звращаясь  с  матерью  с
рынка, она  толкнула  корзиной,  полной  овощей,  молодого  Гранжана.  Шарль
обернулся и пошел за ними. В этом и заключался весь их роман. В течение трех
месяцев она встречала его повсюду - смиренного,  неловкого.  Он  не  решался
заговорить с ней. Элен было шестнадцать лет,  она  немножко  гордилась  этим
поклонником, зная, что он из богатой семьи. Но она находила его  некрасивым,
часто подсмеивалась над ним, и ночи ее, в стенах большого сырого дома, оста-
вались безмятежными. Потом их поженили. Она  до  сих  пор  удивлялась  этому
браку. Шарль обожал ее: вечером, когда  она  ложилась  спать,  он,  стоя  на
коленях, целовал ее обнаженные ноги. Она улыбалась, дружески журя его за это
ребячество. Снова потянулась серая жизнь. За двенадцать  лет  она  не  могла
вспомнить ни одного потрясения. Она была очень спокойна и  очень  счастлива,
не ведая волнений ни плоти, ни сердца,  поглощенная  повседневными  заботами
скромного хозяйства. Шарль все так же целовал ее ноги,  белые,  как  мрамор,
она же была снисходительна и матерински ласкова к нему. И только. Вдруг  она
увидела перед собой комнату в  гостинице  дю-Вар,  мертвого  мужа,  траурное
вдовье платье, перекинутое через стул. Она плакала, как в тот зимний  вечер,
когда умерла ее мать. Снова потекли дни. Вот уже два месяца,  как  она  жила
одна с дочерью и опять чувствовала себя счастливой и спокойной. Боже мой!  И
это было все? Но тогда - что же  говорила  эта  книга,  повествующая  о  той
великой любви, которая озаряет целую жизнь?
     У горизонта, вдоль спящего озера, здесь и  там  пробегала  зыбь.  Потом
озеро вдруг как бы разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался
разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, подымавшееся все выше
в ликующем сиянии  своих  лучей,  вступало  в  победную  борьбу  с  туманом.
Огромное озеро,  казалось,  мало-помалу  иссякало,  воды  его  были  незримо
спущены. Пары, еще недавно такие густые, утончались, становились прозрачнее,
окрашиваясь яркими цветами  радуги.  Весь  левый  берег  был  нежно-голубой;
медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок над Ботаническим
садом. Квартал Тюильри отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета;
ближе к Монмартру, казалось, сверкали угли - кармин пылал в золоте, - а там,
вдали,  рабочие  кварталы  темнели  кирпично-красными   тонами,   постепенно
тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки шифера. Еще нельзя  было
разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный морскому глубинному
дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды  с  его  наводящими
страх зарослями высоких  трав,  неведомыми  ужасами  и  смутно  виднеющимися
чудовищами. А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые
покровы, редевшие один за другим; образ  Парижа  рисовался  все  отчетливее,
выступая из царства грез.
     Любить, любить! Почему это слово столь сладостно вновь и вновь  звучало
в Элен, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа,
за которым ухаживала, как за ребенком? Но щемящее воспоминание пробудилось в
ней - воспоминание об ее отце, который через три недели  после  смерти  жены
повесился в чулане, где еще хранились ее платья. Он  умирал  там,  судорожно
вытянувшись, зарывшись  лицом  в  юбку  покойницы,  окутанный  одеждами,  от
которых еще слегка веяло той, кого он  все  так  же  страстно  любил.  Вдруг
воображение Элен перескочило к другому, к мелочам ее  домашнего  обихода,  к
подсчету месячных расходов, только что произведенному утром с  Розали.  Элен
ощущала гордость при мысли о заведенном ею строгом порядке.  Более  тридцати
лет она вела жизнь, проникнутую  непоколебимым  достоинством  и  твердостью.
Справедливость была единственной ее страстью. Обращаясь к  своему  прошлому,
она не находила в нем ни одного часа, отмеченного слабостью, она видела себя
идущей твердым шагом по ровной, прямой дороге. Пусть дни бегут - она  пойдет
дальше своим спокойным путем, не  встречая  препятствий.  И  это  делало  ее
суровой, внушало ей гнев  и  презрение  к  тем  вымышленным  существованиям,
героизм которых смущает сердца. Единственно подлинной жизнью была ее  жизнь,
протекавшая среди безмятежного покоя.
     А над Парижем оставалась  лишь  тончайшая  дымка,  трепещущий,  готовый
улететь обрывок газовой ткани. И  внезапно  Элен  ощутила  прилив  нежности.
Любить! Любить! Все возвращало ее к этому слову, звучащему такой  лаской,  -
все, даже гордость, которую ей внушало  сознание  своей  чистоты,  ее  мечты
становились неуловимыми, глаза увлажнялись, она уже  ни  о  чем  не  думала,
овеянная весной.
     Она собиралась вновь взяться за книгу - но тут медленно открылся Париж.
Воздух не шелохнулся:  казалось,  прозвучало  заклинание.  Последняя  легкая
завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город  распростерся  без
единой тени под солнцем-победителем.  Опершись  подбородком  на  руку,  Элен
неподвижно наблюдала это могучее пробуждение.
     Бесконечная, тесно застроенная долина. Над едва  обозначавшейся  линией
холмов выступали нагромождения крыш. Чувствовалось, что поток домов  катится
вдаль - за возвышенности, в уже незримые просторы. То было открытое море  со
всей  безбрежностью  и  таинственностью   его   волн.   Париж   расстилался,
необъятный, как небо. В это сияющее утро город, желтея  на  солнце,  казался
полем спелых колосьев. В гигантской картине была простота - только два тона:
бледная голубизна воздуха и золотистый  отсвет  крыш.  Разлив  вешних  лучей
придавал всем предметам ясную прелесть детства. Так чист был свет, что можно
было отчетливо разглядеть самые мелкие детали. Многоизвилистый каменный хаос
Парижа блестел, как под слоем хрусталя, -  пейзаж,  нарисованный  в  глубине
настольной безделушки. Но время от времени в  этой  сверкающей  и  недвижной
ясности проносилось дуновение ветра, и тогда линии улиц кое-где размягчались
и дрожали, словно они видны были сквозь незримое пламя.
     Сначала Элен заинтересовалась обширными пространствами, расстилавшимися
под ее окнами, склонами,  прилегавшими  к  Трокадеро,  и  далеко  тянувшейся
линией набережных. Ей пришлось наклониться, чтобы увидеть обнаженный квадрат
Марсова поля, замыкающийся темной поперечной полосой Военной  школы.  Внизу,
на широкой площади и на тротуарах по берегам Сены, она  различала  прохожих,
кишащую толпу черных точек, уносимых движением, подобным суетне муравейника;
искоркой блеснул желтый кузов омнибуса; фиакры и телеги, величиной с детскую
игрушку, с маленькими, будто заводными, лошадками переезжали через мост.  На
зелени откосов, среди  гуляющих,  выделялось  пятно  света  -  белый  фартук
какой-то служанки. Подняв глаза, Элен устремила взор вдаль;  но  там  толпа,
распылившись,  ускользала  от  взгляда,  экипажи  превращались  в  песчинки;
виднелся лишь гигантский  остов  города,  казалось,  пустого  и  безлюдного,
живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом. На переднем  плане,  налево,
сверкали красные крыши, медленно дымились высокие трубы Военной пекарни.  На
другом берегу реки, между Эспланадой и Марсовым полем, группа крупных  вязов
казалась уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви,  их  округленные
вершины, в которых уже кое-где  пробивалась  зелень.  Посредине  ширилась  и
царствовала  Сена  в  рамке  своих  серых  набережных;  выгруженные   бочки,
очертания паровых грузоподъемных кранов, выстроенные в ряд подводы придавали
им сходство с морским портом. Взоры Элен вновь и вновь возвращались  к  этой
сияющей водной глади, по которой, подобные черным птицам, плыли  барки.  Она
не в силах была отвести глаза от  ее  величавого  течения.  То  был  как  бы
серебряный галун, перерезавший  Париж  надвое.  В  то  утро  вода  струилась
солнцем, нигде вокруг не было столь  ослепительного  света.  Взгляд  молодой
женщины остановился сначала на мосту Инвалидов,  потом  на  мосту  Согласия,
затем на Королевском;  казалось,  мосты  сближались,  громоздились  друг  на
друга,  образуя  причудливые  многоэтажные  строения,   прорезанные   арками
всевозможных форм, -  воздушные  сооружения,  между  которыми  синели  куски
речного покрова, все более далекие и узкие. Элен  подняла  глаза  еще  выше:
среди домов,  беспорядочно  расползавшихся  во  все  стороны,  течение  реки
раздваивалось; мосты по обе стороны  Старого  города  превращались  в  нити,
протянутые от одного берега к другому, и  отливавшие  золотом  башни  собора
Парижской богоматери высились на горизонте,  словно  пограничные  знаки,  за
которыми  река,  строения,  купы  деревьев  были   лишь   солнечной   пылью.
Ослепленная, Элен отвела глаза от  этого  блистающего  сердца  Парижа,  где,
казалось, пламенела вся слава города. На правом берегу Сены,  среди  высоких
деревьев Елисейских полей, сверкали белым  блеском  зеркальные  окна  Дворца
промышленности; дальше, за приплюснутой крышей  церкви  Мадлен,  похожей  на
надгробный камень, высилась громада Оперного театра,  еще  дальше  виднелись
другие здания, купола и башни, Вандомская колонна, церковь святого Винцента,
башня святого Иакова, ближе -  массивные  прямоугольники  павильонов  Нового
Лувра и Тюильри, наполовину скрытые каштановой рощей. На левом  берегу  сиял
позолотой купол Дома Инвалидов,  за  ним  бледнели  в  озарении  солнца  две
неравные башни церкви святого Сульпиция; еще дальше, вправо от новых  шпилей
церкви святой Клотильды, широко утвердясь на  холме,  четко  вырисовывая  на
фоне неба свою стройную  колоннаду,  господствовал  над  городом  неподвижно
застывший в воздухе  синеватый  Пантеон,  шелковистым  отливом  напоминавший
воздушный шар.
     Теперь Элен  ленивым  движением  глаз  охватывала  весь  Париж.  В  нем
проступали долины, угадываемые  по  изгибам  бесконечных  линий  крыш.  Холм
Мельниц вздымался вскипающей волной старых  черепичных  кровель,  тогда  как
линия главных  бульваров  круто  сбегала  вниз,  словно  ручей,  поглощавший
теснившиеся друг к другу дома, - черепицы их крыш уже ускользали от взгляда.
В этот утренний час стоявшее невысоко солнце еще не освещало сторону  домов,
обращенную к Трокадеро. Ни одно окно еще не засверкало. Лишь кое-где  стекла
окон, выходивших на  крышу,  бросали  в  красноту  жженой  глины  окружающих
черепиц  яркие  блики,  блестящие  искорки,  подобные  искрам  слюды.   Дома
оставались серыми, лишь высветляемые отблесками; вспышки  света  пронизывали
кварталы; длинные улицы, уходившие вдаль прямо перед  Элен,  прорезали  тень
солнечными полосами. Необъятный плоский горизонт, закруглявшийся без единого
излома, лишь слева горбился холмами Монмартра и высотами кладбища Пер-Лашез.
Детали,  так  отчетливо  выделявшиеся  на   первом   плане   этой   картины,
бесчисленные зубчатые силуэты дымовых труб, мелкие штрихи многих тысяч окон,
постепенно стирались, узорились желтым и синим,  сливались  в  нагромождении
бесконечного города, предместья которого, уже незримые, казалось, простирали
в морскую даль усыпанные валунами, утопавшие в лиловатой  дымке  берега  под
трепетным светом, разлитым в небе.
     Элен сосредоточенно смотрела на  Париж.  Тут  в  комнату  весело  вошла
Жанна.
     - Мама, мама, погляди-ка!
     Девочка держала в руках  большой  пучок  желтых  левкоев.  Смеясь,  она
рассказала матери, как, улучив минуту,  когда  вернувшаяся  с  рынка  Розали
убирала провизию, она осмотрела содержимое ее корзинки. Она любила  копаться
в этой корзинке.
     - Посмотри же, мама! А на дне-то вот что было!..  Понюхай,  как  хорошо
пахнет!
     Ярко-желтые, испещренные  пурпуровыми  пятнами  цветы  источали  пряный
аромат, распространившийся по всей комнате. Элен страстным движением прижала
Жанну к своей груди; пучок  левкоев  упал  ей  на  колени.  Любить,  любить!
Правда, она любила своего ребенка. Или мало  ей  было  этой  великой  любви,
наполнявшей до сих пор всю  ее  жизнь?  Ей  следовало  удовлетвориться  этой
любовью, нежной и спокойной, вечной, не боящейся пресыщения.  И  она  крепче
прижимала к себе дочь, как бы  отстраняя  мысли,  угрожавшие  их  разлучить.
Жанна отдавалась этим неожиданным для нее поцелуям. С влажными глазами,  она
умильным движением тонкой шейки ласково терлась о плечо  матери.  Потом  она
обвила руку вокруг ее талии и замерла в этой позе, тихонько прижавшись щекой
к ее груди. Между ними струилось благоухание левкоев.
     Они долго молчали. Наконец Жанна, не шевелясь, спросила шепотом:
     - Видишь, мама, там, у реки, этот купол, весь розовый... Что это такое?
     Это был купол Академии. Элен подняла глаза, на мгновение задумалась.  И
тихо сказала:
     - Не знаю, дитя мое!
     Девочка удовлетворилась этим ответом. Вновь наступило молчание.
     - А здесь,  совсем  близко,  эти  красивые  деревья?  -  спросила  она,
указывая пальцем на проезд Тюильрийского сада.
     - Эти красивые деревья! - прошептала мать. - Налево, не  так  ли?..  Не
знаю, дитя мое!
     - А! - сказала Жанна.
     Потом, задумавшись на мгновение, она добавила серьезным тоном:
     - Мы ничего не знаем.
     И действительно, они ничего не знали о Париже. За те  полтора  года,  в
течение которых он ежечасно был перед их глазами, он остался  неведомым  для
них. Только три раза спустились они в город; но  они  вынесли  из  городской
сутолоки  только  головную  боль  и,  вернувшись  домой,  ничего  не   могли
распознать в исполинском запутанном нагромождении кварталов.
     Все же иногда Жанна упорствовала.
     - Ну, уж это ты мне скажешь, - продолжала она, - вон те  белые  окна...
Они такие большие - ты должна знать, что это такое.
     Она указывала на Дворец промышленности. Элен колебалась:
     - Это вокзал... Нет, кажется - театр...
     Она улыбнулась, поцеловала волосы Жанны и повторила свой обычный ответ:
     - Не знаю, дитя мое.
     Они продолжали вглядываться в Париж, уже не пытаясь ознакомиться с ним.
Это было так сладостно - иметь его перед глазами и ничего не  знать  о  нем.
Для них он воплощал в себе бесконечность  и  неизвестность.  Как  будто  они
остановились на пороге некоего мира, довольствуясь вечным  его  созерцанием,
но отказываясь проникнуть в него. Часто Париж тревожил  их,  когда  от  него
поднималось горячее и волнующее дыхание. Но в то утро в нем была веселость и
невинность ребенка, - его тайна не страшила, а овевала нежностью.
     Элен опять взялась за книгу, Жанна, прижавшись к ней, все еще созерцала
Париж. В сверкающем и неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся
из труб Военной пекарни, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися
в высоте. Казалось, по городу на  уровне  домов  пробегали  волны  -  трепет
жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии
солнца звучал смягченно, - в  нем  слышалось  счастье.  Вдруг  какой-то  шум
привлек внимание Жанны. То была  стая  белых  голубей  из  какой-то  ближней
голубятни; они пролетали мимо окна,  заполняли  горизонт;  летучий  снег  их
крыльев застилал собою беспредельность Парижа.
     Вновь устремив глаза вдаль, Элен  вся  ушла  в  мечты.  Она  была  леди
Ровеной, она любила  нежно  и  глубоко,  как  любят  благородные  души.  Это
весеннее утро, этот огромный  город,  такой  чарующий,  эти  первые  левкои,
благоухавшие у нее на коленях, мало-помалу размягчили ее сердце.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

I

     Однажды утром Элен приводила в  порядок  свою  библиотечку,  в  которой
рылась уже несколько дней, как вдруг в комнату вбежала Жанна,  вприпрыжку  и
хлопая в ладоши.
     - Мама, - крикнула она. - Солдат! Солдат!
     - Что? Солдат? - спросила молодая женщина. - Что еще за солдат?
     Но на  девочку  нашел  припадок  безумного  веселья;  она  прыгала  все
быстрее, повторяя: "Солдат! Солдат!" - и не входя  ни  в  какие  объяснения.
Дверь оставалась открытой. Элен встала и с  удивлением  увидела  в  передней
солдата, маленького солдатика. Розали  не  было  дома.  По-видимому,  Жанна,
несмотря на то, что  это  ей  было  строго  запрещено,  играла  на  площадке
лестницы.
     - Что вам нужно, мой друг? - спросила Элен.
     Солдатик, чрезвычайно смущенный появлением этой дамы, такой красивой  и
белой, в отделанном кружевами пеньюаре, кланялся, шаркая ногой по паркету, и
торопливо бормотал:
     - Простите... Извините...
     Он не находил других слов и, все  так  же  шаркая  ногами,  отступал  к
стене. Так как отступать дальше было некуда, он, видя, что дама с  невольной
улыбкой ждет его ответа, торопливо порылся в правом кармане и вытащил оттуда
синий  платок,  складной  ножик  и  кусок  хлеба.  Окинув  взглядом   каждый
извлекаемый им предмет, солдатик совал  его  обратно.  Потом  он  перешел  к
левому карману; там нашелся обрывок  веревки,  два  ржавых  гвоздя  и  пачка
картинок, завернутых в кусок газеты. Он сунул  все  это  назад  в  карман  и
испуганно похлопал себя по ляжкам.
     - Простите... Извините... - бормотал он растерянно.
     Но  вдруг,  приложив  палец  к  носу,   он   добродушно   расхохотался.
Простофиля! Вспомнил наконец! Расстегнув две пуговицы  шинели,  он  принялся
шарить у себя за пазухой, засунув туда руку по  локоть.  Наконец  он  извлек
оттуда письмо и, энергично взмахнув им, как будто  желая  отряхнуть  с  него
пыль, передал его Элен.
     - Письмо ко мне, вы не ошибаетесь? - спросила та. Но на  конверте  ясно
значились ее имя и адрес, написанные  нескладным  крестьянским  почерком,  с
буквами, падающими друг на друга, как стены  карточных  домиков.  Диковинные
обороты и правописание останавливали Элен на каждой строчке  письма.  Когда,
наконец, она все же уяснила себе его смысл, то невольно  улыбнулась.  Письмо
было от тетки Розали; она посылала к Элен Зефирена Лакура - ему  на  призыве
выпал жребий идти в солдаты, "несмотря на две обедни, отслуженные господином
кюре". Ввиду того, что Зефирен был  суженым  Розали,  тетка  просила  барыню
"разрешить детям видеться по воскресеньям". Эта просьба повторялась на  трех
страницах в одинаковых, все более путаных выражениях, с постоянными потугами
выразить что-то, еще не  сказанное.  Наконец,  перед  тем  как  подписаться,
тетка, казалось, вдруг нашла то, что искала: изо всех сил  нажимая  на  перо
среди разбрызганных клякс, она написала: "Господин кюре разрешил это".
     Элен  медленно  сложила  письмо.  Разбирая  его,  она   несколько   раз
приподнимала голову, чтобы взглянуть  на  солдата.  Он  стоял,  все  так  же
прижавшись к стене. Губы  его  шевелились;  казалось,  он  легким  движением
подбородка подкреплял каждую фразу; по-видимому, он знал письмо наизусть.
     - Так, значит, вы и есть Зефирен Лакур? - сказала Элен.
     Он, засмеявшись, кивнул головой.
     - Войдите, мой друг! Не стойте там.
     Он решился последовать за ней, но, когда Элен села,  остался  стоять  у
двери. Она плохо разглядела его в полумраке передней.  Он  казался  как  раз
того же роста, что и Розали; одним сантиметром меньше - и  его  признали  бы
негодным к военной службе. У него были рыжие,  коротко  остриженные  волосы,
совершенно круглое веснушчатое лицо, без малейшего признака  растительности,
маленькие, будто буравчиком просверленные глазки. В новой,  слишком  большой
для него шинели он казался еще круглее; он стоял, расставив ноги  в  красных
штанах, и покачивал перед собой кепи с широким козырьком, - такой смешной  и
трогательный, маленький и круглый, придурковатый человечек, от которого  еще
пахло землей, несмотря на его солдатский мундир. Элен захотелось расспросить
его, получить от него некоторые сведения.
     - Вы выехали неделю тому назад?
     - Да, сударыня!
     - И вот теперь вы в Париже. Вас это не огорчает?
     - Нет, сударыня.
     Он  набрался  храбрости,  разглядывая  комнату,  -  видимо,   на   него
производили большое впечатление синие штофные обои.
     - Розали нет дома, - сказала, наконец, Элен, - но она скоро вернется...
Ее тетка пишет