,  над  улицами,  расстилающимися
внизу, - над всем Парижем.  Несколько  минут  -  и  Элен  уже  стояла  перед
зияющими кладбищенскими воротами. За ними раскинулось пустынное  поле  белых
могил и черных крестов. Она вошла. Два больших куста сирени,  уже  пустивших
почки, высились по сторонам первой аллеи. Здесь  хоронили  редко;  виднелись
буйно  разросшиеся  травы,  несколько  кипарисов  разрезали  зелень  темными
столпами. Элен пошла напрямик. Испуганно взвилась стая воробьев,  могильщик,
швырнув Лопатину земли,  поднял  голову.  Верно,  шествие  еще  не  достигло
кладбища, - оно казалось пустым. Элен повернула направо, дошла до ограды  и,
пройдя   вдоль   нее,   увидела   за   купой   акации   девочек   в   белом,
коленопреклоненных перед временным склепом, - туда только что опустили  тело
Жанны. Аббат Жув, простерши руку, благословлял ее в последний раз.  До  Элен
донесся только глухой стук плиты, замкнувшей склеп. Все было кончено.
     Полина заметила Элен и указала на  нее  госпоже  Деберль.  Та  едва  не
рассердилась.
     - Как! Она пришла! - пробормотала она. - Но это ведь  не  принято;  это
выходка очень дурного тона.
     Она направилась к  Элен,  давая  ей  выражением  лица  понять,  что  не
одобряет такого поступка. Подошли, движимые  любопытством,  и  другие  дамы.
Господин Рамбо уже стоял, молча, рядом с Элен.  Она  прислонилась  к  стволу
акации, утомленная этим многолюдством, чувствуя, что не в  силах  стоять  на
ногах. Ей  выражали  соболезнование,  она  в  ответ  молча  кивала  головой.
Одна-единственная мысль душила ее: она пришла слишком поздно,  она  услышала
звук упавшей надгробной плиты. И взор ее вновь и вновь возвращался к склепу,
- кладбищенский сторож подметал теперь его ступеньки.
     - Присматривай за детьми, Полина! - повторяла госпожа Деберль.
     Девочки вставали с колен, как стая  спугнутых  воробьев.  Некоторые  из
них, совсем маленькие, запутавшись коленями в своих юбках, уселись на землю,
пришлось поднимать их. Когда Жанну опускали в склеп, старшие вытягивали шею,
чтобы заглянуть на дно, - там была черная яма. Дрожь пробежала по ним,  лица
побледнели. Софи уверяла шепотом, что там внутри остаются  на  годы,  долгие
годы. "И ночью?" - спросила одна из девочек Левассер. "Конечно, и ночью". О,
ночью Бланш умерла бы там со страха.  Они  смотрели  друг  на  друга  широко
раскрытыми глазами, будто им рассказали историю о разбойниках. Но когда  они
поднялись на ноги и рассыпались вокруг склепа, лица их вновь порозовели; все
это неправда, это рассказывают так,  шутки  ради.  Слишком  уж  было  хорошо
вокруг, что за чудесный сад! И какая высокая трава! Вот бы славно поиграть в
прятки за всеми этими камнями! Резвые ножки  уже  пускались  в  пляс,  белые
платья трепетали, словно крылья.  Среди  безмолвия  могил  вся  эта  детвора
расцветала под теплым, тихо падавшим  дождем  солнечных  лучей.  Люсьен,  не
вытерпев, просунул руку под  вуаль  Маргариты  и  трогал  ее  волосы,  чтобы
узнать, отчего  они  такие  желтые,  -  не  выкрасила  ли  она  их?  Девочка
самодовольно охорашивалась. Потом он сказал ей, что они поженятся. Маргарита
была согласна, но боялась, что он станет дергать ее за волосы. Люсьен  снова
потрогал ее кудри - они казались ему атласистыми, как почтовая бумага.
     - Не уходите так далеко! - крикнула Полина.
     - Что же, пора и в путь, - сказала госпожа Деберль. - Делать нам  здесь
больше нечего, а дети, верно, проголодались.
     Девочек пришлось собирать,  -  они  разбежались  во  все  стороны,  как
школьницы во время перемены. Их пересчитали - недосчитались маленькой  Гиро.
Наконец ее увидели вдали, в аллее. Она степенно разгуливала там под зонтиком
своей матери. Дамы направились к выходу, наблюдая за струившимся перед  ними
потоком белых платьев. Госпожа Бертье поздравляла Полину: ее свадьба  должна
была состояться  в  следующем  месяце.  Госпожа  Деберль  рассказывала,  что
уезжает через три дня с  мужем  и  Люсьеном  в  Неаполь.  Народ  расходился.
Последними остались Розали с Зефиреном. Затем удалились и они. В восторге от
этой прогулки, несмотря на искреннее горе, они взялись под руку и  пошли  не
спеша; их круглые спины мгновение еще колыхались в конце  аллеи  под  лучами
солнца.
     - Идемте, - сказал вполголоса господин Рамбо.
     Но Элен жестом попросила его обождать. Она осталась одна; ей  казалось,
что из ее жизни вырвана страница. Когда она  увидела,  что  на  кладбище  не
осталось никого  из  посторонних,  она  с  трудом  преклонила  колени  перед
склепом. Аббат Жув,  в  стихаре,  еще  не  поднимался  с  земли.  Оба  долго
молились.  Потом  священник  молча  помог  Элен  встать;  взор  его  излучал
милосердие и прощение.
     - Дай ей руку, - просто сказал он господину Рамбо.
     На горизонте  золотился  в  сиянии  весеннего  утра  Париж.  В  глубине
кладбища пел зяблик.

V

     Прошло два года. В одно декабрьское утро маленькое кладбище спало среди
резкого холода. Еще накануне  пошел  снег,  мелкий  снег,  гонимый  северным
ветром. С бледнеющего неба с летучей легкостью перьев падали, редея, хлопья.
Снег уже затвердевал, высокая оторочка лебяжьего пуха тянулась вдоль ограды.
За этой белой чертой в смутной бледности горизонта простирался Париж.
     Госпожа Рамбо еще молилась, стоя на  коленях  перед  могилой  Жанны,  в
снегу. Ее муж молча поднялся на ноги. Они поженились в  ноябре,  в  Марселе.
Господин Рамбо продал свое заведение на Центральном рынке и уже три дня  жил
в  Париже,  заканчивая  связанные  с  этой  продажей  формальности;   фиакр,
ожидавший супругов на улице Резервуаров, должен был заехать в  гостиницу  за
багажом, а оттуда отвезти их на вокзал. Элен предприняла это  путешествие  с
единственной мыслью  преклонить  колени  у  могилы  дочери.  Она  оставалась
неподвижной, склонив голову, словно забыв, где она, и не  чувствуя  холодной
земли, леденившей ей колени.
     Ветер стихал. Господин Рамбо отошел к краю террасы, не желая  отвлекать
жену от  немой  скорой  воспоминаний.  Туман  поднимался  из  далей  Парижа,
необъятность которого  тонула  в  белесой  мути  этого  облака.  У  подножия
Трокадеро, под медленным полетом последних снежинок,  город,  цвета  свинца,
казался  мертвым.  В  неподвижном  воздухе,  с  едва  заметным   непрерывным
колебанием, сеялись на  темном  фоне  бледные  крапинки  снега.  За  трубами
Военной пекарни, кирпичные башни которых окрашивались в  тона  старой  меди,
бесконечное скольжение этих белых мух сгущалось, - в  воздухе  словно  реяли
газовые ткани, развертываемые нитка по нитке. Ни единый  вздох  не  веял  от
этого дождя, - он, казалось, падал не наяву,  а  во  сне,  заколдованный  на
лету,  словно  убаюканный.  Чудилось,  что  хлопья,  приближаясь  к  крышам,
замедляют свой лет; они оседали без перерыва, миллионами, в таком безмолвии,
что лепесток, роняемый облетающим цветком, падал бы слышнее; забвением земли
и  жизни,  нерушимым  миром  веяло  от  этих  движущихся  сонмов,  беззвучно
рассекавших пространство. Небо все более и более просветлялось, окрашивалось
молочным  оттенком,  кое-где  еще  затуманенным  струями  дыма.  Мало-помалу
выступали яркие островки  домов,  город  обрисовывался  с  птичьего  полета,
прорези его улиц и площадей тянулись рвами и теневыми провалами,  вычерчивая
гигантский скелет кварталов.
     Элен  медленно  поднялась.  На  снегу  остался  отпечаток   ее   колен.
Закутанная в широкое, темное, опушенное  мехом  манто,  она  казалась  очень
высокой, выделяясь широкими  плечами  на  фоне  ослепительно  белого  снега.
Отворот шляпы из черного плетеного бархата бросал на ее  лоб  тень  диадемы.
Она вновь обрела свое прекрасное, спокойное лицо, блеск серых глаз  и  белых
зубов; округлый, несколько  массивный  подбородок  по-прежнему  придавал  ей
выражение благоразумия  и  твердости.  Когда  она  поворачивала  голову,  ее
профиль вновь являл  строгую  четкость  статуи.  Кровь  дремала  под  свежей
бледностью ее щек. Чувствовалось, что она вновь поднялась  на  свою  прежнюю
целомудренную высоту. Две слезы скатились с ресниц Элен: ее спокойствие было
преображением ее прежнего страдания. И она стояла перед надгробием - простой
колонной, где под именем Жанны были высечены две  даты,  измерявшие  краткое
протяжение жизни маленькой двенадцатилетней усопшей.
     Вокруг нее кладбище расстилало белизну своей пелены, прорезанную углами
заржавленных памятников, железными крестами, похожими на раскинутые в печали
руки. Одни только шаги Элен и господина  Рамбо  проложили  тропинку  в  этом
пустынном уголке, где в белоснежном уединении спали мертвые.  Аллеи  уходили
вдаль легкими призраками деревьев. Порою с отягченной ветки  бесшумно  падал
ком снега, и снова все застывало в неподвижности. На другом  конце  кладбища
толпой прошли люди в черном: там опустили  кого-то  под  этот  белый  саван.
Слева близилось другое похоронное шествие. Гробы  и  провожатые  тянулись  в
безмолвии, силуэты их четко выделялись на бледности снежного покрова.
     Мысли Элен возвращались к действительности. Тут она увидела около  себя
старую нищенку, едва волочившую ноги. То была тетушка  Фэтю;  снег  заглушал
шарканье ее мужских башмаков, разорванных и починенных бечевкой. Никогда еще
Элен не видела ее в такой нищете, более дрожащей и жалкой,  одетой  в  более
грязные отрепья; она еще больше раздулась и  казалась  отупелой.  Теперь,  в
непогоду,  в  стужу,  в  ливни,  старуха  провожала  погребальные   шествия,
рассчитывая  на  участливость  сострадательных  людей,  ибо  знала,  что  на
кладбище страх смерти побуждает подавать  милостыню;  она  посещала  могилы,
подходя к коленопреклоненным  людям  в  ту  минуту,  когда  они  разражались
рыданиями и не имели сил отказать ей. Войдя на кладбище вместе  с  последней
процессией, она уже несколько минут приглядывалась  издали  к  Элен,  но  не
узнала "доброй барыни"; стоя с протянутой рукой, она принялась,  всхлипывая,
рассказывать Элен, что у нее дома двое детей умирают с голоду, что они сидят
без огня, старший погибает от чахотки. Элен  слушала  ее,  онемев  при  виде
этого призрака  прошлого.  Вдруг  тетушка  Фэтю  остановилась;  бесчисленные
морщины  ее  лица  выразили  напряженную  работу  мысли,  сощуренные  глазки
заморгали. Как? Добрая барыня! Значит, небо услышало ее мольбы!  И,  оборвав
рассказ о детях, она принялась ныть, разливаясь неиссякаемым  потоком  слов.
Теперь у нее вдобавок не хватало зубов, - едва можно было  понять,  что  она
говорит. Все кары господни обрушились на ее голову. Барин рассчитал ее,  она
пролежала три месяца в постели. Да, она все еще болеет, - теперь уже ее  всю
как есть разбирает, соседка говорит, что это, верно, паук заполз ей в рот во
время сна. Будь у нее хоть немножко угля,  она  согрела  бы  себе  живот,  -
только это и помогало ей теперь. Но у нее не  было  ничего,  даже  обгорелой
спички. А барыня, может быть, путешествовала? Значит, дела были. Слава  богу
и за то, что она видит барыню в добром здоровье, свежей и красивой.  Господь
воздаст ей за все. Элен вынула кошелек. Тетушка Фэтю, задыхаясь, оперлась  о
решетку могилы.
     Похоронные  процессии  удалились.  Где-то  рядом,  в   могильной   яме,
равномерно ударял заступ невидимого могильщика.  Тем  временем  старуха,  не
отводя глаз от кошелька, перевела дух. Чтобы получить побольше  денег,  она,
приняв вкрадчиво-ласковый вид, заговорила о той  -  другой  -  барыне.  Грех
сказать, сердобольная была дама. Так поди ж ты! Она не знала, как взяться за
дело, ее деньги не шли впрок. Говоря  это,  старуха  осторожно  косилась  на
Элен. Наконец она рискнула упомянуть  имя  доктора.  О!  Вот  уж  он-то  был
добрейший человек. Прошлым летом он  уезжал  вместе,  с  женой.  Мальчик  их
подрастает -  прелестный  ребенок!  Но  пальцы  Элен,  открывавшие  кошелек,
задрожали, и тетушка Фэтю внезапно изменила тон. Ошеломленная,  растерянная,
она только теперь поняла, что добрая барыня стоит у могилы своей дочери. Она
забормотала, начала вздыхать, постаралась вызвать у Элен слезы. Такая чудная
крошка, с такими очаровательными ручонками, -  она  еще  так  и  видит,  как
девочка подавала ей серебряные монеты. Какие у нее были длинные волосы,  как
она смотрела на бедных большими глазами, полными слез! Да, уж второго такого
ангела не найти, нет таких больше, хоть все Пасси обойти. В  хорошую  погоду
она каждое воскресенье  будет  приносить  ей  на  могилу  букет  маргариток,
набранных во рву городских укреплений. Она замолчала, встревоженная  жестом,
которым Элен прервала ее речь. Неужели она разучилась  угадывать,  что  кому
надо сказать? Добрая барыня не плакала и дала ей только один франк.
     Тем временем господин Рамбо приблизился к ограде террасы. Элен  подошла
к нему. При виде мужчины глаза тетушки Фэтю заискрились. Этого она не знала:
то был, верно, новый. Волоча ноги, она последовала за Элен, призывая на  нее
благословение  господне;  приблизившись  к  господину   Рамбо,   она   вновь
заговорила о докторе. Вот уж у кого будут  многолюдные  похороны,  когда  он
умрет, если все бедняки, которых он лечил бесплатно, пойдут за  его  гробом!
Он немножко бегал за женщинами, это всякий скажет. Некоторые  дамы  в  Пасси
близко знали его.  Но  это  не  мешало  ему  боготворить  свою  жену.  Такая
хорошенькая дамочка! Могла бы ведь и пошалить, да  уж  куда  там  -  даже  и
думать об этом перестала. Настоящие голубки. Повидалась ли  барыня  с  ними?
Они, верно, у себя - она только что видела, что ставни в их  доме  на  улице
Винез открыты. Они так любили барыню раньше, они были бы так  рады  повидать
ее! Жуя эти обрывки фраз, старуха  присматривалась  к  господину  Рамбо.  Он
слушал ее с обычным своим  спокойствием.  Воскрешенные  ею  воспоминания  не
вызвали даже тени на его невозмутимо ясном лице. Ему только показалось,  что
назойливость старой нищенки утомляет Элен; пошарив у себя в кармане,  он,  в
свою очередь, подал старухе милостыню и знаком  дал  ей  понять,  чтобы  она
удалилась. Увидев вторую  серебряную  монету,  тетушка  Фэтю  рассыпалась  в
благодарностях. Она купит немного дров,  обогреется,  -  только  это  теперь
успокаивает ей резь в животе... Да, настоящие голубки! Взять хотя бы то, что
жена доктора родила ему прошлой зимой второго ребенка,  прелестную  девочку,
розовенькую и толстенькую, - ей теперь пошел  четырнадцатый  месяц.  В  день
крестин доктор дал ей на паперти пятифранковую монету. Да, есть еще не свете
добрые сердца, барыня приносит ей счастье. Спаси господи  добрую  барыню  от
всякого горя, осыпь ее благодеяниями! Во имя отца, и сына, и святого духа  -
аминь!
     Она ушла, бормоча на ходу три "Отче  наш"  и  три  "Богородицы".  Элен,
выпрямившись, смотрела на Париж. Снег перестал  падать  -  последние  хлопья
медлительно-устало легли на крыши, и в необъятном  жемчужно-сером  небе,  за
тающими  туманами,   золотистые   лучи   солнца   зажгли   розовый   отсвет.
Одна-единственная полоса голубизны, над Монмартром, окаймляла горизонт такой
прозрачной и нежной лазурью, что казалась тенью, отброшенной белым  атласом.
Париж выступал из тумана, все шире расстилаясь снеговыми просторами в  своем
оцепенении,  сковавшем  его  неподвижностью  смерти.   Летучая   крапчатость
снежинок уже не оживляла город тем трепетом, бледные струи которого  дрожали
на  фасадах  цвета  ржавчины.  Дома  -  черные,  словно  заплесневевшие   от
многовековой сырости, проступали из-под белых  покровов,  под  которыми  они
спали. Целые улицы, с покоробившимися крышами, разбитыми окнами были  словно
разрушены, разъедены селитрой. Виднелся окруженный  белыми  стенами  квадрат
площади;  заваленный  обломками.  Но  по  мере  того  как   над   Монмартром
расширялась голубая полоса, проливая свет, ясный и  холодный,  как  ключевая
вода, Париж, словно  видимый  сквозь  хрустальное  стекло,  вырисовывался  с
четкостью японского рисунка, вплоть до отдаленных предместий.
     Закутанная в меховое  манто,  бессознательно  перебирая  пальцами  края
рукавов,  Элен  думала.  Одна  и  та  же,  единственная  мысль,  непрестанно
возвращалась к ней,  словно  эхо:  у  них  родился  ребенок  -  розовенькая,
пухленькая  девочка;  и  она  представляла  ее  себе  в  том  очаровательном
возрасте, когда Жанна  начинала  говорить.  Маленькие  девочки  так  милы  в
четырнадцать месяцев! Она считала  месяцы;  четырнадцать  и  девять  месяцев
ожидания - это составляло почти два года; как раз то же время, с разницей  в
каких-нибудь две недели. И перед ней  возникло  солнечное  видение:  Италия,
страна мечты, с  золотыми  плодами,  где  влюбленные,  обнявшись,  уходят  в
благоухающую ночь. Анри и Жюльетта шли перед нею в лунном свете. Они ласкают
друг друга, как  супруги,  вновь  ставшие  любовниками.  Маленькая  девочка,
розовенькая, толстенькая, голенькое тельце которой смеется  на  солнце;  она
пытается лепетать неясные слова, заглушаемые поцелуями матери.  Элен  думала
об этом без гнева, без ропота, в глубоком спокойствии - спокойствии  печали.
Страна солнца исчезла; она обвела  медленным  взором  Париж,  огромное  тело
которого  коченело  в  зимней  стуже.  Казалось,   то   мраморные   исполины
распростерлись  в   царственном,   холодном   покое,   истомленные   древним
страданием, которого они уже не чувствовали. Голубой просвет  проглянул  над
Пантеоном.
     Воспоминания Элен уходили в прошлое. Возвратившись в Марсель, она  жила
в  каком-то  оцепенении.  Однажды  утром,  проходя  улицей  Птит-Мари,   она
разрыдалась, увидев дом, где прошло ее детство. То были ее последние  слезы.
К ней часто заходил господин Рамбо; она ощущала его возле себя, как надежный
оплот. Он ничего не требовал,  никогда  не  говорил  ей  о  своих  чувствах.
Однажды осенью он пришел к ней с покрасневшими от слез  глазами,  сломленный
глубоким горем: умер его брат, аббат Жув. Она, в свою очередь, утешала  его.
Элен не помнила ясно, что было дальше. Ей все время чудилось, что позади них
стоит аббат, она поддавалась той кроткой примиренности, которой ее  окутывал
преданный друг. Раз он лелеял все ту же мечту, она не  находила  причин  для
отказа, это решение казалось ей вполне разумным. Срок траура  Элен  истекал;
по  своему  собственному  почину  она  трезво  обсудила  все  подробности  с
господином Рамбо. Руки ее старого друга дрожали от бесконечной нежности. Все
будет так, как она захочет: он ждал много месяцев, ему довольно одного  лишь
знака. Они венчались в черных одеждах. В брачный вечер он  тоже  целовал  ее
обнаженные ноги, прекрасные ноги статуи, вновь ставшие словно мраморными.  И
все дальше в прошлое развертывался свиток жизни.
     Глядя на расширявшуюся у горизонта голубую полосу неба,  Элен  дивилась
пробуждавшимся в ней воспоминаниям. Или она была безумна в тот год?  Теперь,
когда она вызывала в себе образ той женщины, что прожила около трех  лет  на
улице Винез, ей казалось, что она судит о чужом человеке, поведение которого
вызывает в ней презрение и удивление. Что за  приступ  загадочного  безумия,
что за страшная болезнь, слепая, как удар молнии! А ведь  она  не  призывала
ее; она жила спокойно, уединившись в  своем  уголке,  поглощенная  страстной
любовью к дочери. Путь жизни  пролегал  перед  ней,  она  шла  по  нему  без
любопытства, без желаний. И вдруг налетел вихрь, она  упала  наземь.  Еще  и
теперь  она  ничего  не  понимала.  В  ту  пору  ее  существо  перестало  ей
принадлежать, другая женщина действовала в ней. Неужели это  было  возможно?
Неужели она могла это сделать? Потом холод пронизал ее:  Жанну  уносили  под
розами. И тогда, застыв в своем горе, она  вновь  обрела  прежний  нерушимый
мир, без желаний, без любопытства, медленно ступая все дальше  по  неуклонно
прямому пути. Она вновь вернулась  к  жизни  -  со  строгим  спокойствием  и
гордостью честной женщины.
     Господин Рамбо шагнул к Элен, желая увести ее из этой  обители  скорби,
но она з