляж австралийцев. Когда мы туда добираемся, солнце краснеет за  деревьями
во всей своей неописуемой красе, и в грохоте шума мы своими глазами  видим
этот самолет целиком - из него отовсюду вытекает вода, и он выходит наружу
из океана носом вперед, а руки его еще далеко. А на берег его  вытаскивает
дымящий мотор Фредерика - с помощью колеса, и цепей, и парашютных веревок,
и мы с Эсмеральдой прыгаем от радости и орем победу.
 Я люблю мысль об этом дне. Я люблю видеть в своей памяти  Фредерика  на
коленях в песке, его лицо, перепачканное смазкой и недержимыми слезами,  и
как он стучит стиснутым кулаком о землю этого острова и кричит:
 - А, черт? Я это делаю! Я это делаю!
 И видит нас с Эсмеральдой, как мы падаем на него и обнимаем, и после мы
такие же перепачканные. Тогда мы  смотрим  на  эту  здоровенную  железяку,
вылезшую на мелкую воду, и я говорю:
 - Может, Фредерик теперь хочет поднять это в воздух?
 И они двое ржут и делают вид, будто бьют меня в песке, но не взаправду.
После мы возвращаемся в дом  и  моем  один  за  другим  свои  тела  мылом,
найденным в солдатских сумках. Мы едим вместе, и пьем рисовый спирт, чтобы
поздравить себя, и орем: - К дьяволу войну!
 И Фредерик, очень гордый, рассказывает, что он  малость  разбирается  в
механике от своего второго отца, шофера грузовика, и как он долго ссорится
с этим упрямым мотором, и как  он  заменяет  горючее  на  воздух  в  баках
самолета. После он раздевает Эсмеральду от ее солдатской  рубашки,  и  она
забывает стыд и что я здесь, и я смотрю все то время,  что  она  принимает
Фредерика в себя - совсем по-другому и со стонами, - и  после  я  принимаю
его тоже. Я люблю мысль об этом дне.
 К великому несчастью, когда мы просыпаемся, нас ждет большое удивление.
На другом конце острова в  небо  поднимается  толстый  дым,  и,  когда  мы
добираемся до пляжа австралийцев, там все разрушено высоченным огнем. Хотя
он слишком пекучий, чтобы подходить близко, мы не даем ему съесть джунгли:
весь день берем воду из океана и бросаем ее  на  деревья.  Вечером,  когда
огонь тухнет, от самолета остается только скорченное железо, и  мы  теряем
все, горючее и мотор, все. Мы никогда не знаем, как зажигается этот огонь.
Может быть, Фредерик бросает свою сигарету "Кэмел", когда мы уходим. Может
быть, горячий мотор поджигает веревку или кусок дерева. Я,  Йоко,  считаю,
что мы уж очень сильно побеспокоили покойников в самолете и огонь зажигает
дух великого океана - тот самый, что прежде дает мне свое знамение.
 Еще  целую  ночь  мы  разговариваем  все  втроем,  и   Фредерик   очень
подавленный, что теряет горючее и кожуру самолета, потому что день  раньше
он думает построить внутри корабль с мотором и  бежать  с  этого  острова.
Когда Эсмеральда спрашивает, бежим ли мы с ним, он говорит:
 - Нет, потому что, если умираю я, вы две тоже умираете. Здоровый  смысл
в том, что я пытаюсь один добраться до островов  Рождества,  и  после  вас
спасают. А если я умираю в океане, вы остаетесь живые.
 Но Фредерик никогда  долго  не  бывает  подавленный.  Он  считает,  что
острова Рождества далеки на две тысячи километров к западу, потому что это
последнее положение их корабля, когда он тонет. Может, он умеет достичь их
по-другому. Я, Йоко, считаю, что мои соотечественники  -  хорошие  моряки,
особенно Йоширо, когда он еще в своем разуме, и если Йоширо  говорит,  что
мы не можем плыть с шестерыми опытными мужчинами, то  как  Фредерик  может
совсем один? На что Фредерик отвечает:
 - Раньше ты мне говоришь, что Йоширо не хочет строить  корабль,  потому
что близко нет земли, где  живут  ваши  соотечественники.  Ты  никогда  не
говоришь, что он считает невозможным добраться до островов Рождества. А  я
никогда не говорю, что возможно добраться до твоей Японии.
 Я должна признать это правдой.
 Тогда Фредерик говорит:
 - Мы смотрим этот проект после сезона дождей.  А  все  время,  пока  он
держит нас в доме, будем довольны нашей судьбой.
 Так мы  и  делаем,  кушая  еду,  и  играя  с  камушками  и  картами,  и
разговаривая о наших жизнях. Эсмеральда строит музыкальный  инструмент  из
бамбуков, и мы поем всякие придуманные вещи. Я  учу  двух  моих  спутников
японскому, но они думают, что он слишком трудный, и после я  уже  не  учу.
Ночь  мы  спим  вместе,  чаще  всего  под  дождливый  шум.  Мы  показываем
Эсмеральде семь бельевых прищепок, и она сначала выходит вся  из  себя,  а
потом сильно смущается, но, когда мы просыпаемся, она говорит мне  в  шею,
что довольна. Она очень хорошо знает дни, которые нужны для  детей,  я  не
так хорошо, так что она часто ради шутки обманывает меня, говоря:
 - Сегодня, Йоко, с Фредериком ни на что не нужно соглашаться.
 Но она еще и очень хорошая женщина для него и для меня,  и  никогда  не
внимает на мелочи, и очень крепко держит дом. У Фредерика характер живее и
изменнее. Иногда он шутливый и очень ласковый в словах. А иногда  сидит  в
своем углу и дуется, и мы не знаем, что такое мы говорим  раньше  для  его
неудовольствия. Правда в том, что он все чувствует лучше, чем понимает.  А
еще иногда, выпив слишком много спирта, который он готовит  и  топит  свое
горе оттого, что он так далеко от своего дома,  он  говорит  вслух  всякие
гордые и путаные сны, что он входит в большой океан и выходит победителем,
что он кладет все свое терпение и мужество и мастерит такую хорошую  вещь,
что каждый видит своими глазами, на что  он,  Фредерик,  способен,  а  под
конец он всегда говорит:
 - Да идете вы все к чертовой матери!
 Когда на остров возвращается солнце, мы еще плаваем и живем  наши  дни,
но лучшее в нас далеко, и остается только грусть оттого, что мы забыты.  Я
не хочу рассказывать, как Эсмеральда первой теряет надежду и я тоже.  Хочу
рассказывать только последние дни, когда мы живем на острове трое.
 Давно  раньше  Эсмеральда  много  говорит  об  этом   огне   на   пляже
австралийцев, потому что боится, что мы с Фредериком думаем, что  это  она
его зажигает, и она говорит - нет, она не зажигает. А после  она  говорит,
что, может, и хочет  его  зажигать,  чтобы  Фредерику  нельзя  убегать  по
океану, так что никто так никогда и не знает, что же она делает с  нами  в
ту ночь, после того как он вытаскивает самолет.
 Тогда Фредерик ей говорит:
 - Я хорошо знаю, кто зажигает огонь и почему. Так что не бери в голову.
 И, конечно, я думаю, что он считает, что это я. Я говорю:
 - Да как я могу? Всю ту ночь я провожу у тебя в  руках  и  ни  разу  не
выхожу из дому.
 Он на то отвечает:
 - Разве я говорю, что это ты? Ты все еще видишь во мне _теки_?
 Это значит враг. Я говорю -  нет,  и  бегу  далеко,  чтобы  не  слышать
глупости, которые делают больно всем.
 После Эсмеральда хочет поставить в хижине материю одного австралийского
парашюта, натянутую на веревку.  Так  она  отделена  от  нас,  когда  я  с
Фредериком. Он говорит: "Делаем как она хочет", - и мы делаем.
 После она больше не  хочет,  чтобы  Фредерик  приходит  на  ее  сторону
поговорить и видит ее голую. Он поднимает плечи и говорит:
 - Ладно, когда хочешь еще - говоришь.
 И потом никогда уже не приходит на ее сторону.
 После, на пляже, она одна, и грустная, и поет,  как  он  раньше,  когда
привязан. На любое мое слово она  отвечает:  "У  меня  нет  неудовольствия
против тебя, Йоко. Мне хорошо так". И Фредерик единственный раз приходит с
ней поговорить, сидя рядом с ней на песке, и она ставит свою голову ему на
плечо и плачет. А я далеко и потому не слышу их слов.
 После, в ночи, когда она сидит по ту сторону  парашютной  материи  и  у
меня горячее желание дрючиться, стоит мне только влезть на  Фредерика  или
ему на меня, как она кошмарит. Она кричит, чтобы нам помешать. Я знаю, что
она делает так нарочно, потому что и у меня бывают иногда плохие сны, но я
никогда не рассказываю их так хорошо своим  голосом  в  ту  самую  минуту,
когда они приходят, да еще с такой точностью, как она:
 - Боже мой, вот я на многолюдном приеме! И  все  эти  мужчины  на  меня
смотрят! Боже мой, мое замечательное платье зажимает дверью, а  я  забываю
надеть трусы! Они меня видят! Они все могут видеть мой голый зад!
 Я с неудовольствием говорю Фредерику:
 - Не слушай, ну пожалуйста, не слушай!
 Но попробуйте-ка дрючиться вот так - сами увидите, как это.
 Другим днем  Фредерик  вкусно  кушает  раковины,  которые  я  беру  под
океаном. И, как это  часто,  находит  жемчужину.  Мы  все  три  в  хижине,
Эсмеральда лежит в гамаке. Тогда он говорит:
 - Йоко, ты берешь много таких жемчужин?
 Я иду на место в полу, где прячется мое богатство, и поднимаю доску,  и
достаю мешочек, который мастерю из носка Акиро по прозвищу  Батяня,  когда
нас выбрасывает на этот  остров.  И  я  сильно  сотрясаю  мешочком,  чтобы
показать вес, а после открываю его перед Фредериком, и он  своими  глазами
видит все прекрасные жемчужины, которые я держу  для  родителей,  или  для
доброго супруга, или для кого угодно, не знаю. Тогда он, очень удивленный,
говорит:
 - Черт побери! Да это, может, поценнее, чем наследство моей бабушки!
 А я говорю:
 - Я даю тебе три жемчужины за каждый раз, что  ты  крепко  целуешь  мои
губы, и пять - за каждый раз, что ты крепко целуешь мои кончики грудей,  и
десять - за каждый раз, что ты соглашаешься быть моей резвой  лошадкой,  и
все-все - за один раз, что ты их хочешь, ничего мне не делая,  потому  что
они твои.
 Тогда он ржет, и я тоже, но Эсмеральда говорит:
 - Что это еще за наследство вашей бабушки? Мне вы никогда  про  это  не
рассказываете.
 Тут молчание, и Фредерик отвечает:
 - Это вас не касается.
 И без других слов ест раковины.
 Наконец наступает та ночь Меня дрючит Фредерик по нашу сторону материи,
а Эсмеральда говорит во сне, чтобы нам помешать. Он делает  так,  будто  у
него нет ушей, и она по моим радостным стонам понимает,  что  может  снить
себе какие угодно сны  -  мне  на  это  плюнуть  и  растереть.  Тогда  она
придумывает вот это, хотя слова могут быть и не совсем точными:
 - Боже  мой,  вот  я  в  крестьянском  доме,  мои  родители  где-то  на
деревенском празднике! Этот синий солдат рвет руками мое платье и  швыряет
меня на пол! Ах, теперь он мнет мою грудь и мой голый зад!  Боже  мой,  он
входит в меня и получает во мне удовольствие! Как мне больно! Как замарано
мое тело! Я хочу умереть! Господи Боже мой, прости меня, я бросаюсь вниз!
 И все то время, что эта безумная орет, Фредерик орет тоже:
 - Прекратите! Вы не имеете права! Прекратите, или я встаю  и  заставляю
вас замолчать!
 Конечно, он отделяется от меня  и  садится  сидеть  на  матрасе,  держа
голову в руках, а Эсмеральда этим временем обманно просыпается и говорит:
 - Ах, какой ужасный сон!
 Тогда я, Йоко, говорю Фредерику:
 - Какой же ты дурак! Ты ведь понимаешь, что эта женщина  не  спит,  она
говорит нарочно, чтобы нам помешать!
 А он отвечает:
 - Даже во сне она не имеет права! - А ей орет: - Слышите? Вы не  имеете
права!
 Тогда она со смехом говорит с той стороны материи:
 - Помилуйте, дорогой мой, это же неуправляемо! Такова дурость людей  на
этом острове, да и в любом другом месте.
 Фредерик выпрямляется без капельки крови под кожей лица и говорит:
 - Стерва!
 И после никогда, вы слышите, никогда он никому ни разу  не  говорит  ни
слова - ни ей, ни мне.



ЙОКО (7)

 Рассказываю вам его дело много дней и недель после: молчаливый, как без
языка, он рубит бамбуки и деревья топором. Когда усталый, курит сигарету и
пьет воду или спирт из плодов. Иногда плавает в  океане,  один.  Я  иду  к
нему. Говорю:
 - Я, Йоко, ничего не делаю против тебя, и я несчастна, что ты  со  мной
не говоришь. Умоляю тебя говорить со мной!
 Ничего. И Эсмеральда просит его прощения за свою вину, и я своими ушами
слышу, что она говорит, и ее слова скромные  и  прекрасные,  и  они  гонят
слезы на мои глаза. Он - ничего Рубит бамбуки.
 Память о ране в этом человеке такая же длинная, как и его  терпение.  Я
часто иду к нему, когда он рубит топором и с лица и тела его течет пот.  Я
ставлю на землю еду, но он ее не ест. Он готовит свою  еду  из  плодов,  и
корней, и раковин, а иногда из яиц джунглей. Спит он на песке под хижиной.
Его борода растет и волосы. Тогда мы видим, что он собирает вместе бамбуки
крепкими веревками и строит стену другого дома у  желтых  скал.  После  он
строит пол. После - большую циновку из сильно-сильно сжатых трав. Я говорю
Эсмеральде:
 - Когда он кончает свой дом, мы каждую ночь идем внутрь, показывая  ему
наши тела и танцуя, как в фильмах, и он влюблен, как раньше.
 Но я долго живу с Фредериком, а совсем не знаю его.
 Одним вечером он, задумчивый, сидит на песке, куря сигарету и  глядя  в
красное солнце на конце океана. Я иду спать. В утро после я иду в  джунгли
поймать птицу или грызуна. Возвращаюсь, когда солнце самое высокое. И  уже
не вижу своими глазами  постройку  Фредерика  на  пляже.  Но  тут  я  вижу
поднятый на обрезанном дереве вместе с моим флагом синий, белый и  красный
флаг французов с четырехруким  крестом,  и  я  рада,  что  Фредерик  таким
способом говорит мне, что он выбирает мир Когда я бегу в  хижину,  ноги  у
меня слабые, а сердце сильное-сильное.
 Поднимаюсь по лестнице.  Вхожу.  Эсмеральда  одна  в  своей  солдатской
рубашке, с красными глазами, но с хорошо устроенной прической. Она говорит
мне:
 - Бедная Йоко, бедная дура. Он строит  не  дом,  он  строит  корабль  с
парусом.
 И теперь он далеко.
 Тогда я бегу наружу и бросаю глаза везде по большому океану. И не  хочу
верить. Тогда я иду по песку и ору. Ору Фредерику вернуться. Тогда я опять
бегу в дом. Эсмеральда все у окна. И я двигаю головой, показывая,  что  не
верю. Она говорит мне:
 - Смотри!
 И показывает рукой на место, куда я кладу мешочек с жемчужинами,  и  на
вскрытый пол.
 Тогда я с мутной головой иду на веранду и ору большому  океану  вернуть
моего Фредерика. А после сижу в кресле, плача, не в  силах  сдержаться,  и
Эсмеральда подходит сзади меня,  и  кладет  свои  руки  мне  на  плечи,  и
говорит:
 - Не плачешь, не плачешь, Йоко. Мы выживаем. Женщины  всегда  выживают.
Позже мы можем спокойно думать о нем и держим в памяти только одно: что он
нас любит и уходит за помощью.



ЙОКО (8)

 Так кончается моя история на этом острове.
 Есть,  конечно,  и  другая  часть,  но  я  думаю,  что  для   вас   она
малоинтересна. Так что я говорю быстро. Мы с Эсмеральдой живем там  вместе
еще четыре недели, и тогда  нас  приходит  брать  крейсер  США.  Когда  мы
спрашиваем, кто устраивает нам  спасение  и  где  он,  капитан  не  знает.
Крейсер идет в пути на Гавайские острова, и по радио приходит  приказ  нас
брать. Война проиграна для моих соотечественников,  и  моя  бедная  страна
ранена, как каждый знает.
 После меня долго допрашивают в Сан-Франциско про  смерть  американского
летчика и двух австралийцев, и я говорю то, что  вижу  своими  глазами.  Я
подписываю много бумаг и живу свободной  в  Лос-Анджелесе  с  Эсмеральдой,
которая дает свое поручительство. Время, что я с ней, - это  почти  четыре
месяца, и  она  всегда  очень  добрая  и  богато  со  мной  обращается,  и
люди-ослицы говорят в ее  спину,  что  мы  влюбленные,  но  ей  плевать  и
растереть.
 После  я  объявлена  невиновной  в  смертоубийстве,   и   покидаю   эту
замечательную подругу, обещая быстро  вернуться,  и  наконец  еду  в  свою
страну на самолете, насчитывая почти двадцать пять лет.
 У меня хорошая судьба иметь еще мать и отца в живых, а еще - бабушку за
бабушкой моей матери, которая  теперь  насчитывает  сто  шестнадцать  лет.
Одним днем я пишу ей письмо в Талькауано, Чили.  Она  отвечает,  используя
чью-то руку, потому что никогда не учится писать:

 "Я вижу всех подруг моего детства, как они умирают, одна за  другой.  О
них никто ничего уже не знает. Никто  не  дает  им  даже  один  цветок  на
могилу. Так что я не дура. Я не умираю".



ТОЛЕДО (1)

 После идиотского крушения "Пандоры" я вернулась во Флориду и  встретила
там Бесси, которая успела вполне  оправиться  от  своих  африканских  ран.
Какое