ем, что она не  выставила  его
тотчас за дверь.
     Она слегка улыбнулась.
     - Но я хочу, чтобы мы остались друзьями. Вы будете  приходить  ко  мне,
как и раньше, вы просто обещаете мне подождать, пока  я  первая  заговорю  с
вами об этом... Итак, решено?
     Он высвободил свою  руку  и  стал  лихорадочно  искать  шляпу,  частыми
кивками соглашаясь со всем, что она говорила. На  пороге  входной  двери  он
вновь обрел дар речи.
     - Послушайте, - пробормотал он. - Теперь вы знаете, что  я  тут,  около
вас, не правда ли? Ну, так скажите себе, что я буду тут всегда,  что  бы  ни
случилось. Только это аббат и должен был объяснить вам... Через десять  лет,
если вы захотите, вам достаточно будет сделать мне знак - и я повинуюсь вам.
     Теперь он сам еще раз взял руку Элен и до боли сжал ее в своей руке. На
лестнице оба брата, как всегда, обернулись, говоря:
     - До вторника!
     - Да, до вторника, - отвечала Элен.
     Когда она вернулась в комнату, шум ливня, с удвоенной силой хлеставшего
по ставням, глубоко  огорчил  ее.  Боже  мой!  Какой  упорный  дождь  и  как
промокнут ее бедные друзья! Она открыла окно,  взглянула  на  улицу.  Резкие
порывы ветра задували газовые рожки. И между тусклых луж и  блестящих  косых
полосок дождя она увидела слегка согнутую спину господина Рамбо; счастливый,
он уходил во мрак приплясывающей походкой, по-видимому, нимало не  печалясь,
что вокруг него бушевала буря.
     Между тем Жанна, уловившая кое-что  из  последних  слов  своего  друга,
стала очень серьезной. Она сняла башмачки, разделась и,  оставшись  в  одной
сорочке, сидела в глубоком раздумье на краю кровати. Войдя, чтобы поцеловать
ее перед сном, мать застала ее в этой позе.
     - Покойной ночи, Жанна. Поцелуй меня.
     Девочка, казалось, не слышала ее; Элен опустилась перед ней на  колени,
обняла ее за талию.
     - Значит, ты будешь довольна, если он останется жить с нами? - спросила
она вполголоса.
     Вопрос, казалось, не удивил Жанну. По-видимому, она думала  о  том  же.
Медленным кивком головы она ответила: да.
     - Но знаешь, - продолжала мать, - он был бы всегда здесь: ночью,  днем,
за столом, повсюду.
     В ясных глазах девочки выразилось беспокойство,  все  нараставшее.  Она
прильнула щекой к плечу матери, поцеловала ее в  шею;  наконец,  вся  дрожа,
спросила ее на ухо:
     - Мама, а он целовал бы тебя?
     Легкая краска показалась на лице Элен.
     В первую минуту она не нашлась, что ответить на  этот  детский  вопрос.
Немного погодя она прошептала:
     -  Он  был  бы  вроде  как  твой  папа,  детка.  Маленькие  руки  Жанны
напряглись, - она внезапно разразилась горькими рыданиями.
     - О, нет, нет, я уже больше не хочу! - лепетала она. -  О  мама,  прошу
тебя, скажи ему, что я не хочу! Пойди скажи ему, что я не хочу...
     Задыхаясь,  она  бросилась  на  грудь  матери,  осыпая  ее  слезами   и
поцелуями. Элен старалась успокоить ее, повторяя, что  она  все  уладит.  Но
Жанна требовала немедленного и решительного ответа.
     - О, скажи: нет! Мамочка, скажи: нет... Ты же видишь,  что  я  умру  от
этого... О, никогда, не правда ли? Никогда!
     - Ну, хорошо! Нет. Я обещаю тебе. Будь умницей, ложись!
     Еще несколько минут Жанна молчала и страстно сжимала мать  в  объятиях,
словно не в силах была оторваться от нее, словно защищала мать от  тех,  кто
хотел ее отнять. Наконец Элен удалось  уложить  девочку  в  постель;  но  ей
пришлось провести часть ночи у ее изголовья: Жанна тревожно  вздрагивала  во
сне, каждые полчаса она открывала глаза и, убедившись в том, что мать  возле
нее, снова засыпала, прижавшись губами к ее руке.

III

     Наступил месяц, полный восхитительной мягкости. Апрельское солнце одело
сад прозрачной зеленью, легкой и тонкой, как кружево. Вдоль решетки тянулись
буйные побеги клематитов. Еще не распустившаяся жимолость изливала  сладкое,
почти  приторное  благоухание.  По  обоим  краям   лужайки,   прибранной   и
подстриженной, расцветали на клумбах красная герань  и  белые  левкои.  А  в
глубине сада, теснимая соседними зданиями, группа  вязов  раскинула  зеленый
покров  своих  ветвей,  листочки  которых  дрожали  при  малейшем  дуновении
ветерка.
     Более  трех  недель  небо  оставалось  голубым,  без  единого  облачка.
Казалось, весна  творила  чудеса,  чтобы  отпраздновать  расцвет  молодости,
вернувшейся к Элен и наполнявшей  ее  сердце  радостью.  Каждый  день  после
полудня она спускалась с Жанной в сад. У нее там было свое место, под первым
вязом справа. Там дожидался ее стул, и еще на другой день  она  находила  на
гравии обрывки ниток, которые уронила накануне.
     - Вы здесь у себя, - повторяла каждый вечер госпожа Деберль, начинавшая
испытывать к Элен одну из тех пылких привязанностей, которых  хватало  ровно
на полгода. - До завтра! Постарайтесь прийти пораньше, хорошо?
     И в самом деле здесь Элен была у  себя.  Мало-помалу  она  привыкала  к
этому зеленому уголку, с ребяческим нетерпением дожидаясь  часа,  когда  она
обычно спускалась туда. Более  всего  пленяла  ее  в  этом  буржуазном  саду
безукоризненная опрятность лужайки и цветников. Ни  одна  сорная  травка  не
нарушала симметричного расположения растений. Нога мягко, словно  по  ковру,
ступала по дорожкам, тщательно подметавшимся каждое утро. Элен проводила там
время тихо и мирно, не страдая от слишком буйного цветения.
     Здесь все охраняло ее душевный покой: и правильный рисунок цветников  и
густая завеса плюща, с которой садовник тщательно удалял пожелтевшие листья.
Сидя под густой тенью вязов в закрытом со всех сторон саду, где реял  легкий
аромат мускуса - любимых духов госпожи Деберль, - она могла вообразить  себя
в гостиной. Только подняв голову и увидя небо, она вспоминала, что находится
на вольном воздухе; тогда она начинала дышать полной грудью.
     Часто они проводили послеполуденные часы вдвоем, без посетителей. Жанна
и Люсьен играли у  их  ног.  Обе  женщины  подолгу  молчали.  Затем  госпожа
Деберль, для которой задумываться было мукой, завязывала беседу и продолжала
ее часами, довольствуясь безмолвным вниманием Элен, но оживляясь еще  более,
когда та кивала головой.
     То были нескончаемые рассказы о дамах, с которыми  она  дружила,  планы
приемов на предстоящую  зиму,  сорочья  болтовня  на  злободневные  темы,  -
словом, весь великосветский хаос, царивший в птичьем  уме  этой  хорошенькой
женщины;  все  это  перемежалось  бурными  изъявлениями  любви  к  детям   и
восторженными фразами, в которых превозносились прелести дружбы. Она  крепко
пожимала руки Элен, не отнимавшей их. Элен не  всегда  прислушивалась  к  ее
речам; но в том настроении тихой нежности, в котором она  теперь  пребывала,
ласки Жюльетты трогали  ее,  и  она  с  умилением  говорила  о  ее  великой,
ангельской доброте.
     Иногда приходили  гости.  Госпожа  Деберль  была  в  восторге  от  этих
посещений. С пасхи она, как полагается в это  время  года,  прекратила  свои
субботние приемы. Но она боялась одиночества и была счастлива, когда  к  ней
приходили запросто, в сад. В ту пору ее более всего занимал вопрос, куда  ей
поехать в августе на морские купанья. Кто бы ни  пришел  ее  навестить,  она
переводила разговор на эту тему; объясняла, что муж  не  будет  сопровождать
ее, расспрашивала всех и каждого, никак не могла принять решение. Она, по ее
словам, ехала не для себя, а для Люсьена.
     Приходил красавец Малиньон,  садился  верхом  на  садовый  стул.  Он-то
ненавидел  летние  поездки.  Нужно,  говорил  он,  быть  сумасшедшим,  чтобы
добровольно покинуть Париж и ехать простужаться на берег океана;  однако  он
тоже обсуждал вопрос о том, где купаться лучше; впрочем, все  эти  места  на
берегу моря, заявлял он, омерзительны и, кроме Трувиля, все ничего не стоят.
Элен изо дня в день слушала все те же споры; они ей не  надоедали,  ей  даже
было по душе  это  однообразие,  убаюкивающее  ее  своим  ленивым  течением,
дремотно погружавшее ее в одну и ту же мысль. Спустя месяц  госпожа  Деберль
все еще не решила, куда она поедет.
     Однажды вечером, когда Элен собралась домой, Жюльетта сказала ей:
     - Завтра мне придется уйти, - но пусть это вас не смущает. Спуститесь в
сад, подождите меня, я приду не поздно.
     Элен согласилась. Она чудесно провела в  саду  послеполуденные  часы  в
совершенном одиночестве. Слышно было только чириканье воробьев, порхавших  в
листве над ее головой. Она проникалась очарованием этого маленького  уголка,
залитого солнцем. С этого дня всего уютнее в саду было для нее  в  те  часы,
когда ее приятельница отсутствовала.
     Между нею и четой Деберль завязывалась все более тесная связь. Элен  не
раз оставалась у них обедать,  как  остаются  друзья,  которых  задерживают,
садясь за стол; если она засиживалась под вязами и Пьер спускался с крыльца,
докладывая: "Кушать подано", Жюльетта упрашивала ее не уходить, и она иногда
уступала. То были семейные обеды, оживленные резвостью детей. Доктор Деберль
и Элен казались друзьями, расположенными друг к другу  в  силу  сходства  их
рассудительных, несколько холодных натур. И Жюльетта не раз восклицала:
     - О, вы прекрасно ладили бы... А меня ваше спокойствие из себя выводит.
     Каждый день, около шести часов, доктор возвращался  после  визитов.  Он
заставал дам в саду и подсаживался к ним. В первые дни Элен тотчас  уходила,
чтобы оставить супругов наедине. Но Жюльетта так сердилась на  нее  за  это,
что теперь она оставалась. Она стала участницей интимной жизни  этой  семьи,
казавшейся ей очень дружной. Когда доктор являлся, его жена всякий  раз  тем
же ласковым движением подставляла ему  щеку,  и  он  целовал  ее;  затем  он
помогал Люсьену взобраться к нему на  колени  и  беседовал  с  ним.  Ребенок
иногда закрывал ему рот своими  ручками,  тянул  его  посреди  разговора  за
волосы и вообще так плохо вел себя, что отец в конце концов спускал  его  на
землю и отсылал играть с Жанной. Элен  улыбалась,  глядя  на  эти  игры;  на
минуту оторвавшись от работы, она окидывала спокойным взглядом отца, мать  и
ребенка. Поцелуй супругов не смущал ее, шалости Люсьена  трогали.  Казалось,
она отдыхала в мирном счастье этого семейства.
     Солнце садилось, золотя  верхние  ветви  деревьев.  Невозмутимый  покой
"исходил с бледного неба. Жюльетта, до безумия  любившая  задавать  вопросы,
без передышки расспрашивала доктора, часто не дожидаясь его ответа:
     - Где ты был? Что делал?
     Тогда он рассказывал о своих больных, о знакомом, которого встретил,  о
материи или мебели, мимоходом увиденной в витрине  магазина.  Нередко  глаза
его встречались в это время с глазами Элен. Ни он, ни она не отводили взора.
Секунду они сосредоточенно смотрели друг на друга,  словно  каждому  из  них
открывалось сердце другого, затем улыбались, медленно опуская веки.  Нервная
живость Жюльетты, которую сна прикрывала деланной томностью,  не  давала  им
возможности  долго  разговаривать  друг  с   другом,   -   молодая   женщина
стремительно врывалась во всякий разговор. И все же, когда они  обменивались
отдельными медлительными и банальными словами и фразами, эти фразы  и  слова
как  будто  приобретали  особый,  глубокий  смысл,   звучали   дольше,   чем
произносивший их голос. Каждое слово, сказанное одним  из  них,  вызывало  у
другого легкий жест одобрения, как будто все мысли были у  них  общими.  Это
было полное  задушевное  согласие,  исходившее  из  глубины  их  существа  и
объединявшее их даже в минуты молчания. Временами Жюльетта  прекращала  свое
сорочье стрекотание, слегка смущенная тем, что говорит без умолку.
     - Что? Вас, верно, это не  очень  занимает?  -  спрашивала  она.  -  Мы
разговариваем о вещах, которые вам совсем не интересны.
     - Нет, нет, не обращайте на меня внимания, - весело  отвечала  Элен.  -
Мне никогда не бывает скучно... Для меня наслаждение - слушать и молчать.
     И это была правда. Она больше всего наслаждалась  своим  пребыванием  у
четы Деберль именно во  время  этих  долгих  молчаний.  Склонив  голову  над
работой и поднимая глаза только, чтобы изредка обменяться с  доктором  одним
из тех долгих взглядов, которые связывали  их  друг  с  другом,  она  охотно
замыкалась в эгоизм своего чувства. Теперь она признавалась себе в том,  что
между ней и ним есть какое-то тайное чувство, нечто  сладостное,  тем  более
сладостное, что никто в мире, кроме них обоих, не  знает  об  этом.  Но  она
хранила свою тайну спокойно, ничто не смущало ее честности: ведь  у  нее  не
было никаких дурных помыслов. Как доктор был  добр  с  женой  и  сыном!  Она
любила его еще больше, когда он подбрасывал Люсьена  на  коленях  и  целовал
Жюльетту в щеку. С тех пор, как она увидела его в кругу семьи, их дружба еще
окрепла. Теперь она чувствовала себя как бы  членом  семьи,  и  ей  казалось
невозможным, чтобы ее удалили отсюда. Про себя она стала звать его Анри: это
было естественно, ведь она слышала, как Жюльетта называла его этим именем. И
когда ее губы произносили "сударь", все  ее  существо  повторяло,  как  эхо:
"Анри". Однажды доктор нашел Элен под вязом одну. В то время Жюльетта  почти
каждый день уходила после двенадцати из дому.
     - Как? Моей жены здесь нет? - сказал он.
     - Нет, она меня покинула, - отвечала Элен, смеясь. - Но  и  вы  сегодня
вернулись раньше обыкновенного.
     Дети играли на другом конце сада. Он сел  рядом  с  ней.  То,  что  они
остались наедине, нисколько не смущало их. Около часа  они  разговаривали  о
тысяче вещей, не испытывая ни на минуту желания хотя  бы  намеком  коснуться
того нежного чувства, которое переполняло их сердца. Зачем было говорить  об
этом? Разве они и так не знали того, что могли бы сказать друг другу? Им  не
в чем было друг другу признаваться. Для них было  достаточной  радостью  то,
что они видятся, что они во всем согласны  друг  с  другом,  что  они  могут
спокойно наслаждаться своим уединением на том самом  месте,  где  он  каждый
вечер целовал при ней  свою  жену.  На  этот  раз  он  подсмеивался  над  ее
неистовым трудолюбием.
     - Представьте, - сказал он, - я даже не знаю, какого цвета ваши  глаза:
они всегда устремлены на иголку.
     Она подняла голову и, как всегда, посмотрела ему прямо в глаза.
     - Разве вы любите дразнить? - мягко спросила она. Он продолжал:
     - А!.. они серые... серые с голубым отливом... правда?
     Это было все, на что они осмеливались; но эти слова,  такие  случайные,
звучали бесконечной нежностью. Начиная с этого дня, он нередко заставал ее в
сумерках одну.  И  тогда,  помимо  их  воли,  их  близость  возрастала.  Они
беседовали изменившимся голосом, с ласкающими интонациями, которых у них  не
было, когда их слушали посторонние. И однако, когда  возвращалась  Жюльетта,
принося с собой из своей беготни по  Парижу  лихорадочную  болтливость,  она
по-прежнему не казалась им помехой, они могли продолжать  начатый  разговор,
не  чувствуя  смущения  и  не  отодвигаясь  друг  от  друга.  Казалось,  эта
прекрасная весна, этот сад, где цвела сирень, лелеют в них первое  блаженное
упоение страстью.
     В конце месяца госпожа  Деберль  увлеклась  грандиозным  проектом.  Она
затеяла дать детский бал. Была уже поздняя весна, но эта идея так  заполнила
ее  пустую  головку,   что   она   тотчас,   со   свойственной   ей   шумной
стремительностью, вся ушла  в  приготовления.  Ей  хотелось  устроить  нечто
замечательное: она даст костюмированный бал. У себя, у других,  повсюду  она
стала говорить только о своем бале. В саду начались  бесконечные  разговоры.
Красавец Малиньон находил проект несколько  наивным,  однако  снисходительно
заинтересовался им и обещал привести знакомого комического певца.
     Однажды, когда все общество находилось  под  вязами,  Жюльетта  подняла
чрезвычайно важный вопрос: как будут одеты Люсьен и Жанна.
     - Я не знаю, на чем остановиться, -  сказала  она.  -  Я  подумывала  о
костюме Пьерро из белого атласа.
     - О, это банально! - заявил Малиньон. - На вашем балу, наверное,  будет
добрая дюжина Пьерро... Подождите! Тут нужно придумать нечто оригинальное...
     Посасывая набалдашник трости, он погрузился в размышления.
     - А мне хочется одеться субреткой! - воскликнула подошедшая Полина.
     - Тебе? - сказала госпожа Деберль с удивлением. -  Но  ведь  ты  же  не
будешь в костюме. Или ты считаешь себя  ребенком,  глупышка?  Будь  любезна,
приходи в белом платье.
     - Вот как! А ведь это было бы  очень  весело,  -  пробормотала  Полина.
Несмотря на свои восемнадцать лет  и  пышно  развитые  формы,  эта  красивая
девушка страстно любила веселиться и прыгать  с  малышами.  Элен  между  тем
продолжала работать под деревом, поднимая  порою  голову,  чтобы  улыбнуться
доктору и господину Рамбо. Они беседовали, стоя перед ней. Господин Рамбо  в
конце концов тоже сблизился с Деберлями.
     - А Жанна, - спросил доктор, - как  вы  ее  оденете?  Но  его  прервало
восклицание Малиньона:
     - Нашел! Маркиз времен Людовика Пятнадцатого!
     И он  торжествующе  взмахнул  тросточкой.  Так  как  никто  не  выразил
особенного восторга, он удивился:
     - Как? Вы  не  понимаете?  Ведь  это  Люсьен  принимает  у  себя  своих
маленьких гостей, не так ли? Вот вы и поставьте его  на  пороге  гостиной  в
костюме маркиза,  с  большим  пучком  роз,  приколотым  сбоку,  и  пусть  он
встречает дам глубоким поклоном.
     - Но ведь у нас будут дюжины маркизов, - возразила Жюльетта.
     - Ну так что же?  -  спокойно  сказал  Малиньон.  -  Чем  больше  будет
маркизов, тем занятнее. Я вам говорю, это как раз  то,  что  надо...  Хозяин
дома должен быть одет маркизом, иначе ваш бал будет из рук вон плох.
     Он казался настолько убежденным в своей правоте, что и Жюльетта в конце
концов увлеклась. В самом деле! Костюм маркиза Помпадур  из  белого  атласа,
затканного букетиками, - это будет совершенно восхитительно.
     - А Жанна? - снова спросил доктор.
     Девочка тем временем подошла к матери и, ласкаясь, приняла свою любимую
позу, прильнув к ее плечу. Прежде чем  Элен  успела  раскрыть  рот,  девочка
прошептала:
     - О мама, ты ведь помнишь, что обещала мне!
     - А что? - раздались голоса кругом.
     Под умоляющим взглядом дочери Элен ответила, улыбаясь:
     - Жанна не хочет, чтобы о ее костюме знали заранее.
     - Ну конечно! - воскликнула девочка. - Если знают костюм заранее, он не
производит никакого впечатления.
     Присутствующие посмеялись над этим кокетством. Господин  Рамбо  вздумал
подразнить ее. С некоторых пор Жанна на него дулась, и добряк,  истощив  все
усилия и не зная, как вернуть себе  расположение  своего  маленького  друга,
начал поддразнивать девочку, чтобы  опять  с  ней  сблизиться.  Он  повторил
несколько раз, глядя на нее:
     - А я скажу, а я скажу...
     Девочка побледнела. Ее  кроткое  болезненное  личико  стало  жестким  и
мрачным. Две глубокие морщины пересекли лоб, подбородок заострился и  нервно
задрожал.
     - Ты, - пробормотала она, заикаясь, - ты... Ничего ты не  скажешь...  -
И, видя, что он все еще как будто намеревается  заговорить,  она,  обезумев,
бросилась к нему, крича:
     - Молчи, я не хочу, чтобы ты говорил... не хочу!
     Элен не успела предотвратить припадок - один из тех  припадков  слепого
гнева, которые время от времени так страшно потрясали  бедную  девочку.  Она
строго сказала:
     - Смотри, Жанна, я накажу тебя!
     Но Жанна уже не слушала, не слышала ее. Дрожа всем телом, топая ногами,
задыхаясь, она повторяла: "Не хочу!.. Не хочу!.." все более и более хриплым,
надрывающимся голосом; судорожно стиснув руку господина Рамбо,  она  крутила
ее с необычайной силой. Тщетно прибегала Элен к угрозам. Наконец, не  будучи
в состоянии  совладать  с  девочкой  строгостью,  глубоко  опечаленная  этой
сценой, разыгравшейся при всех, она тихо промолвила:
     - Жанна, ты очень огорчаешь меня!