свой рассказ, я ей-же-ей и без того была  слегка
ошарашена, а он еще, как на грех, вперился в меня влюбленными глазами.
 - Значит, ты меня знаешь? - спросила я, тая от его взгляда.
 Сама-то я его той ночью первый раз в жизни видела - это уж точно. А  он
мне на это, как-то смущаясь, ответил:
 - Я часто ходил за вами следом, когда вы бывали  в  центре  города,  но
всегда тайком, не решаясь подойти и заговорить.
 Тут я совсем растаяла. Я взяла его  за  руку.  Ладонь  была  горячая  и
мягкая.
 - А кто в тебя стрелял? - спросила я.
 - Одна новобрачная. Она как раз отправилась в свадебное путешествие,  -
тихо вздохнул он. - Целые сутки прятался я на болоте, а потом остановил ее
фургон и попросил подвезти, но тут...
 Но тут с нижнего этажа раздались шум и крики, и мы  оба  всколыхнулись.
Незнакомец приподнялся на кровати, не сводя  тревожного  взгляда  с  двери
комнаты. Я подала  ему  знак  не  двигаться,  а  сама  вышла  на  лестницу
посмотреть, что там такое внизу. Вот  ужас!  Большую  гостиную  заполонили
солдаты в серой форме и  касках  до  самых  глаз.  Держа  винтовки  обеими
руками, они сгоняли наших обитательниц и посетителей под сверкающие люстры
зала под зычный голос командовавшего ими скота - лейтенанта Котиньяка:  он
взирал на зрелище страшными глазами, скрестив руки  на  груди.  А  зрелище
напоминало переполох в курятнике.
 Никогда еще - то есть никогда еще на памяти проститутки,  почившей  или
ныне здравствующей, - на "Червонную  даму"  не  обрушивался  такой  позор.
Мадам была готова рвать и метать. Я видела,  как  она  вцепилась  в  рукав
офицера с криком:
 - Лейтенант, в чем дело? Бы же знаете нашу репутацию!
 А он, сбросив ее руку, крикнул в ответ еще громче:
 - Вот именно!
 Мадам бессильно упала на диванчик, не отпуская от себя, однако, верного
Джитсу: ему и десяток головорезов нипочем. "Ну-ну, Мадам, не надо доводить
себя до такого", - успокаивал он ее, как мог.
 Услышав приказ Котиньяка: "Обыскать весь сарай!", я не  долго  думая  в
три прыжка очутилась снова в комнате, вытащила беглеца из  своей  постели,
сгребла в охапку его тенниску и мокасины,  пока  он  натягивал  брюки,  и,
забыв о его ране, погнала в единственное во всем  доме  место,  где  можно
надежно спрятаться такому верзиле, которому продырявили  шкуру  только  за
то, что однажды он увидел меня на улице. К счастью,  убежище  было  не  на
краю света: пересечешь коридор - и ты у цели.
 На другой стороне этого коридора, почти напротив моей  комнаты,  висела
красивая картина. Художник  подписал  ее  именем  другого,  ранее  жившего
живописца на картине была изображена женщина, то есть "Истина, вылезающая
из колодца" -  это  название  было  выгравировано  прописью  на  золоченой
табличке на случай, если кто не знает. Отодвинув шедевр, я повернула  ключ
в замке потайной двери комнатушки. Из мебели в ней - ничего, четыре шага -
и уже стенка. Этот закуток окрестили "карцером", потому  что  туда  сажали
строптивых - во всяком случае, раньше, когда таковые имелись.
 Ни в одном языке не найдется  слов,  чтобы  описать  панический  страх,
овладевший моим подопечным при виде этой камеры. Понятно почему. Ну а кому
нет, тот вообще нулевка. Я схватила его за руку  и  втолкнула  внутрь.  До
моего слуха уже донесся стук тяжелых ботинок на лестнице. Мне стало  жалко
моего узника - он глядел, словно приговоренный к погребению заживо,  -  и,
прежде чем запереть дверь и завесить ее девкой с бочкой, я, переведя  дух,
шепнула ему:
 - Ну чего ты? Это же минутное дело!
 Он просидел там всю ночь. Утром,  без  одной  минуты  восемь,  все  мы,
включая Мадам с Джитсу, все еще оставались в большой  гостиной,  куда  нас
согнали накануне кто лежал, кто  сидел  с  открытыми  глазами:  к  ночным
бдениям  нам  не  привыкать.  Посетителей  отпустили,   люстры   погасили.
Выстроившись в ряд, опершись о винтовки,  наши  охранники  спали  стоя.  А
ужасный Котиньяк ходил взад-вперед, погрузившись в мрачные раздумья  лишь
сапоги его  поскрипывали  в  тишине.  Ровно  в  восемь  он  обеими  руками
раздвинул занавески на окне. Там,  на  воле,  было  погожее  летнее  утро.
Глубоко вздохнув, Котиньяк признал свое поражение:
 - Ладно, пошли. Построение в саду.
 В те  времена  нас,  обитательниц,  было  десять  -  прямо  как  десять
заповедей  девять  из  нас  уже  отправились  на  боковую,  когда  войско
Котиньяка покинуло нашу территорию. Я же, вместе с Джитсу, осталась  рядом
с  Мадам.  Прежде  чем  последовать  за   своими   солдатами,   лейтенант,
остановившись перед ней, показал свою правую  ладонь,  испачканную  чем-то
грязно-бурым.
 - Это кровь, только не моя! - крикнул он в ярости. - Одна надежда,  что
эта сволочь уже подохла от своей раны! - Затем, смерив Джитсу  взглядом  с
головы до ног, добавил: - Погоди же, попадешь ко мне в полк, будешь у меня
кругами бегать.
 Когда он все-таки убрался вместе со своим  войском,  я  наконец  смогла
выпустить своего узника. Он еще не дошел до состояния, какого пожелал  ему
Котиньяк, но был на грани. В лице - ни кровинки, губы серые. Когда я  его,
прямо в одежде, опять уложила в постель и накрыла тремя одеялами,  он  все
равно весь дрожал и стучал зубами. Я попросила Джитсу принести  ему  кофе.
Мне пришлось поить его - сам бы он чашку не удержал. Он вперился куда-то в
пустоту  совершенно  безумным  взглядом.  Наконец,  успокоившись,  выдавил
жалкую улыбку: извини, мол. На мне был  все  тот  же  пеньюар  из  черного
шелка. Приникнув головой к моему бедру, он глубоко вздохнул и прошептал:
 - Мне необходимо объяснить вам...
 И, забывшись, с хрустом надкусил намазанную маслом тартинку.



БЕЛИНДА (5)

 "Когда мне было лет шесть или семь, теперь уже не помню  точно,  папаша
мой, варвар, бросил мою мать, не оставив ей ни гроша, -  с  горечью  начал
свой рассказ этот парень. - Мы жили тогда в том же доме, где я и  родился:
в Марселе, на Национальном бульваре. Мать устроилась  на  работу,  а  меня
пришлось сдать в пансион.
 Он находился неподалеку, в пригородном местечке под названием Труа-Люк,
но  мне  это  вспоминается  как  край  света.  Вероятно,  вообще  все  мои
впечатления окрашены горечью  разлуки  с  матерью.  Я  виделся  с  ней  по
воскресеньям, всего несколько часов, но уже первый  из  них  был  отравлен
неминуемостью последнего. Она приезжала за мной в полдень, на  трамвае,  а
отвозила назад  перед  заходом  солнца.  Когда  мы  расставались  у  ворот
пансиона, я плакал, словно прощался с ней навсегда. Другого такого чувства
отчаяния - сильного, неотвязного, ведь оно жило во мне день и ночь -  мне,
думается, уже не испытать. Даже теперь стоит вспомнить то время,  как  все
оживает перед глазами. Я вижу деревянную арку  над  воротами  и  слышу  ее
скрип в дни, когда  дул  мистраль.  Надпись  на  ней  -  "Пансион  Святого
Августина" - облупилась, и из оставшихся  на  поблекшем  фоне  серых  букв
получилось "_Пиво вина_". От ворот к зданиям взбирается посыпанная гравием
дорожка, вот и двор, окруженный платанами. А вот и  я  сам,  светловолосый
мальчуган. Ростом я как раз по ручку входной двери. В правой руке я  держу
чемоданчик, в нем мое нижнее  белье,  проштампованное  цифрой  18.  Где-то
рядом есть огород, и я  зажимаю  себе  нос,  чтобы  избавиться  от  запаха
помидоров. С тех самых пор я и ненавижу помидоры -  сам  не  знаю  почему.
Могу съесть что угодно, но только не помидоры: от них сразу блевать тянет.
 Вот мой класс: два окна по обе стороны от печки, которую топят дровами,
черные парты с фарфоровыми чернильницами: на помосте  -  стол  и  плетеный
стул учительницы, поскрипывающий при каждом ее движении. Я сижу  в  первом
ряду, где все маломерки, почти напротив учительницы. Она - жена  директора
интерната, но намного моложе его и скорее годится ему в дочки.  Одета  она
всегда строго лицо у нее приятное, но  тоже  строгое,  а  глаза  голубые,
глубоко посаженные. Длинные черные волосы собраны на затылке  шпильками  в
пучок.  Иногда  непослушная  прядь  выбивалась  и  падала  ей   на   щеку.
Учительница поднимала руки, поправляя прическу, и тогда  в  вырезе  блузки
просматривалась ее грудь - округлая и пышная. Ребята прозвали ее  Титькой,
а еще Ляжкой, потому что снизу она была  еще  заманчивее,  чем  сверху,  и
большинство пользовалось второй кличкой.
 Пока  мы  выполняли  задания,  она  читала,   подперев   лоб   ладонью.
Поверхность стола разрезала ее тело надвое, и ноги, казалось, были не  ее,
а чьи-то еще. Они постоянно двигались: то одна перекинется  через  другую,
потом наоборот,  потом  встанут  вровень.  А  в  классе  тишина  -  только
попискивают перья фирмы  "Сержан-Мажор"  да  поскрипывает  стул.  Чулки  у
учительницы были туго натянуты - так и хотелось поглядеть на них до самого
верха. Скорее всего в том возрасте меня влекло к ним  только  любопытство,
но, так или иначе, я не сводил глаз с ног учительницы, попутно похрустывая
припасенной от завтрака тартинкой. Мне хотелось увидеть, что там дальше, и
нередко  это  удавалось  благодаря  ее  узкой  юбке  и  движениям:  иногда
приоткрывалась голая ляжка, иногда  краешек  белых  трусов.  Я  сидел  как
зачарованный: ткни в меня сосед пальцем, я бы повалился на парту и заснул.
 Но мои наблюдения не  всегда  кончались  мирно.  Порой  Ляжка,  на  мою
погибель, поднимала взгляд от книги, и этот свирепый взгляд - мрачный, как
морские глубины, - мгновенно перехватывал направление моего. И тогда  она,
поменяв позу и одернув юбку, выносила мне приговор:
 - После уроков дождешься меня в коридоре. Как тебе не стыдно!
 Коридор - тот, что вел от входной двери, - был выложен черными и белыми
плитками и напоминал шахматную  доску.  Почти  рядом  с  парадной  дверью,
напротив кабинета директора, был закуток - о нем всегда говорили  шепотом:
карцер. Туда-то около пяти вечера, когда остальные гоняли  мяч  во  дворе,
заталкивала меня учительница, шепча на ухо:
 - Ну что, нравится тебе глядеть мне под юбку? Нравится?
 И перед тем как захлопнуть за мной дверь, она - уже всего лишь зловещая
тень на фоне светлого дня - грозила:
 - Ладно, утром посмотрим - может, разонравится.
 Карцер был совсем маленький, метр на метр, похожий на ваш ни слухового
окошка, ни лампочки, ничего - одна тьма, - рассказывал  дальше  парень,  с
грустью доев тартинку. - Я никогда не плакал, не просил, чтобы  выпустили:
гордость не позволяла доставить Ляжке такое удовольствие.  Вспоминаю  -  а
кроме плохого, мне вспомнить нечего,  -  как  скорчившись  сидел  в  углу,
стараясь думать о хорошем: о маме, о бабушке и о  папаше-варваре,  который
меня бросил, но, знай он о моей  беде,  он,  конечно  же,  вернулся  бы  и
вызволил меня из плена. Пробовал я утешать себя и по-другому: всю  ночь  я
буду расти, расти и, став великаном, всем на удивление разрушу эти стены и
сам себя вызволю из тюрьмы. Ведь бывают же  чудеса:  например,  волосы  за
ночь седеют. А чтобы стать выше дверной ручки, нужно много дней и ночей  -
это каждому известно.



БЕЛИНДА (6)

 Вот так он и заработал эту чертову - как там  ее?  -  клаустрофобию.  Я
жалела его всей душою, которую он разбередил еще больше, прибавив:
 - И ведь она каждый день наказывала кого-нибудь Она же нарочно сверкала
ляжками.
 - А еще учительница! - возмутилась я. - Бедненький  ты  мой!  Сокровище
мое!
 И я, помнится, прижала его к себе, гладила по голове - как  ласкала  бы
ребенка. "Но ведь ему уже за  тридцать,  да  и  мне  двадцать  четыре",  -
твердила я себе, но напрасно. Может, это и  странно,  что  убаюкивать  его
стала я, однако мне такое занятие понравилось - так  бы  и  просидела  все
утро.
 Немного погодя я заметила, что он задремал я  осторожненько  подсунула
ему под  голову  подушку  и  погасила  светильник  около  нашего  ложа.  В
синеватом свете, пробивавшемся сквозь  жалюзи,  он  протянул  мне  руку  -
возьми, мол, - прошептав:
 - Как вы добры ко мне, Белинда.
 Привыкнув к полумраку, я разглядела его глаза и в  них  -  волнение  Не
особо взвешивая все "за" и "против" - к чему мелочиться? - я  ответила  на
молчаливый вопрос просто:
 - Раз Красавчик передал меня тебе, я твоя.
 Этим мы на тот раз и ограничились. Он, не  отпуская  моей  руки,  почти
сразу же заснул сном сильно уставшего человека.  А  я  долго  смотрела  на
него, спящего. Во внешности дружка я  при  случившейся  замене  ничего  не
потеряла  -  да  и  возможна  ли  была  замена  на  худшее?  Что  касается
остального, то я вообще знала о нем только, что он родился в  Марселе,  не
любит помидоры и  носит  на  левой  руке  обручальное  кольцо,  широкое  и
плоское,  однако  оно  не  мешает  ему  засиживаться  в  ресторанчиках   в
одиночестве до самого утра и подслушивать исповеди подставных рыболовов. В
отличие от Красавчика он не вертелся как заведенный, но  напасти  явно  не
оставляли его и во сне - судя по судорожным вздохам и гримасам. Я откинула
одеяло, чтобы чмокнуть его в грудь, прямо над повязкой. Кожа у  него  была
гладкая, запах приятный. Я провела рукой ниже, к талии. Честно говоря, мне
хотелось опустить ее еще ниже и пощупать там осторожно, чтобы не разбудить
его, а может, и не только пощупать, но чтобы он ничего не понял, - а потом
я бы, глядя на его лицо, посмотрела, что ему снится. Но  нет  ничего  хуже
колебаний - можете себе представить, что со мной  творилось  я  заставила
себя подняться.  Укрыла  его  одеялом,  старательно  поправила  постель  и
отправилась спать на софу.
 Но тем не менее с того дня, как я уже говорила, я стала его подругой.
 В два часа пополудни, когда он и не думал просыпаться, я  спустилась  в
кухню, где все уже были в сборе. Мадам еще не отошла от ночных  событий  и
бесновалась при одной  только  мысли,  что  этакое  стадо  побывало  в  ее
заведении. Но когда я дрожащим голосом заявила ей, что  Красавчика  нельзя
выгнать на улицу - вмиг схватят, она, глядя мне прямо в глаза, ответила:
 - Хоть Красавчик, хоть еще кто - всякий скрывающийся от полиции в  моем
заведении неприкосновенен, как в храме. Ты за кого меня принимаешь?
 Надо сказать, что и вправду до самого конца не только Мадам, но  и  все
остальные - девять обитательниц дома, не говоря уже о  Джитсу,  -  держали
язык за зубами.
 Вечером того же дня, перед тем  как  спуститься  в  гостиные  к  первым
посетителям, африканка Зозо, Мишу, Магали и  двойняшки  пришли  посмотреть
сцену ужина раненого на ложе с балдахином: все расфуфыренные и трещат  как
сороки - для них ведь наступил наконец волнительный  момент  знакомства  с
тем, кто доставил мне столько страданий.  Я  ему  по  этому  случаю  нашла
пижаму из черного шелка - с пуговицами,  украшенную  серебряными  шнурами.
Побрила его, причесала, подстригла ему ногти - и  он  восседал  прямо  как
князь среди своих придворных. Без отрыва от ужина, который мой  подопечный
поглощал с такой жадностью, что сердце щемило от жалости,  он  отвечал  на
все вопросы с неподкупной искренностью в голосе: рассказывал о тюрьмах,  в
которых никогда не сидел, так, словно и впрямь  побывал  там.  Меня  прямо
распирало от гордости: как голубь-дутыш стала, только еще и разрумянилась.
Одно беспокоило:  на  обращение  "Красавчик"  он  кривился,  и  они  могли
заметить неладное.
 Когда  все  ушли  -  каждая,  конечно,  с  прощальными  кривляньями   и
выпендрежем, - я поинтересовалась, как его настоящее имя.
 - Антуан, - ответил он и, проглотив кусок, добавил:  -  Но  мне  больше
нравится Тони - это как-то колоритнее.
 Сейчас самое время задать ему вопрос, который мучит меня с самого утра,
решила я и спросила:
 - Так ты женат?
 Он взглянул на свое кольцо:
 - А-а, нет. Это обручальное кольцо моего деда. После его  смерти  бабка
отдала кольцо мне.
 Я возликовала, не скрою.
 - Предупрежу всех, чтобы впредь не называли тебя Красавчиком - якобы из
осторожности, - сказала я ему.
 Когда постель была приведена в порядок после трапезы, я, усевшись с ним
рядом, обняла и поцеловала его уже по-настоящему. И мне тут же захотелось,
чтобы он довел меня до кайфа. Но я была уже одета для выхода, а снизу  уже
доносилась музыка к тому же я вовсе не собиралась доконать  Мадам  новыми
причудами.
 - Мой дорогой, милый мой, Тони, любовь моя, будь умницей, не губи меня,
ты помнешь мне платье, ну прошу тебя, подожди, пока я вернусь, сжалься  же
надо мной, - выдала я тираду.
 Ну и кривляка - такую даже на все согласный герой какого-нибудь  романа
Делли давно бы бросил. Кончилось тем, что я вырвалась  из  его  объятий  и
побежала вниз по ступенькам парадной лестницы - не знаю только,  чьи  ноги
несли меня, потому что своих я под собой не чуяла.
 Той ночью я не работала: не успела оборудовать  для  себя  новое  место
работы - моя-то комната была занята. Впрочем, после скандала накануне я не
одна протирала стены в гостиной. Несмотря на радушный  прием,  наши  гости
решились вновь посетить нас лишь через  несколько  недель.  Я  потанцевала
раза три, послушала советы по части биржи - их дал мне банкир, что отдыхал
в Сен-Трожане на  острове  Олерон,  -  выкурила  пачку  турецких  сигарет,
поглядывая на большую стрелку часов над стойкой  бара,  -  короче  говоря,
всеми силами ждала и жаждала продолжения своего  праздника.  В  полночь  -
такого, по наблюдениям Мадам, не случалось ни в одном из  наших  заведений
со времен матча между командами "Карпентьер" и "Демпси" - лавочку закрыли,
даже не окупив расходов.
 Я пошла в ванную, разделась, освежилась и проскользнула под  одеяло  на
своем брачном ложе, не потревожив сна суженого. Осторожно расстегнув  одну
за другой пуговицы на куртке  и  брюках  его  пижамы,  я  отдалась  своему
заветному желанию. Не знаю, притворялся ли он спящим из  уважения  к  моим
слабостям  или  же  впрямь  крепко  спал  и  там,  во  сне,   почувствовал
прикосновение  моей  руки  и  губ,  но  не  успел  он  открыть   глаза   и
пошевельнуться, как я уже билась в любовных муках. А потом он сжал меня  в
своих объятиях, перевернувшись на спину: и, когда  первые  лучи  пробились
сквозь жалюзи, я не раз сгорала от него в сладком  изнеможении  -  и  даже
обессиленная все еще кайфовала. Хотите  верьте  мне,  проститутке,  хотите
нет, но, когда немного погодя мы пили  вместе  кофе,  сидя  друг  напротив
друга за столиком у окна, я смущалась и  стеснялась  при  ярком  солнечном
свете, словно расставшаяся со своей  невинностью  скромница.  А  когда  он
повернул меня лицом к себе, чтобы я смотрела только на него, я увидела его
сияющие глаза, его улыбку и поняла: это у меня не шуры-муры, не блажь,  не
заскок, это та самая  штука,  о  которой  знают  только  понаслышке:  тетя
золовки одной из моих подружек верила, что повстречала ее, - верила,  пока
не встретила новую. И вот эта  штука  случилась  со  мной,  видавшей  виды
Жожей. Да, с этими шлюзами надо быть начеку: как откроют, так - кап, кап -
Ниагарский водопад получается. Ей-же-ей. Мой суженый,  разволновавшись  не
меньше меня, не догадался отодвинуть чашки, и кофе мы пили соленый.
 А потом я целых три недели летала как на крыльях. Доктор  Лозе  снял  с
него бинты. Джитсу свозил меня в Руайан - чтобы приобрести для идущего  на
поправку одежду и обувь. Я  битком  набила  покупками  багажник  и  заднее
сиденье "шенара". Смокинг черный и смокинг белый: оба  ему  необходимы,  а
почему - скоро объясню. Сорочки - дюжина.  Тенниски  из  джерси.  Пуловеры
Made i Eglad. Туфли Made i Italy, шесть пар. Два  спортивных  костюма,
три выходных, причем один - из роскошного белого альпака, чтобы никакая из
завистниц не сказала, что я забочусь о нем хуже, чем о  Красавчике.  Затем
галстуки, носки, носовые платки - все,  конечно,  шелковое.  Затем  шляпы,
причем одна - канотье, как у Мориса Шевалье. Затем пижамы, домашние халаты
- простые и купальные, толстые, что твой ковер наручные часы, портсигар и
зажигалка фирмы  "Картье",  запонки,  булавка  для  галстука,  перстень  с
печаткой - сорок карат. Джитсу объездил со мной уйму магазинов, выходя  из
каждого  нагруженный  свертками.  Чем  больш