озали так прыскала со смеху, что разрывала тесьму  нижней
юбки. Послышался треск лопнувшего шнурка.
     - Ага, разорвала? - торжествующе сказал солдатик.
     Он хотел было убедиться в этом собственными руками, но  она  с  размаху
шлепнула его.
     - Сиди смирно, уж не ты ли починишь?.. Глупо так рвать тесемку.  Каждую
неделю пришиваю новую.
     Так как он все же не унимался, Розали ухватила своими толстыми пальцами
кожу на его руке и стала крутить ее.  Эта  любезность  еще  более  возбудила
Зефнрена, но тут Розали яростным взглядом указала ему, что Элен  смотрит  на
них. Не слишком смутившись, он положил себе в рот огромный кусок,  раздувший
ему щеку, и подмигнул с видом  разбитного  вояки,  давая  этим  понять,  что
женщины, даже дамы, не сердятся за такие  проказы.  Когда  люди  любят  друг
друга, на них всегда приятно поглядеть.
     - Вам еще осталось пять лет военной службы?  -  спросила  Элен,  устало
откинувшись  на  спинку  высокого  деревянного  стула,   отдаваясь   забытью
овладевшего ею успокоения.
     - Да, сударыня, а может быть, только четыре, коли не понадоблюсь.
     Розали  поняла,  что  барыня  думает  об  ее  замужестве.   Притворяясь
рассерженной, она воскликнула:
     - О сударыня, останься он еще хоть  десять  лет  на  службе,  уж  не  я
потребую его у правительства!  Что-то  он  больно  часто  стал  давать  волю
рукам... Портят, его, право слово...  Смейся,  смейся!  Со  мной,  брат,  не
клюнет! Когда господин мэр повенчает нас, - тогда шути себе!
     Но так как Зефирен ухмылялся все шире, желая блеснуть при Элен  в  роли
соблазнителя, кухарка рассердилась не на шутку.
     - Ладно там... А на самом-то деле он, знаете, сударыня,  все  такой  же
простофиля, как и был. Поверить нельзя, до чего они от мундира глупеют.  Это
он перед товарищами задается. А вот вытури я его, так вы услыхали бы, как он
на лестнице заплачет... Наплевать мне на тебя! Да когда я захочу,  ты  разве
не будешь тут как тут, чтобы разглядеть, какой вид у моих чулок?
     Она  в  упор  смотрела  на  него;  заметив,  что  на  его   добродушном
веснушчатом лице появилось выражение беспокойства, сразу  смягчилась  и  без
видимого перехода добавила:
     - Да, я и не сказала тебе, что  получила  письмо  от  тетки...  Гиньяры
собираются дом продавать. Почти задаром... Пожалуй, можно будет потом...
     - Черт возьми! - сказал, расплывшись, Зефирен. -  Своим  домком  зажили
бы... Там две коровы в хлеву поставить можно.
     Оба замолкли. Они дошли до сладкого. Солдатик с детским пристрастием  к
лакомствам слизывал с хлеба виноградное  варенье,  а  кухарка  заботливо,  с
материнским видом очищала яблоко. Все же он засунул свободную руку под  стол
и украдкой гладил ей коленку, но так тихо, что она делала вид, будто  ничего
не  замечает.  Когда  он  оставался  благопристойным,  она   не   сердилась.
По-видимому, ей даже нравилось  это,  она  чуть  подпрыгивала  на  стуле  от
удовольствия. Словом, в этот день они были на верху блаженства.
     - Вот ваша вода  и  закипела,  сударыня,  -  сказала  Розали,  прерывая
молчание.
     Элен не двинулась с места. Она чувствовала себя  как  бы  окутанной  их
нежностью и, продолжая за них их мечты, представляла себе их  обоих  там,  в
деревне, в доме Гиньяров, с двумя коровами.
     Нельзя было не  улыбаться,  глядя,  как  невозмутимо  серьезно  Зефирен
засовывал руку под стол и как служанка,  не  желая  показать  виду,  сидела,
неподвижно выпрямившись. Все, что отделяло Элен от них, стерлось. Она уже не
сознавала отчетливо ни себя, ни окружающих,  ни  места,  где  находится,  ни
того, зачем пришла. Медная утварь пылала по  стенам.  Элен,  с  затуманенным
лицом, равнодушная к царившему в кухне беспорядку,  не  двигалась  с  места,
странная расслабленность удерживала ее. Она наслаждалась этим самоунижением,
удовлетворявшим в ней какую-то глубокую потребность. Ей  только  было  очень
жарко от плиты. Капли пота выступали на ее бледном  лбу;  веявшие  из-за  ее
спины сквозь полуоткрытое окно  прохладные  дуновения  касались  ее  затылка
сладостным трепетом.
     - Сударыня, вода ваша кипит, - повторила Розали. - В котелке ничего  не
останется.
     И она поставила котелок перед  Элен.  Та  на  мгновение  удивилась;  ей
пришлось встать.
     - Ах да!.. Благодарю вас.
     Теперь у нее не было предлога, чтобы  остаться.  Она  ушла  медленно  и
неохотно. Придя к себе в комнату, она не знала, что делать  с  котелком.  Но
страсть уже вспыхнула в ней. Оцепенение, державшее ее в  тупой  бездумности,
растворялось в потоке пламенной жизни, - его волны сжигали ее. Она трепетала
от  не  испытанного  ею  сладострастия.  Воспоминания   всплывали   в   ней,
чувственность пробуждалась слишком поздно, безмерным, неутоленным  желанием.
Стоя  посреди  комнаты,  она  выпрямилась  и,  заломив  над  головою   руки,
потянулась всем своим истомленным телом. О! Она любит его,  она  хочет  его,
вот так она отдастся в следующий раз.
     И в ту минуту, когда Элен,  глядя  на  свои  обнаженные  руки,  снимала
пеньюар, негромкий звук встревожил ее.  Ей  показалось,  что  это  кашлянула
Жанна. Взяв лампу, она подошла к кроватке. Веки  Жанны  были  опущены:  она,
казалось, спала.
     Но, когда мать, успокоенная, отвернулась от нее, девочка широко открыла
глаза - черные глаза, не отрывавшиеся от Элен, пока та возвращалась  в  свою
комнату. Жанна еще не спала, она не хотела, чтобы ее заставили уснуть. Новый
приступ кашля схватил ее за горло; она заглушила  его,  спрятав  голову  под
одеяло. Теперь она может исчезнуть, - мать уже не заметит этого. Она лежала,
глядя во мрак, зная все, словно до всего додумавшись, - и молча  умирала  от
этого.

II

     На следующее утро Элен пришло на ум множество практических соображений.
Она проснулась с властной потребностью самой уберечь свое счастье, дрожа  от
страха, что может утратить Анри из-за какой-нибудь  неосторожности.  В  этот
зябкий час, вставая с постели в еще оцепенелой  от  сна  комнате,  она  была
полна страстной любовью к нему, она рвалась к  нему  всем  своим  существом.
Никогда до той поры ее не заботила необходимость пойти на уловки. Ее  первой
мыслью было, что ей следует в то же утро повидаться с Жюльеттой. Таким путем
ей   удастся    предотвратить    возможность    нежелательных    объяснений,
расследований, которые могли бы все поставить на карту.
     Около девяти часов она пришла к госпоже  Деберль  и  нашла  ее  уже  на
ногах. Жюльетта была бледна, глаза ее  покраснели  от  слез,  и  весь  облик
напоминал героиню драмы. Увидев Элен, бедная женщина бросилась в ее объятия,
плача, называя ее добрым ангелом. Боже  мой!  Какое  глупейшее  приключение!
Она, наверное, не пережила бы этого. Теперь-то она чувствует, что  нисколько
не создана для всех этих штук, всей  этой  лжи,  мучений,  тирании  чувства,
которое вечно остается одним и тем же. Как хорошо опять быть свободной!  Она
смеялась от удовольствия, потом снова зарыдала, умоляя подругу не  презирать
ее. В глубине ее лихорадочного состояния таился страх: она думала, что  мужу
все известно, -  накануне  он  вернулся  взволнованный.  Она  засыпала  Элен
вопросами. Тогда та, со  смелостью  и  легкостью,  которым  сама  удивилась,
рассказала ей целую историю, щедро  изобретая,  одну  за  другой,  различные
подробности. Она поклялась Жюльетте, что муж ее ни о чем не подозревает. Это
она сама, Элен, узнав обо всем и желая спасти  ее,  придумала  такой  способ
расстроить ее свидание с Малиньоном.  Жюльетта  слушала,  и  лицо  ее  сияло
сквозь слезы, она доверчиво принимала эту выдумку, ликовала и от радости еще
раз бросилась на шею Элен, которую эти  ласки  нимало  не  смущали:  она  не
испытывала ни одного из тех сомнении, которые раньше тревожили ее честность.
Взяв с Жюльетты обещание сохранять спокойствие, она ушла от нее и в  глубине
души радостно смеялась, восхищаясь своей ловкостью.
     Прошло несколько дней. Вся жизнь Элен, переместилась. Она жила уже не у
себя. Ока жила там, где был Анри, ежечасно думая о  нем.  Ничто:  больше  не
существовало для нее, кроме соседнего особняка, где билось ее  сердце.  Лишь
только она находила какой-нибудь предлог,  она  прибегала  туда  и  бездумно
наслаждалась, счастливая, что Анри и она дышат тем  же  воздухом.  В  первом
восторге обладания Элен,  глядя  на  Жюльетту,  проникалась  нежностью:  эта
женщина представлялась ей частицей Анри. Однако доктору еще  ни  на  миг  не
удалось  остаться  наедине  с  Элен.  Казалось,  она   находила   утонченное
наслаждение в  том,  что  отдаляла  час  второго  свидания.  Только  однажды
вечером, когда он провожал ее да передней, она заставила его поклясться, что
он никогда больше не побывает в том доме у Водного прохода, добавив, что это
скомпрометировало бы ее. Оба трепетали в ожидании того страстного объятия, в
котором они вновь сольются друг с другом, где - они не  знали,  когда-нибудь
ночью. И Элен, одержимая  этим  желанием,  жила  только  предчувствием  этой
минуты, равнодушная ко всему остальному, проводя дни в надежде на  нее.  Она
была счастлива; только одно тревожило ее - ощущение, что рядом с ней кашляет
Жанна.
     Девочка  кашляла  коротким,  сухим,  частым,  кашлем,  усиливавшимся  к
вечеру. Тогда у нее бывали  легкие  приступы  лихорадки;  во  время  сна  ее
ослабляла испарина. На вопросы матери девочка отвечала, что она здорова, что
у нее ничего не болит.  Это,  верно,  кончается  легкая  простуда.  И  Элен,
успокоенная таким  объяснением,  уже  не  сознававшая  отчетливо  того,  что
происходило рядом с ней, все же испытывала, несмотря  на  то  блаженство,  в
котором  пребывала,  глухое  ощущение  боли,  словно  от  какой-то  тяжести,
натиравшей ей где-то кожу до крови, но где - она  не  могла  сказать.  Порою
среди беспричинной радости, заливавшей ее нежностью, ее охватывала  тревога,
ей  начинало  казаться,  что  позади  нее  стоит  беда.  Она  оборачивалась,
улыбаясь. Когда бываешь слишком счастливой, всегда дрожишь за свое  счастье.
Позади не было никого. Только закашлялась Жанна; но ведь она пила настой  из
трав, - все обойдется.
     Однако доктор Воден, в качестве друга семьи нередко заходивший к  Элен,
однажды   задержался   дольше   обыкновенного,    озабоченно,    внимательно
всматриваясь в Жанну уголком своих маленьких голубых глаз.  Делая  вид,  что
играет с девочкой, он задал ей ряд вопросов. В тот день он не сказал ничего.
Но спустя два дня он появился снова, и на этот раз, не осматривая Жанну, он,
с веселостью много  видевшего  на  своем  веку  старика,  завел  разговор  о
путешествиях.  Он  когда-то  служил  военным  врачом,   знал   всю   Италию.
Прекраснейший край, весной не налюбуешься на него! Почему бы госпоже Гранжан
не свезти туда дочь? И  после  искусных  переходов  он  дал  совет:  прожить
некоторое время в Италии, в этом краю  солнца,  как  он  его  называл.  Элен
пристально посмотрела на него. Тогда он начал ее успокаивать: разумеется, ни
дочь, ни мать не больны. Но перемена климата дает  организму  новые,  свежие
силы. Элен побледнела, смертельный  холод  охватил  ее  при  мысли,  что  ей
придется покинуть Париж. Боже мой! Уехать  так  далеко,  так  далеко!  Вдруг
утратить Анри, отнять  у  своей  любви  завтрашний  день!  Мучительная  боль
пронзила ее душу; она наклонилась к Жанне, чтобы скрыть свое волнение. Хочет
ли Жанна уехать? Девочка зябко переплела свои тонкие  пальчики.  О  да!  Она
очень хочет, так хочет уехать туда, где солнце, - уехать вдвоем с матерью...
О, совсем одним! И на ее жалком,  исхудалом  личике,  сжигаемом  лихорадкой,
засияла надежда на новую жизнь. Но Элен уже  не  слушала,  полная  мятежного
недоверия, убежденная теперь, что все - аббат, доктор Воден,  сама  Жанна  -
сговорились, чтобы разлучить ее с Анри.  Увидя  ее  бледность,  старый  врач
подумал, что не проявил достаточно осторожности; он  поспешил  сказать,  что
нет причин торопиться, и решил вернуться к этой теме позднее.
     Как раз в этот день Жюльетта  намеревалась  остаться  дома.  Тотчас  по
уходе доктора Элен надела шляпу. Жанна отказалась выйти на улицу: ей лучше у
камина; она будет умницей и не откроет окно. С недавнего времени она  больше
не надоедала матери просьбами взять ее с собой, только провожала  ее  долгим
взглядом. Потом, оставшись одна, она съеживалась на стуле и просиживала  так
часами без движения.
     - Мама, это далеко - Италия? - спросила она, когда Элен подошла к  ней,
чтобы поцеловать.
     - О, очень далеко, крошка!
     Жанна обвила руками шею матери. Она не давала ей выпрямиться, шепча:
     - Розали присмотрела бы здесь за хозяйством. Мы бы обошлись без  нее...
С одним небольшим чемоданом... Да, вот хорошо бы, мамочка! Только ты да я. Я
вернулась бы толстой, гляди, вот такой!
     Она надула щеки и округлила руки. Элен сказала, что  там  видно  будет.
Наказав Розали хорошенько присматривать за Жанной, она торопливо ушла. Тогда
девочка свернулась клубком у камина, глядя в  глубоком  раздумье  на  огонь.
Время от времени она машинально протягивала к нему руки, чтобы  согреть  их.
Сверкание пламени утомляло ее большие  глаза.  Она  так  углубилась  в  свои
мысли, что не услышала, как вошел господин Рамбо. Теперь он появлялся часто,
говоря, что приходит из-за той параличной женщины,  которую  доктор  Деберль
все еще не поместил в больницу. Когда господин Рамбо заставал Жанну одну, он
садился у противоположного угла камина и беседовал с ней, как  со  взрослой.
Бедная женщина ждала уже неделю; но сегодня он зайдет к доктору,  повидается
с ним и, может быть, получит от него ответ. Пока господин Рамбо, однако,  не
двигался с места.
     - Твоя мама, значит, не взяла тебя с собой? - спросил он.
     Жанна устало пожала плечами. Ей слишком  утомительно  ходить  к  чужим.
Ничто уже ее не радует.
     - Я становлюсь старой, - добавила она, - я не могу все время  играть...
Маме весело в гостях, мне - дома; вот мы и не вместе.
     Наступило молчание. Девочка, почувствовав озноб, протянула обе  руки  к
пламени камина, бросавшему ярко-розовые  отсветы;  завернутая  в  необъятную
шаль, с шелковым платком вокруг шеи, с  таким  же  платком  на  голове,  она
действительно была похожа на старушку. Так укутанная, она казалась не больше
птички, больной, ерошащей свои  перышки.  Господин  Рамбо  глядел  в  огонь,
сложив руки на коленях. Потом, повернувшись к Жанне, он спросил, уходила  ли
ее мать накануне. Она утвердительно кивнула головой. А позавчера, а еще днем
раньше? Она отвечала тем же движением.  Ее  мать  уходила  ежедневно.  Тогда
господин Рамбо и  девочка,  с  побледневшими  и  скорбно-серьезными  лицами,
обменялись долгим взглядом, словно каждый из них хотел  разделить  с  другим
большое горе. Они не говорили о нем, потому что маленькая девочка  и  старик
не могут разговаривать о таких вещах; но они хорошо знали,  почему  они  так
грустны и почему им нравится сидеть вдвоем у камина  в  опустелой  квартире.
Это очень утешало их. Они жались один к другому, чтобы не так сильно ощущать
свою заброшенность. Приливы нежности охватывали их,  -  им  хотелось  обнять
друг друга и заплакать.
     - Тебе холодно, добрый друг, - я знаю. Сядь поближе к огню.
     - Да нет же, детка, мне не холодно.
     - О, неправда, у тебя руки, как лед... Сядь поближе, или я рассержусь!
     Немного погодя он, в свою очередь, встревожился.
     - Пари держу, что тебе не приготовили настоя. Хочешь, я  заварю?  О,  я
отлично умею его готовить... Если бы я за тобой ухаживал, поверь - у тебя ни
в чем не было бы недостатка.
     Он не позволял себе более ясных намеков.  Жанна  раздраженно  отвечала,
что настой внушает ей отвращение -  ее  слишком  много  пичкают  им.  Порою,
однако, она разрешала господину Рамбо похлопотать вокруг нее  с  материнской
заботливостью: он подкладывал ей подушку под плечи, подавал лекарство, когда
она забывала его принять, помогал передвигаться по комнате,  поддерживая  ее
под руку. Эти нежные  заботы  умиляли  их  обоих.  Глядя  на  него  глубоким
взглядом, пламя которого так смущало добряка, Жанна говорила, что когда мамы
нет дома, они играют в папу и маленькую дочку. Потом на них  вдруг  нападала
грусть; они умолкали, украдкой поглядывая друг на друга, проникаясь взаимной
жалостью.
     В тот день, после долгого молчания, девочка повторила  вопрос,  который
уже задала матери:
     - Это далеко - Италия?
     - Еще бы! - сказал господин Рамбо. - Это там, за Марселем, у  черта  на
куличках... Почему ты меня об этом спрашиваешь?
     - Потому, - ответила она серьезно.
     И она начала жаловаться, что ничего не знает. Она  всегда  хворала,  ее
так и не отдали в пансион. Оба замолчали, - палящий жар от огня  наводил  на
них дрему.
     Тем временем Элен нашла госпожу Деберль и ее сестру Полину  в  японской
беседке - они часто проводили  там  послеполуденные  часы.  В  беседке  было
душно. Из печной отдушины веяло жаром. Широкие зеркальные окна были закрыты;
виднелся узкий, по-зимнему  обнаженный  сад,  выделявшийся  на  бурой  земле
черными веточками деревьев; он был  похож  на  большой,  изумительно  тонкий
рисунок сепией. Сестры резко спорили.
     - Оставь меня в  покое!  -  кричала  Жюльетта.  -  Ясно,  что  в  наших
интересах поддерживать Турцию.
     - Я беседовала с одним русским, - ответила с тем же пылом Полина. - Нас
любят в Петербурге, наши истинные союзники - русские.
     Но Жюльетта, приняв важный вид, скрестила руки на груди:
     - А как же европейское равновесие?
     Париж бредил восточным вопросом: то была очередная тема для разговоров.
Ни одна сколько-нибудь светская женщина не могла говорить о чем-либо другом,
не нарушая этим правил хорошего тона. Поэтому госпожа Деберль вот уже третий
день с головой ушла во внешнюю политику. У  нее  были  твердо  установленные
взгляды на все  политические  осложнения,  какие  только  могли  возникнуть.
Сестра Полина чрезвычайно раздражала ее тем, что, желая  быть  оригинальной,
защищала Россию вопреки очевидным интересам  Франции.  Жюльетта  начинала  с
попыток убедить ее, а потом сердилась.
     - Знаешь что? Молчи лучше, ты говоришь одни глупости... Если бы  только
ты изучила этот вопрос со мной,..
     Она прервала спор, чтобы поздороваться с входившей Элен.
     - Здравствуйте, дорогая! Какая вы милая, что  пришли...  Вы  ничего  не
слыхали? Сегодня утром говорили об ультиматуме. Заседание Палаты общин  было
очень бурным.
     - Нет, я ничего не знаю, - ответила Элен, ошеломленная  вопросом.  -  Я
так редко выхожу!
     Но Жюльетта уже не слушала  ее.  Она  объясняла  Полине,  почему  нужно
сделать Черное море нейтральным, непринужденно пересыпая свою  речь  именами
английских и русских генералов, которые она произносила вполне правильно. Но
появился Анри с пачкой газет в руке. Элен поняла, что  он  спустился  в  сад
из-за нее. Их глаза нашли друг друга, взгляд устремился во взгляд.  Они  как
бы целиком вложили себя в то длительное и  безмолвное  рукопожатие,  которым
обменялись.
     - Что нового в газетах? - лихорадочно спросила Жюльетта.
     - В газетах, милая? - спросил доктор. - Да в них никогда ничего нет.
     На короткое время восточный вопрос был забыт.  Разговор  несколько  раз
коснулся какого-то неизвестного Элен человека - его ждали, а он не приходил.
Полина указывала, что уже скоро три часа. О, он придет,  утверждала  госпожа
Деберль: он вполне определенно обещал прийти; однако она никого не называла.
Элен слушала,  не  слыша.  Все  то,  что  не  имело  отношения  к  Анри,  не
интересовало ее. Она уже  не  приносила  с  собой  шитье,  а  просиживала  у
Жюльетты часа по два, не вникая в  то,  что  говорилось  вокруг  нее,  часто
поглощенная одной и той же детской мечтой: она представляла  себе,  что  все
прочие исчезают, как по волшебству, а она остается вдвоем с Анри. Все же она
что-то отвечала на вопросы Жюльетты. Взгляд  Анри,  не  отрывав