-то время мы  держали  с  ней  на  Ки-Уэсте  рыбный  ресторанчик,  но
потерпели  очередное  крушение.  Расстались  мы  с  ней,  однако,  добрыми
друзьями, и я поступила медсестрой в Военно-морские силы США.
 Последний  день  войны  застал  меня  в  полевом  госпитале  на  берегу
Бенгальского залива, в Бирме, в сотне километров от  Рангуна.  Исполнилось
мне тогда двадцать семь, и  я  была  в  чине,  соответствующем  лейтенанту
флота.
 До тех пор я всегда плавала в Тихом океане. Мы сопровождали флот, когда
он отвоевывал Филиппины, потом на Иводзиму.  Раненых  и  мертвых  вывозили
оттуда целыми грузовиками.
 А в Бирме после  всего  этого  нам  показалось,  что  наступили  мирные
времена. Британцы уже  взяли  Рангун  и  очистили  от  японцев  почти  всю
территорию страны. Из пяти  больших  палаток  нашего  госпиталя  в  дельте
Иравади три пустовали. Раненые, что еще оставались на нашем попечении, - в
основном американские  летчики  и  моряки,  пополнявшие  запасы  оружия  и
продовольствия наших союзников в ходе зимней кампании,  -  быстро  шли  на
поправку и только и ждали, что их вот-вот отправят на родину.
 Капитуляция Японии привела их в полный восторг - мол, возвращение домой
не за горами.  Но  не  тут-то  было.  Слишком  много  военных  приходилось
репатриировать со всех концов света. "Наберитесь терпения, - говорили нам,
- буквально в считанные дни..." Вот мы  и  считали  их,  считали...  Самые
большие оптимисты насчитали триста шестьдесят пять в году.
 Август перевалил за средину. Вовсю дули  муссоны.  Даже  если  не  было
дождя, мокрая насквозь одежда  противно  липла  к  телу.  Да  и  от  дождя
никакого облегчения - теплый, мерзкий. Горные речки  -  а  их  было  много
вокруг нашего лагеря - сплавляли в Иравади рыжую грязь,  а  иногда  дохлых
буйволов.  В  это  расчудесное  времечко  и  привели  к  нам  человека   в
полузабытьи, с капельницей, о котором было известно только, что пережил он
что-то невероятное, едва остался жив и бредит по-французски.
 Главный врач нашего госпиталя Кирби  осмотрел  больного,  а  затем  его
перенесли в одну из пустовавших палаток, именуемую у  нас  "Карлейль",  по
названию нью-йоркского  отеля.  Четыре  других  носили  громкие  названия:
"Плаза", "Дельмонико", "Пьер", "Святой Реджис". Уложили его под москитник,
он не проснулся, и я подставила ему в изголовье капельницу.  Ухаживать  за
ним поручили мне, поскольку я одна говорила по-французски.
 Когда санитары с носилками ушли, доктор Кирби сказал мне:
 - Пока мы не получили относительно него никаких распоряжений, никого не
подпускайте к нему, Толедо.  И  немедленно  поднимайте  тревогу,  если  он
вздумает бежать.
 - Бежать? В таком состоянии?
 - Ну, этому все нипочем. Если верить всему, что он говорил в бреду, ему
пришлось переплыть Тихий океан на плоту.
 Я проводила доктора до выхода из палатки, и тут он подал мне матерчатый
мешочек цвета хаки величиной с ладонь.
 - Висел у него на шее. Посмотрите.  Внутри  еще  один.  Похоже,  старый
носок.  Но  носок,  набитый   жемчугом.   К   нему   приложен   сертификат
военно-воздушной базы Соединенных Штатов на острове Джарвис. Эти  юмористы
даже число жемчужин указали. Пересчитайте на досуге.
 На пороге он обернулся и еще раз взглянул на спящего:
 - Да, в войну чего только не насмотришься.
 Я потом сосчитала жемчужины. Считала целую вечность. Получилось 1223. В
военно-воздушном документе было указано 1224. Уж не  знаю,  кто  ошибся  -
может, я, а может, означенный в документе сержант Дж.К.Даун, считавший  их
до меня. Ясно одно - даже самый дикий скупердяй не подарит своей  подружке
ожерелье из одной жемчужины, так что кто мог на нее польститься?
 Пять дней я не отходила от кровати больного, строго следуя предписанию:
следить за тем, чтобы он крепко  спал,  и  наполнять  капельницу.  Палатка
"Карлейль" находилась дальше всех от нашего барака,  и,  чтобы  не  бегать
туда-обратно, я стала  там  ночевать.  Освободившись,  я  помогала  другим
медсестрам и, если прекращался дождь, вместе с  ними  плескалась  в  море.
Правда, эти купания нисколько нас не освежали.
 Как-то поутру я завтракала в столовой, и ко мне подсел со своей  чашкой
кофе доктор Кирби.
 - Мы кое-что узнали о французе.  Его  подобрал  вертолет  на  островке,
затерянном в океане. Он лежал на берегу без сознания. Поскольку  никто  не
знал, что с ним делать, его направили к нам на грузовом самолете, летевшем
в Рангун транзитом через Джарвис.
 - А кто он, неизвестно?
 - Подождите. Очнется, сам скажет.
 Очнулся он только  к  вечеру.  Огромные  вентиляторы  вяло  взбалтывали
духоту. Я скинула халат. Мне было невмоготу  даже  в  самой  легкой  белой
рубашке, какую мне только удалось найти.
 Когда он открыл глаза, я стояла к нему  спиной  -  наводила  порядок  в
аптечке, разложив лекарства на соседней кровати. И вдруг  слабый  голос  у
меня за спиной отчетливо произнес:
 - Толедо!
 Вздрогнув  от  неожиданности,  я  обернулась.  Он  лежал  и,  удивленно
улыбаясь, смотрел на меня сквозь москитник. Надо сказать,  что  и  я  была
удивлена не меньше.
 - Вы меня знаете?
 - Видел вас на "Пандоре".
 Я приподняла сетку, чтобы получше рассмотреть его. Нет, лицо совершенно
незнакомое.
 - Бы тоже были на "Пандоре"?
 - Тайно, - сказал он все с той же улыбкой, - но т-с-с-с!
 Теперь ясно, кто это был! На яхте я  каждое  утро  убирала  каюту  мисс
Фру-Фру. Только слепой бы не заметил, что  она  тайком  расточает  кому-то
свои милости.
 Так, так! А я-то грешила на экипаж или на того актера, что с нами ехал.
Ладно, это, в конце концов, не мое дело. Терпеть  не  могу  совать  нос  в
чужие дела. Можно и без носа остаться.
 - Вот это встреча! А знаете, Толедо, вы нисколько не изменились.
 Забыв, что болен, он попытался было встать,  но  я  быстренько  уложила
его, сунула  в  рот  градусник  и  стала  объяснять,  что  поневоле,  мол,
растеряешься, если кто-то, оказывается, так хорошо знает твою  спину,  что
он как-нибудь непременно мне все расскажет, что Толедо - это мое  прозвище
(я родилась в городе Толедо, штат Огайо),  а  на  самом  деле  меня  зовут
Дженнифер Маккина. Наболтав с три короба, я извлекла  градусник.  При  его
состоянии температура вполне сносная. Я спросила, как его зовут.
 - Морис, - ответил он. - Можете, конечно, звать меня Момо или Рики, как
звали меня в детстве, но лучше, наверное, Морис.
 - Морис, а дальше?
 - Морис и Морис. Ведь вот в чем шутка: окликните  Рики  Момо  или  Момо
Рики, я все равно буду знать, что речь идет обо мне.
 - Вы француз?
 - Гражданин Свободной Франции. Знаете, генерал де Голль и все такое...
 - Теперь уже вся Франция свободна - Германия капитулировала еще весной,
а Япония совсем недавно, как раз в день вашего прибытия.
 - А сейчас я где? - вдруг спросил он.
 - В Бирме. Вас доставил один из наших самолетов.
 Он порывисто схватил меня за руку.
 - Вот черт! И сколько же я тут нахожусь?
 В глазах у него мелькнуло беспокойство.
 - С неделю.
 - Боже мой! Ведь там, в океане, на острове остались две женщины!  Нужно
немедленно сообщить, чтобы их забрали.
 Так я узнала, что мисс Эсмеральда жива.
 Доктор Кирби вызвал двух офицеров из Рангуна и направил  их  к  Морису,
беседовали они больше часа. Выходя из палатки, один из них буркнул:
 - Либо этот лягушатник  вконец  окосел  от  ваших  снадобий,  либо  мир
перевернулся и мы, сами того не подозревая, ходим на головах. Вы что, тоже
были на этой сраной посудине, когда она накрылась?
 Я подтвердила, что "Пандора" на самом  деле  потерпела  крушение  и  во
время его мы потеряли молодую женщину, психоаналитика из Лос-Анджелеса.  -
В каком месте?
 - Где-то в тысяче миль на юго-восток от островов  Рождества.  Плыли  мы
тогда в Гонолулу.
 - Ну и дела! - воскликнул офицер. - Поверьте, это самая невероятная  из
историй, которые я когда-либо слышал! Бельевые прищепки, а!
 Когда они с товарищем уходили, вид у него был растерянный.
 Наконец я принесла Морису настоящую  еду  -  стейк,  гороховое  пюре  и
фруктовый салат из консервной банки, - и он набросился на нее с аппетитом.
За последние дни  он  так  хорошо  отоспался,  что  ему  теперь  спать  не
хотелось, он много говорил, но ни слова  о  том,  что  с  ним  было  после
крушения. Сообщил только, что мисс Эсмеральда жива и вместе с ней там,  на
острове,  находится  молодая  чилийка  -  весьма  привлекательная   особа,
окончившая Академию  изящных  искусств  в  Париже  и  прекрасно  говорящая
по-французски. Я поняла, что никаких других подробностей из  него  клещами
не вытянешь. Зато он  рассказывал  мне  о  своем  детстве,  о  Франции,  о
Марселе, где родился, о бабушке,  которую  очень  любил,  об  иезуитах,  у
которых учился. Рассказал и  о  своей  семье.  Будто  женат  он  на  самой
прекрасной, на самой очаровательной из женщин - мечте любого  мужчины.  Но
вот уже двенадцать лет как они в разлуке, и его очень мучает, что жена все
эти годы ждет его и ждет. Он, правда, очень хочет послать ей  какую-нибудь
весточку. И тут Морис вспомнил о жемчужинах. Я достала  мешочек  и  честно
призналась, что считала  их  и  одной  недосчиталась.  Сам  он  жемчуг  не
пересчитывал, но полагал, что во время его странствия из Джарвиса в Рангун
у него непременно украдут все или по крайней мере добрую часть. Я положила
мешочек ему под матрас, и больше мы с Морисом к этому не возвращались.
 Я отправилась к своей кровати - стояла она у  меня  у  самого  входа  и
раньше я спала голышом, по такой духоте мне с избытком  хватало  москитной
сетки. Но теперь, когда Морис пришел в себя, я даже халата снять не могла.
Решив, что завтра же попрошу  принести  мне  сюда  ширму,  я  улеглась  на
постель прямо в халате  и  долго  еще  слушала  его  болтовню.  Сперва  он
спросил:
 - Толедо, вы спите?
 - Непробудным сном.
 Тут он пошел чесать языком, пересказал  мне  содержание  всех  фильмов,
которые они смотрели с мисс Фру-Фру.  Поговорил  о  жаре,  о  том,  что  в
Мозамбике есть  место  под  названием  Крутящееся  Колесо,  об  обезьянках
уистити, карабкающихся по деревьям...
 Утром он крепко спал. Я отправилась принять душ и выпить кофе. Когда  я
вернулась, его нигде не было. Я уже готова была поднять  тревогу  и  вдруг
увидела Мориса на пляже - Мориса или его двойника, похожего  на  него  как
две капли воды, только Морис все время лежал, а этот стоял, завернувшись в
простыню. Ветер нес с моря брызги, длинные волосы Мориса намокли, залепили
все лицо, и я видела один только его глаз.
 - Вы что, с ума сошли? - крикнула я.
 - Должно быть, раз очутился в этой дыре! Неужели  это  Бирма?  Я  решил
было, что это Сент-Мари-де-ла-Мер на следующий день после потопа.
 Я заставила его вернуться  и  лечь.  Я  чувствовала:  угрозами  тут  не
поможешь. Просто сказала, что, если он сам  не  будет  благоразумен  и  не
дождется, пока за ним приедут его соотечественники и во  всем  разберутся,
отвечать за все последствия буду я. Меня выгонят.  Мне  будет  не  на  что
жить. Он притих и некоторое время недоверчиво меня  рассматривал.  Оглядел
мой халат и пренебрежительно фыркнул:
 - Разве женщина может так одеваться! А вообще-то вы ничего,  миленькая,
и хорошо сложены.
 Вечером, когда я была уже без  халата,  в  кофточке,  он  только  молча
вздохнул. Принесли ширму. Я отгородила  ею  кровать.  Мы  долго  играли  в
шашки, но пора было и поспать, и я погасила лампу Мориса. У себя за ширмой
я скинула то немногое, что на мне еще оставалось, и сейчас же услышала:
 - Толедо, гасите и вы свою лампу! Я вас вижу как в театре теней. Нельзя
же так!
 Мы долго еще болтали в темноте в нескольких шагах  друг  от  друга.  Он
смешил меня, и должна вам сказать, что,  когда  хихикаешь  голяком  совсем
рядом  с  мужчиной  в  большой  темной  палатке,  чувствуешь  себя  весьма
своеобразно. Ясное дело, он тебя не видит, но тебе все же как-то неуютно и
потому хохочешь во все горло над чем попало. На следующее утро в  столовой
я поймала себя на том, что,  вместо  того  чтобы  пить  кофе,  то  и  дело
поглядываю  на  себя  в  оконное  стекло.  Конечно,  я  и  раньше  в  него
смотрелась, но теперь я поняла, что понемножку влюбляюсь в Мориса.
 С начала моей службы на флоте у меня было  трое  любовников.  Первый  -
капитан медицинской  службы,  когда  я  проходила  практику  в  Сан-Диего.
Красавец был мужчина. Второй - лейтенант, совсем мальчишка. Не  знаю,  что
уж он выделывал на трапе, только угораздило его сломать ногу. И когда я  с
тысячью предосторожностей  устраивалась  сверху,  чтобы  хоть  как-то  его
утешить, он только и знал, что повторял:  "Тише,  тише,  ты  сместишь  мне
коленную чашечку!" В общем, ясно, что я  не  за  чинами  гонялась,  все  и
дальше у меня шло по нисходящей, и третьим оказался матрос. В  ночь  перед
высадкой в Лейте мы с еще одной медсестрой решили хорошенько развлечься  и
напрочь забыть о войне.
 Можете себе представить, в каком состоянии вернулась я  в  тот  день  в
"Карлейль". Но Морис ни с того ни с сего пустился в ужасное  занудство.  И
суп-то ему  плох.  И  рыба  никудышная!  Сперва  он  потребовал,  чтобы  я
подстригла ему волосы, а потом ныл,  что  подстригла  слишком  коротко.  Я
стала его брить, а он сжимал кулаки так, будто терпел пытку или  готовился
меня стукнуть, если я хоть раз его порежу. Мне-то  показалось,  что  после
всех этих процедур он стал  выглядеть  вполне  прилично,  насколько  может
выглядеть прилично француз, но он  заявил,  что  никогда  не  видел  более
гнусной рожи и что таким его могла сделать только встреча с  американцами.
В конце концов я не выдержала:
 - Да что вы ко  мне  привязались?  Никто  здесь  еще  так  со  мной  не
разговаривал! Не нравится - стригитесь сами!
 Я стояла в ногах его постели и вдруг глупейшим образом разревелась  как
последняя дура (как будто можно разреветься по-умному) и выбежала  вон  из
палатки, уверенная, что теперь он все про меня понял. Возвращаться к  нему
я не собиралась. Ужин по моей просьбе ему отнесла другая сестра, хорошо бы
всыпать в этот ужин еще и какой-нибудь порошочек, чтобы избавиться от него
на веки вечные. А ночью его охранял часовой.
 Сама я вернулась к себе в барак, и там меня радостно встретили товарки,
и я могла наконец спать голой - голой, хоть пляши от радости, и,  если  не
считать обычных в таких случаях слез из-за всяких глупостей, спала я в  ту
ночь по-королевски.
 На следующий день - то же наказание. С обедом к нему отправилась Падди,
брюнетка-коротышка с пластинкой  для  исправления  прикуса  и  добродушием
добермана, которому только что отрубили хвост. Когда я  ее  спросила,  как
там Морис, она ответила:
 - На вид ничего, симпатичный, а башка дурная. Я и упрашивала, и сукиным
сыном обзывала - ноль  внимания.  Пишет  и  пишет  кетчупом  на  простыне:
"Толедо".
 О том, как подействовало на меня это сообщение,  рассказывать  излишне.
Но я дала себе слово помучить его до самого ужина. Я заботилась обо всех и
обо всем, но только не о Морисе. А потом извела гору мыла,  зубной  пасты,
шампуня. Надела  новую  кофточку,  новую  шапочку,  новые  трусики,  новые
туфельки. И побрызгалась новым дезодорантом.
 При  затуманенном  закатном  солнце  обворожительная   кукла-блондинка,
которую  только-только  вынули  из  коробки,  несла  негодному   мальчишке
изысканнейшие блюда, которые только может изобрести гастрономия специально
для французов: соевый суп  с  красным  перцем,  жаркое  из  мяса  буйвола,
макаронную запеканку, яблочный пирог и роскошное украшение стола,  в  знак
дружбы и прощения,  -  орхидею.  Если  бы  вы  могли  прочитать  ее  мысли
(представим, что куклы способны думать),  вот  что  бы  вы  узнали.  Кукла
думала: она входит.  Он,  сраженный  ее  красотой,  молит  о  прощении,  а
потом... ну что ж! Хотя они, конечно, из совсем разных миров и она  еще  в
детстве в своем  родном  Толедо,  штат  Огайо,  тысячу  раз  слышала,  что
французы все чокнутые, одно их парля-ля-ля чего стоит, она отдается ему на
измятой,  разворошенной  постели  в  невыносимо  влажной  духоте   периода
муссонов.
 Но ничто (он сам любил это  повторять)  не  кончается  так  хорошо  или
плохо, как предполагаешь. Я вошла.  Морис  обернулся.  Скрестив  руки,  он
полулежал на подушках. Я видела, что он дуется, но, сделав вид, будто  его
не замечаю, поставила перед ним поднос. Он его оттолкнул. И на здоровьице.
Оставила поднос с чудесным ужином на соседней кровати и вышла.
 Ночью  я  вернулась.  Уже  не  куклой,   а   обыкновенной   медсестрой,
совершающей обход,  насквозь  промокшей,  начисто  не  понимающей  мужчин.
Зажгла над ним лампу. Он смотрел на меня печально-печально.  Запеленавшись
в измазанную кетчупом простыню, он как будто хотел сказать, что  находится
еще в том нежном возрасте, когда капризы позволительны. К ужину он  так  и
не притронулся.
 - Шеф-повар рассердится, - сказала я, - он негр из Вашингтона  и  очень
ревниво оберегает свое  профессиональное  достоинство.  Вдобавок  он  куда
крупнее вас, и я нисколько не удивлюсь, если он разукрасит вам физиономию,
как только вы поправитесь.
 Морис пожал плечом. Не помню, левым  или  правым.  И  сказал  без  тени
улыбки:
 - Ах, если бы вы знали, Толедо, что делает с  человеком  война!  Долгие
годы без женщины...
 - Знаю, знаю. Мне это говорил каждый, за кем я ухаживала.
 - Нет, вы представить себе не можете, что делает война с человеком.
 - Кажется, вы были не один на этом острове?
 - На острове? Да я там пробыл меньше часу. Понял, что Эсмеральда  жива,
и пообещал, что позабочусь об их спасении. Надвигался тайфун.
 Он протянул руку, приглашая меня подойти поближе. Я  взяла  ее.  Другую
руку он запустил мне под халат. Я осторожно высвободилась.
 - Как вы неразумны, Морис. Почему вы ничего не ели?
 Он приподнялся и бросил на меня яростный, насмешливый взгляд:
 - Есть? А зачем? Вы знаете,  что  меня  ждет,  когда  я  отсюда  выйду?
Расстрел.
 Он перевел дыхание и глухо проговорил:
 - Я дезертир!
 Чтобы не упасть, я села на край кровати - не совсем в  ногах,  ближе  к
коленям.
 - Не может быть!
 - Де-зер-тир!
 Я долго смотрела на него, не в силах выговорить ни  слова.  Он  опустил
голову. Наконец я взяла его руку и тихо спросила:
 - Почему вы дезертировали?
 - Все потому же... Забыл, как выглядит женщина.
 Конечно, это была комедия, и только, но его рука сжимала мою руку, и  в
глазах - невообразимо черных глазах с длинными ресницами, каких, по-моему,
и не бывает, - стояли слезы. Патетика!
 Патетика патетикой, а сердце у меня сжималось от жалости и волнения.
 - Чего же вы хотите? - прошептала я.
 Он пожал плечом - левым ли, правым ли, - помню только,  что  в  прошлый
раз он пожимал другим.
 - Вы прекрасно знаете чего, - проговорил он, отведя глаза.  -  Нет-нет,
трогать я вас не трону.
 Задавая вопрос, я, конечно, догадывалась, чего ему хочется,  но  теперь
понимала другое: я непроходимая дура. Я вскочила на ноги. А он внимательно
на меня смотрел. Вряд ли он  сомневался  в  том,  что  сейчас  я  согласна
выполнить любое его желание, и ждал теперь, что будет дальше.  А  я  будто
враз отупела. Мы глядели друг на друга. Ни один мускул не дрогнул  на  его
лице, и мое тоже оставалось неподвижным. В конце концов я не выдержала:
 - Вас это забавляет? Меня нисколько!
 Сказала и побежала вон из палатки, на ходу уткнувшись головой  прямо  в
холстину, что вместо двери. Обернулась и с порога спросила:
 - А нашим офицерам вы сказали, что вы дезертир?
 На этот раз он пожал обоими плечами вместе.
 Я неслась под дождем к себе в барак. У  входа  под  навесом  беседовали
врач с двумя солдатами. Они осведомились,  как  там  лягушатник.  В  таком
маленьком госпитале, как наш, всем все моментально становится известно.  Я
бросила на ходу:
 - Все в порядке.
 Поверили они мне или нет - спросите сами.
 Следующие два дня я была непроницаемее сфинкса. Приходила  к  Морису  в
халате  с  деловым  видом,  молча  ставила  ему   градусник.   Температура
нормальная,  давление   удовлетворительн