ь так закупориться? - воскликнул он,  удивленный,
сбитый с толку. - Словно в склеп входишь!
     Повернувшись к подходившей к нему госпоже Деберль, он сообщил:
     - Ну и заставили вы  меня  побегать...  С  утра  разыскиваю  Пердиге  -
знаете, моего певца. А так как мне не удалось  его  поймать,  я  привел  вам
великого Моризо...
     Великий  Моризо  был  любитель-фокусник,  иногда   гастролировавший   в
светских гостиных. Ему предоставили столик. Он проделал свои лучшие  номера,
но  нимало  не  увлек  зрителей.  Бедные  малыши  стали  совсем  серьезными.
Несколько крошек заснуло, посасывая палец. Другие, постарше,  оборачивались,
улыбались родителям, - те сами скрывали из вежливости зевоту. Все  вздохнули
с облегчением, когда великий Моризо унес, наконец, свой столик.
     - О, он очень искусный фокусник, - прошептал  Малиньон,  почти  касаясь
губами затылка госпожи Деберль.
     Но красный занавес снова раздвинулся, и волшебное зрелище сразу подняло
на ноги всех ребят.
     В ярком свете висевшей  посредине  лампы  и  двух  больших  канделябров
открылась столовая, где был накрыт и убран, как для званого  обеда,  длинный
стол, на пятьдесят приборов. Посредине и по обоим  концам  стола,  в  низких
корзинах, красовались кусты  цветов,  разделенные  высокими  компотницами  с
грудами "сюрпризов" в золотых  и  разноцветных  глянцевых  бумажках.  Вокруг
высились  торты,  пирамиды  глазированных  фруктов,  груды  сандвичей;  ниже
тянулись симметричным узором  тарелки,  наполненные  сластями  и  пирожными;
бабы, пышки с кремом,  бриоши  чередовались  с  бисквитами,  крендельками  и
миндальным печеньем. В хрустальных вазах трепетало  желе,  фарфоровые  миски
были наполнены кремом. На серебряных шлемах крохотных бутылочек шампанского,
под стать участникам пиршества, играли яркие отблески  света.  Казалось,  то
была одна из тех грандиозных пирушек, которые должны видеться детям во  сне,
- завтрак,  сервированный  со  всей  торжественностью  парадного  обеда  для
взрослых, феерическое видение родительского  стола,  на  который,  казалось,
высыпали рог изобилия кондитеры и продавцы игрушек.
     - Ну, ведите же дам к столу, - сказала госпожа  Деберль,  улыбаясь  при
виде восторга детей.
     Но шествие не состоялось. Торжествующий Люсьен подал руку Жанне и пошел
впереди. Остальные двинулись за ним  в  некотором  беспорядке.  Понадобилось
вмешательство матерей, чтобы всех  рассадить,  и  они  остались  при  детях,
главным  образом  позади  малышей,  следя  за  ними  во  избежание  досадных
случайностей. Сказать  по  правде,  гости  чувствовали  себя  вначале  очень
неловко: они переглядывались, не решаясь прикоснуться к стоявшим перед  ними
лакомствам, смутно встревоженные этим нарушением  установленного  порядка  -
дети  сидят,  родители  стоят.  Наконец  старшие,   расхрабрившись,   начали
протягивать руки. Потом, когда вмешались матери,  разрезая  торты,  раздавая
куски сидящим поблизости, дети оживились,  в  столовой  стало  очень  шумно.
Вскоре не осталось и  следа  красивой  симметрии,  все  блюда  странствовали
вокруг стола, среди протянутых к ним ручек, опустошавших  их  на  ходу.  Обе
маленькие Бертье, Бланш и Софи, смеялись, глядя на свои  тарелки,  где  было
наложено всего понемногу - варенья, крема, пирожных, фруктов.  Пять  девочек
Левассер завладели углом стола, уставленным сластями, Валентина, гордая тем,
что ей уже четырнадцать лет, разыгрывала взрослую даму и  занимала  соседей.
Тем временем Люсьен, желая быть галантным, раскупорил бутылку шампанского, и
так неловко, что! чуть не вылил ее  содержимое  на  свои  вишневые  шелковые
штаны. Это было целое событие.
     - Оставь, пожалуйста, бутылки в покое!
     - Шампанское я откупориваю! - кричала Полина.
     Она ни минуты не оставалась на  месте,  веселясь  нисколько  не  меньше
ребят. Как только входил лакей, она выхватывала у него кувшин с шоколадом и,
с проворством официанта, наполняла  чашки,  что  доставляло  ей  необычайное
удовольствие. Она обносила детей мороженым и  сиропами,  бросая  все,  чтобы
получше угостить какую-нибудь обойденную  девочку,  и  устремлялась  дальше,
расспрашивая направо и налево:
     - Тебе чего, карапуз? А, бриошь? Постой, деточка, сейчас  передам  тебе
апельсины... Да ешьте же, глупыши, потом наиграетесь!
     Госпожа Деберль, более спокойная, повторяла, что малышей надо  оставить
в покое, они сами отлично разберутся. В конце комнаты Элен и  еще  несколько
дам забавлялись зрелищем, которое  являл  стол.  Все  эти  розовые  мордочки
уплетали, блестя белыми зубками. Ничего не могло быть смешнее  чинных  манер
этих  благовоспитанных  ребятишек,  порою,  в  пылу  увлечения,  сменявшихся
выходками юных дикарей. Они обхватывали стакан обеими руками,  чтобы  выпить
все до последней капли, пачкались, разукрашивали пятнами свои костюмы. Гомон
усиливался. Опустошались последние тарелки.
     Жанна, и та запрыгала на стуле, заслышав  из  гостиной  звуки  кадрили;
мать, подойдя к ней, сделала ей замечание за то, что она слишком много ела.
     - О мама, мне так хорошо сегодня! - ответила она.
     Музыка подняла детей из-за стола. Постепенно столовая опустела.  Вскоре
остался только один толстый малыш, по самой середине стола.  Этот-то  был  в
полис равнодушен к танцам. Шея у него была  повязана  салфеткой,  подбородок
почти касался скатерти - настолько ребенок был мал. Тараща глаза, он тянулся
губами к ложке с шоколадом, которым его  поила  мать.  Чашка  пустела,  мать
вытирала ему губы, - он продолжал глотать, еще больше тараща глаза.
     - Ну и  аппетит  у  тебя,  мой  милый,  -  сказал  Малиньон,  задумчиво
следивший за ним.
     Теперь раздавали  "сюрпризы".  Каждый  ребенок,  вставая  из-за  стола,
уносил с собой золотой трубчатый сверток. Он торопливо разрывал оболочку,  и
оттуда сыпались игрушки  -  затейливые  колпаки  из  тонкой  бумаги,  птицы,
бабочки. Но главной прелестью "сюрпризов"  были  хлопушки.  Мальчики  храбро
тянули их, наслаждаясь производимым шумом, девочки жмурились  и  принимались
за каждую по нескольку раз. Минуту-другую только и слышно  было,  что  сухой
треск пальбы. Среди шума и гама дети вернулись в гостиную, откуда  неумолчно
раздавались звуки рояля, игравшего кадриль.
     - Я бы с удовольствием съела бриошь, - сказала, присаживаясь  к  столу,
мадмуазель Аурели.
     Вокруг покинутого стола с остатками роскошного  угощения  расположилось
несколько дам. Их было около десяти. Они благоразумно выждали  время,  когда
можно будет закусить. Все лакеи были заняты, поэтому Малиньон взял  на  себя
обязанность прислуживать им.  Он  опорожнил  кувшин  с  шоколадом,  слил  из
бутылок остатки шампанского; ему  даже  удалось  раздобыть  мороженого.  Но,
любезно ухаживая за дамами,  он  не  переставал  изумляться  странной  мысли
хозяев закрыть ставни.
     - Положительно здесь чувствуешь себя, как в склепе, - повторял он.
     Элен стоя разговаривала с  госпожой  Деберль.  Та  вскоре  вернулась  в
гостиную. Элен собиралась последовать за ней, как вдруг почувствовала чье-то
легкое прикосновение. Позади нее, улыбаясь, стоял доктор. Он не  отходил  от
нее.
     - Неужели вы ничего не скушаете? - спросил он.
     И в эту банальную фразу была вложена такая страстная мольба,  что  Элен
ощутила глубокое волнение. Она прекрасно понимала, что он говорит о  другом.
Среди окружающего ее веселья ею самой мало-помалу овладевало возбуждение.
     Прыгающая и кричащая толпа малышей заражала ее своей  лихорадкой.  Щеки
ее порозовели, глаза блестели. Сначала она ответила отказом:
     - Нет, благодарю вас. Не хочется.
     Но доктор настаивал, и она, охваченная тревогой и желая освободиться от
него, уступила:
     - Ну, в таком случае - чашку чая.
     Он поспешил принести чашку. Его руки дрожали, когда он подал ее Элен. И
пока Элен пила, он приблизился к ней, - с его трепещущих губ уже готово было
сорваться признание, подымавшееся из глубины его существа. Она  отшатнулась,
протянула ему пустую чашку и, пока он ставил ее на буфет,  исчезла,  оставив
его в столовой вдвоем с мадмуазель Аурели, - та медленно жевала, методически
оглядывая тарелки.
     В глубине гостиной гремел рояль. И от одного конца комнаты  до  другого
кружился бал, смешной и восхитительный. Вокруг детей, танцевавших кадриль, -
среди них была Жанна с  Люсьеном,  -  собралась  толпа  зрителей.  Маленький
маркиз слегка путал фигуры; все шло гладко только  тогда,  когда  ему  нужно
было ухватить Жанну: он обнимал ее и  кружился.  Жанна  покачивалась,  точно
взрослая дама, раздосадованная  тем,  что  он  мнет  ее  костюм,  но  потом,
увлеченная удовольствием, сама, в свою очередь, обхватывала своего кавалера,
приподнимая его на воздух. И белый атласный  камзол,  затканный  букетиками,
сливался с платьем, расшитым цветами и причудливыми птицами. Обе фигурки  из
старинного саксонского фарфора казались изящными, причудливыми безделушками,
сошедшими с этажерки салона.
     После кадрили Элен подозвала Жанну, чтобы оправить ее платье.
     - Это все он, мама, - сказала девочка. - Он измял мне все платье. Такой
несносный.
     Вдоль стен гостиной разместились улыбавшиеся родители,  Снова  зазвучал
рояль, опять запрыгали  малыши.  Но,  чувствуя,  что  на  них  смотрят,  они
держались настороже, сохраняли серьезный вид и остерегались  слишком  резких
движений,  чтобы  казаться  благовоспитанными.  Некоторые   из   них   умели
танцевать, но большинство было незнакомо с фигурами и толпилось на месте, "е
зная, куда девать руки и ноги. Тут вмешалась Полина:
     - Придется мне взяться за дело... Ну и увальни!..
     Она ворвалась в середину кадрили,  схватила  двоих  за  руки  -  одного
справа, другого слева - и с такой стремительностью увлекла  всех  за  собой,
что затрещал паркет.  Слышался  лишь  топот  маленьких  ног,  пристукивавших
каблуками не в такт с музыкой рояля. Другие взрослые тоже приняли участие  в
танце. Заметив несколько сконфуженных и робких девочек,  госпожа  Деберль  и
Элен увлекли  их  в  самую  гущу  кадрили.  Они  вели  фигуры,  подталкивали
кавалеров, сплетали круга, и матери передавали  им  самых  крошечных  ребят,
чтобы они дали им минуту-другую попрыгать, держа их за руки. Бал развернулся
вовсю.  Танцующие  резвились  без  удержу,  смеясь   и   толкаясь,   подобно
воспитанникам пансиона, вдруг охваченным  радостным  безумием  в  отсутствие
учителя. И ничто не  могло  сравниться  с  этим  светлым  весельем  детского
маскарада,  с  этим  миром  в  ракурсе,  где  маленькие  мужчины  и  женщины
перемешали моды всех  народностей,  вымыслы  романов  и  пьес,  где  костюмы
облекались в свежесть детства, излучавшуюся от розовых губ и  голубых  глаз,
от нежных детских лиц. Казалось, то был сказочный  праздник,  где  резвились
амуры, переряженные в честь обручения прекрасного королевича.
     - Здесь можно задохнуться, - говорил время от времени Малиньон. - Пойду
подышать свежим воздухом.
     Он выходил, оставляя дверь в гостиную настежь открытой. Бледный дневной
свет врывался с улицы, омрачая грустью сверкание люстр и  свечей.  И  каждую
четверть часа Малиньон проделывал то же самое.
     А  звуки  рояля  не  смолкали.  Маленькая  Гиро,  с   черной   бабочкой
эльзасского банта в белокурых волосах, танцевала с Арлекином вдвое выше нее.
Какой-то шотландец так быстро кружил Маргариту Тиссо, что она потеряла  свою
кружку молочницы. Бланш  и  Софи  Бертье,  неразлучные,  прыгали  вместе,  -
субретка в объятиях Безумия, звенящего бубенцами. Куда бы  ни  упал  взгляд,
брошенный на танцующих,  он  встречал  одну  из  девочек  Левассер.  Красные
Шапочки словно  размножились;  всюду  виднелись  их  колпачки  и  платья  из
пунцового атласа с черной бархатной каймой. Тем временем девочки и  мальчики
постарше, в поисках большего простора для танцев,  нашли  себе  прибежище  в
глубине второй  гостиной.  Валентина  де  Шерметт,  закутанная  в  испанскую
мантилью, выделывала замысловатые па перед  своим  кавалером,  явившимся  во
фраке. Вдруг раздался смех, гости подзывали друг друга: в углу,  за  дверью,
маленький  Гиро,  двухлетний  Арлекин,  и  девочка,  его  ровесница,  одетая
крестьянкой, кружились щека к щеке, спрятавшись от всех, крепко  обняв  друг
друга, чтобы не упасть,
     - Сил моих больше нет, - сказала  Элен,  прислоняясь  к  косяку  двери,
ведущей в столовую.
     Она обмахивалась веером, раскрасневшись оттого, что прыгала  с  детьми.
Ее грудь поднималась под  прозрачной  шелковой  тканью  лифа.  И  снова  она
почувствовала на своих плечах дыхание Анри, - он по-прежнему был  здесь,  за
нею.
     Она поняла, что он скажет то, что хотел сказать; но у нее уже  не  было
сил уклониться от его признания. Приблизившись, он чуть слышно прошептал  ей
в волосы:
     - Я люблю вас! О, я люблю вас!
     Ей показалось, что ее с головы до ног обожгло пламенное дыхание.  Боже!
Он произнес эти слова,  она  уже  не  сможет  делать  вид,  что  еще  длится
сладостный покой неведения. Элен скрыла вспыхнувшее лицо за веером. В азарте
последних кадрилей дети еще громче  стучали  каблуками.  Звенел  серебристый
смех,  легкими  вскриками  удовольствия  доносились  тонкие,  будто  птичьи,
голоса.  Свежестью  веяло  от  этого   хоровода   детски-невинных   существ,
кружившихся в бешеном галопе, словно маленькие демоны.
     - Я люблю вас! О, я люблю вас! - повторял Анри.
     Она задрожала вновь, она не хотела больше слышать. Потеряв голову,  она
попыталась найти убежище в столовой. Но комната была  пуста:  один  господин
Летелье мирно спал там, сидя на стуле. Анри последовал за  ней.  Пренебрегая
опасностью скандальной огласки, он осмелился взять ее за руки. Его лицо было
так неузнаваемо изменено страстью, что Элен затрепетала.
     - Я люблю вас... Люблю... - повторял он.
     - Оставьте меня, - беспомощно прошептала она. - Оставьте меня, вы с ума
сошли.
     А рядом - этот непрекращающийся бал, этот  неумолчный  топот  маленьких
ног! Слышался звон бубенцов на костюме Бланш Бертье,  вторивших  заглушенным
звукам рояля. Госпожа Деберль и  Полина  хлопали  в  ладоши,  отбивая  такт.
Танцевали  польку.  Элен  увидела,  как  промелькнули,  улыбаясь,  Жанна   с
Люсьеном, держа друг друга за талию.
     Тогда, высвободившись резким движением, она убежала в соседнюю комнату.
То была буфетная, ярко озаренная дневным светом. Этот внезапный свет ослепил
Элен. Она испугалась: она почувствовала, что  не  в  состоянии  вернуться  в
гостиную с этим выражением  страсти  на  лице,  которое,  казалось  ей,  мог
прочесть каждый. И, желая прийти в себя, она прошла через сад и поднялась  в
свою квартиру, преследуемая пляшущими звуками бала.

V

     Вернувшись наверх, в тихий, далекий от мира  уют  своей  спальни,  Элен
почувствовала,  что  задыхается.  Комната  -  такая  спокойная,   замкнутая,
дремлющая под сенью темных бархатных портьер, удивляла ее - ведь она  внесла
туда прерывистое, жаркое дыхание страсти. Неужели  это  ее  комната  -  этот
мертвый, уединенный  уголок,  где  ей  не  хватает  воздуха?  Она  порывисто
распахнула окно и облокотилась на подоконник, глядя на Париж.
     Дождь  прекратился,   тучи   уходили,   подобные   чудовищному   стаду,
теряющемуся беспорядочной вереницей в туманах горизонта.
     Над городом проглянул синий, медленно расширявшийся  просвет.  Но  Элен
ничего не видела: положив вздрагивающие локти на подоконник,  еще  задыхаясь
от слишком быстрого подъема, она слышала  только  ускоренное  биение  своего
сердца, высоко вздымавшее ее грудь. Ей казалось - в необъятной долине, с  ее
рекой,  двумя  миллионами  жизней,  гигантским  городом,  далекими  холмами,
слишком мало воздуха, чтобы вернуть ее дыханию ровность и спокойствие.
     В течение нескольких минут она стояла как  потерянная,  вся  во  власти
охватившего ее смятения. Сквозь душу ее  как  будто  струился  бурный  поток
ощущений и смутных мыслей, рокот которых не давал ей  прислушаться  к  самой
себе, понять себя. В ушах у нее шумело, в  глазах  медленно  плыли  широкие,
светлые пятна. Она поймала себя на том, что рассматривает свои  затянутые  в
перчатки руки и думает о пуговице, которую забыла пришить к левой  перчатке.
Потом она заговорила вслух.
     - Я люблю вас... Я люблю вас... Боже мой! Я люблю вас, - несколько  раз
повторяла она все более замиравшим голосом.
     Она инстинктивным движением опустила лицо в сомкнутые руки,  надавливая
закрытые веки пальцами, как бы для того, чтобы еще больше сгустить ту  ночь,
в которую она погружалась. Ею овладевало  желание  обратиться  в  ничто,  не
видеть больше, быть одной в глубине  мрака.  Ее  грудь  поднималась  ровнее.
Могучее дыхание Парижа веяло ей в лицо; она чувствовала его  присутствие  и,
не желая на него смотреть, все же боялась отойти от окна, боялась не ощущать
больше у себя под ногами этот город, бесконечность которого успокаивала ее.
     Вскоре она забыла все. Против ее воли, сцена  признания  оживала  в  ее
душе. На черном фоне, вырисовываясь со странной четкостью,  появлялся  Анри,
до такой степени живой, что она различала нервное подергивание его  губ.  Он
приближался, наклонялся.  Как  безумная,  она  откидывалась  назад.  Но  его
дыхание все же обжигало ей плечи, ей слышались его слова:  "Я  люблю  вас...
Люблю..." Предельным усилием она отгоняла от себя это видение, но оно  вновь
возникало вдали, росло - и снова перед ней был  Анри,  преследовавший  ее  в
столовой, с теми же словами: "Я  люблю  вас...  Люблю",  повторение  которых
отдавалось в ней непрерывным звучанием  колокола.  Она  ничего  не  слышала,
кроме перезвона этих слов во всем своем существе. Этот перезвон разрывал  ей
грудь. Все же она пыталась собраться с мыслями,  старалась  освободиться  от
образа Анри. Он произнес эти слова, -  теперь  она  ни  за  что  не  решится
встретиться с ним лицом к лицу. Своей  мужской  грубостью  он  осквернил  их
нежность. И она вызывала в своей памяти те часы, когда он любил  ее,  но  не
был так жесток, чтобы высказать это, - часы,  проведенные  в  глубине  сада,
среди безмятежности зарождающейся весны. Боже мой, он заговорил!  Эта  мысль
упорствовала, становилась столь огромной и тяжкой, что если бы  удар  молнии
разрушил Париж  на  ее  глазах,  это  показалось  бы  ей  событием  меньшего
значения. В ее сердце  бушевало  чувство  негодующего  протеста,  надменного
гнева, смешанное с глухим и непреоборимым сладострастием,  поднимавшимся  из
глубин ее существа и опьянявшим ее. Он заговорил и говорил неумолчно, упорно
появляясь все с теми же  обжигающими  словами  на  устах:  "Я  люблю  вас...
Люблю..." И эти слова, как вихрь, уносили всю ее прошлую  жизнь  безупречной
жены и матери.
     Но даже погруженная в это воспоминание, она не теряла ощущения огромных
пространств, расстилавшихся у ее ног, за тем мраком, что  наплывал  на  нее.
Мощный голос доносился снизу, живые волны  ширились  и  заливали  ее.  Шумы,
запахи, даже свет били ей в лицо, проникая  сквозь  судорожно  сжатые  руки.
Минутами будто внезапные лучи света проникали сквозь сомкнутые веки Элен,  и
ей казалось при этих вспышках,  что  она  видит  памятники,  шпили,  купола,
выступающие на смутно озаренном фоне грезы. Она отняла руки от лица, открыла
глаза и застыла, ослепленная. Открылась бездна неба, Анри исчез.
     Лишь на самом горизонте виднелась  теперь  гряда  туч,  громоздившаяся,
подобно обвалу меловых скал.  В  прозрачном  ярко-голубом  воздухе  медленно
плыли легкие вереницы белых облаков, словно  флотилии  кораблей  с  надутыми
парусами.  На  севере,  над  Монмартром,  раскинулось   легчайшее   облачное
переплетенке, будто кто-то расставил там, в уголке неба,  сеть  из  бледного
шелка для ловли в этих безбрежных просторах. Но на  западе,  по  направлению
Медонских холмов, невидимых для Элен, солнце, верно, еще было скрыто полосою
ливня, - Париж, под расчистившимся  небом,  оставался  сумрачным  и