алиньона была взята на следующий день ложа  в  "Фоли  драматик".  Он
галантно предложил ее, казалось, нимало не обидевшись  на  госпожу  Деберль.
Впрочем, они то и дело ссорились.  Полина  полюбопытствовала,  можно  ли  ей
пойти на этот спектакль, и  когда  Малиньон,  смеясь,  отрицательно  покачал
головой, она сказала, что это очень глупо, что авторам следовало  бы  писать
пьесы  для  молодых  девушек.  Ей  были  разрешены  только  "Белая  дама"  и
классический репертуар.
     Дамы больше не следили за детьми. Вдруг Люсьен поднял отчаянный крик.
     - Что ты с ним сделала, Жанна? - воскликнула Элен.
     - Ничего, мама, - отвечала девочка, - он сам бросился на землю.
     Дело было в том, что дети двинулись в  путь  к  пресловутым  глетчерам.
Жанна утверждала, что они взбираются на гору, поэтому  оба  высоко  подымали
ноги, чтобы шагать  через  скалы.  Но  Люсьен,  запыхавшись  от  напряжения,
оступился и растянулся по  самой  середине  грядки  с  цветами.  Уязвленный,
охваченный ребяческой яростью, он заплакал навзрыд.
     - Подними его! - крикнула Элен.
     - Он не хочет, мама. Он катается по земле!
     Жанна отступила на несколько шагов. Казалось, ее  задела  и  рассердила
невоспитанность мальчика. Он не умеет  играть,  он,  наверно,  запачкает  ей
платье. Ее лицо приняло выражение оскорбленного достоинства.  Тогда  госпожа
Деберль, раздраженная  криками  Люсьена,  попросила  сестру  поднять  его  и
заставить замолчать. Полина охотно согласилась. Она побежала  к  мальчугану,
бросилась рядом с ним  на  землю,  минуту  каталась  вместе  с  ним.  Но  он
отбивался, не давая схватить себя. Она все же встала на ноги, держа его  под
мышки.
     - Молчи, рева! Будем качаться, - сказала она, желая его успокоить.
     Люсьен тотчас умолк. Серьезность сбежала с лица Жанны, - оно  озарилось
пламенной радостью. Все трое побежали к качелям. На доску  уселась,  однако,
сама Полина.
     - Раскачайте меня, - сказала она детям.
     Оки качнули ее изо всей силы своих ручонок. Но она была  тяжела  -  они
едва сдвинули ее с места.
     - Раскачивайте сильнее! - повторила она. - У, глупыши, они не умеют.
     Госпожа Деберль озябла в беседке.  Несмотря  на  яркое  солнце,  погода
казалась  ей  холодноватой.  Она  попросила  Малиньона  передать  ей   белый
кашемировый бурнус, висевший на задвижке окна. Малиньон встал и набросил  ей
на  плечи  бурнус.  Они  непринужденно  беседовали  о  вещах,  весьма   мало
интересовавших Элен. Боясь к тому же, как бы Полина нечаянно  не  опрокинула
детей, она вышла в сад, а  Жюльетта  и  молодой  человек  продолжали  горячо
обсуждать какой-то модный фасон шляпы.
     Как только Жанна увидела мать, она подошла к ней с ласково-просительным
видом, она вся была мольба.
     - "Ах, мама, - пролепетала она, - ах, мама...
     - Нет, нет! - ответила Элен, прекрасно понявшая ее. -  Ты  знаешь,  что
это тебе запрещено.
     Жанна страстно любила качаться на качелях. Ей казалось, по  ее  словам,
что  она  превращается  в  птицу:  ветер,  бьющий  в  лицо,  резкий   взлет,
непрерывное, ритмичное, как взмах крыла, движение  давали  чарующую  иллюзию
полета ввысь, под облака. Но это всегда кончалось плохо. Один раз  ее  нашли
без чувств; она судорожно сжимала руками веревки качелей,  широко  раскрытые
глаза смятенно глядели  в  пустоту.  В  другой  раз  она  упала  с  качелей,
вытянувшись в судороге, словно ласточка, пораженная дробинкой.
     - Ах, мама, - продолжала девочка, - хоть немножко, совсем немножко!
     Наконец Элен, чтобы отделаться от Жанны, посадила ее на качели. Девочка
сияла. На лице ее появилось благоговейное выражение, руки слегка дрожали  от
радости. Элен качала ее очень тихо.
     - Сильней, сильней, - прошептала она. Но Элен уже не слушала ее. Она не
отрывалась от веревки, сама проникаясь оживлением; щеки ее  порозовели,  она
вся  трепетала  от  движений,  которыми  раскачивала   доску.   Ее   обычная
серьезность растворилась в каком-то товарищеском чувстве, объединявшем ее  с
дочерью.
     - Довольно! - объявила она, снимая Жанну с качелей.
     - А теперь покачайся ты, пожалуйста, покачайся,  -  пролепетала  Жанна,
повиснув у нее на шее.
     Она страстно любила смотреть, как мать ее "улетает", - так называла это
девочка. Жанне даже больше нравилось смотреть,  как  качается  мать,  нежели
качаться самой. Но Элен, смеясь, спросила у дочери,  кто  же  ее  раскачает:
ведь когда она садилась на качели, то уж качалась не на  шутку,  а  взлетала
выше  деревьев.  Как  раз  в  этот  момент  показался   господин   Рамбо   в
сопровождении привратницы. Он познакомился с госпожой Деберль у Элен  и,  не
застав последнюю дома, счел себя  вправе  прийти  в  сад.  Госпожа  Деберль,
тронутая  добродушием  почтенного  друга  Элен,  встретила  его  чрезвычайно
любезно. Затем она снова углубилась в оживленную беседу с Малиньоном.
     - Наш друг раскачает тебя! Наш друг раскачает тебя! - восклицала Жанна,
прыгая вокруг матери.
     - Да замолчи же! Мы не дома, - сказала Элен с напускной строгостью.
     - Боже мой, - проговорил господин Рамбо, - если это вас позабавит, я  к
вашим услугам. Уж раз мы в саду...
     Элен  начинала  сдаваться.  В  девичьи  годы  она  качалась  часами,  и
воспоминание об  этих  далеких  радостях  наполняло  ее  смутным  томлением.
Полина, сидевшая  с  Люсьеном  на  краю  лужайки,  вмешалась  в  разговор  с
непринужденной манерой взрослой, независимой девушки.
     - Ну да, господин Рамбо раскачает вас... А  потом  он  раскачает  меня.
Ведь вы раскачаете меня, сударь, не правда ли?
     Это победило последние колебания Элен. Молодость, таившаяся в  ней  под
внешним  бесстрастием  ее  редкой   красоты,   раскрылась   с   пленительной
непосредственностью. В ней проглянула простота и  веселость  школьницы,  без
малейшего следа чопорности. Смеясь, она сказала,  что  не  хочет  выставлять
напоказ свои ноги, и, попросив  бечевку,  перевязала  юбки  повыше  лодыжек.
Потом, стоя на доске качелей, держась раскинутыми  руками  за  веревки,  она
весело крикнула.
     - Качайте, господин Рамбо... Сначала потише!
     Господин  Рамбо  повесил  шляпу  на  ветку.  Его  широкое  доброе  лицо
осветилось отеческой улыбкой. Он проверил, прочны ли  веревки,  поглядел  на
деревья, наконец, решившись, слегка  подтолкнул  доску.  В  этот  день  Элен
впервые сняла траур. На ней было серое платье с бледно-лиловыми бантами.  И,
выпрямившись во весь рост,  она  медленно  качнулась,  скользя  над  землей,
словно в колыбели.
     - Качайте! Качайте! - воскликнула она.
     Тогда господин Рамбо, вытянув руки, поймал доску на лету и  толкнул  ее
вперед сильнее. Элен поднималась; каждый взлет уносил ее все выше.  Но  ритм
качания оставался медленным, Элен стояла, еще храня  светскую  сдержанность,
чуть серьезная; ее глаза на  немом  прекрасном  лице  были  прозрачно  ясны,
только ноздри раздувались, впивая  ветер.  Ни  одна  складка  ее  платья  не
шевелилась. Из прически выбилась густая прядь волос.
     - Качайте! Качайте!
     Стремительный толчок взметнул ее кверху. Она поднималась к солнцу,  все
выше. По саду от нее разлетался ветер; она проносилась так быстро, что  глаз
уже не мог отчетливо рассмотреть ее. Теперь  она,  казалось,  улыбалась;  ее
лицо порозовело, глаза светили на лету, как звезды. Прядь волос билась об ее
шею. Несмотря на стягивавшую  их  бечевку,  юбки  ее  развевались,  открывая
лодыжки. Чувствовалось, что она наслаждается свободой, дыша  полной  грудью,
паря в воздухе, как в родной стихии.
     - Качайте! Качайте!
     Господин Рамбо, весь в поту, раскрасневшийся, напрягал все силы.  Жанна
громко вскрикнула. Элен подымалась все выше.
     - О мама! О мама! - повторяла Жанна, замирая от восторга.
     Она сидела на лужайке, глядя на мать, прижав руки к груди, словно  сама
впивая налетавший на нее ветер.  Тяжело  переводя  дух,  она  бессознательно
покачивалась в такт мощным размахам качелей.
     - Сильней! Сильней! - кричала она.
     Мать поднималась все выше. Ноги ее касались ветвей деревьев.
     - Сильней! Сильней, мама! Сильней!
     Но Элен уже вырвалась в  небо.  Деревья  гнулись  и  трещали,  как  под
напором ветра. Виден был лишь вихрь ее юбок, развевавшихся с шумом бури. Она
летела вверх, раскинув руки, наклонясь грудью вперед, слегка опустив голову,
парила секунду в высоте, потом, увлекаемая обратным  размахом,  стремительно
падала вниз, запрокинув голову, закрыв в  упоении  глаза.  Она  наслаждалась
этими взлетами и падениями, от которых у нее кружилась голова.  Наверху  она
врывалась в солнце, в ясное февральское солнце, лучившееся золотой пылью. Ее
каштановые  волосы,  отливавшие  янтарем,  ярко  вспыхивали  в  его   лучах;
казалось, вся она объята пламенем: лиловые шелковые банты, подобно  огненным
цветам, сверкали на ее светлом платье. Кругом нее рождалась весна, лиловатые
почки, цвета камеди, нежно выделялись на синеве небес.
     Жанна молитвенно сложила руки. Мать представлялась ей святой, с золотым
нимбом вокруг головы, улетающей в рай. И разбитым голосом она все лепетала:
     - О мама, о мама...
     Госпожа Деберль и Малиньон, заинтересовавшись, также подошли к качелям.
Малиньон нашел, что эта дама очень храбра.
     - У меня сердце не выдержало бы, я уверена, - сказала боязливо  госпожа
Деберль.
     Элен услышала ее.
     - О, у меня сердце крепкое!.. Качайте, качайте же,  господин  Рамбо!  -
крикнула она из-за ветвей.
     И действительно, ее голос оставался спокойным. Она, казалось, не думала
о двух мужчинах, стоявших внизу. Они  были  ей  безразличны.  Волосы  у  нее
растрепались; бечевка, видимо, ослабела - юбки Элен с шумом бились по ветру,
точно флаг. Она поднималась все выше.
     Вдруг она крикнула:
     - Довольно, господин Рамбо, довольно!
     На крыльце только что появился доктор Деберль.  Он  приблизился,  нежно
поцеловал жену, приподнял Люсьена и поцеловал его в  лоб.  Потом,  улыбаясь,
взглянул на Элен.
     - Довольно, довольно! - повторяла та.
     - Почему же? - спросил доктор. - Я вам мешаю?
     Элен не отвечала. Ее лицо вновь стало  серьезным.  Качели  были  пущены
вовсю, их движение  не  останавливалось;  широкие  мерные  размахи  все  еще
уносили  Элен  на  большую  высоту,  и  доктор,  изумленный  и  очарованный,
залюбовался ею - так прекрасна, высока и могуча была эта, подобная  античной
статуе, женщина, плавно  качавшаяся  в  блеске  весеннего  солнца.  Но  Элен
казалась раздраженной - и вдруг, резким движением, прыгнула на землю.
     - Подождите! Подождите! - кричали все.
     Раздался глухой стон: Элен упала  на  гравий  и  была  не  в  состоянии
подняться.
     - Боже, какое безрассудство! - сказал Деберль, побледнев.
     Все захлопотали вокруг Элен. Жанна рыдала так  отчаянно,  что  господин
Рамбо - он сам чуть не плакал от волнения - вынужден был взять ее  на  руки.
Тем временем врач поспешно и тревожно расспрашивал Элен:
     - Вы ударились правой ногой, не правда ли?.. Не можете встать?
     Элен, оглушенная падением, молчала. Он спросил:
     - Больно вам?
     - Вот тут, в колене, глухая боль, - проговорила Элен. Тогда  он  послал
жену за своей аптечкой и бинтами.
     - Посмотрим, посмотрим! - повторял он. - Вероятно, пустяки.
     Он стал на колени посреди аллеи. Элен молчала.  Но  когда  он  протянул
руку, чтобы осмотреть ушибленное место, она с трудом приподнялась  и  плотно
прижала юбку к ногам.
     - Нет, нет, - тихо вымолвила она.
     - Нужно же поглядеть, в чем дело, - настаивал врач.
     Ее охватила легкая дрожь; еще более понизив голос, она прибавила:
     - Я не хочу... пройдет и так.
     Он  посмотрел  на  нее  с  удивлением.  Ее  шея  порозовела.  Глаза  их
встретились и, казалось, мгновенно прочли то, что таилось в глубине их  душ.
Тогда, сам смутившись, доктор медленно поднялся и остался возле Элен, уже не
прося у нее разрешения осмотреть ушибленную ногу.
     Элен подозвала знаком господина Рамбо.
     - Сходите за доктором Боденом, расскажите ему, что со мной случилось, -
сказала она ему на ухо.
     Десятью  минутами  позже,  когда  пришел  доктор  Боден,  Элен,  сделав
невероятное усилие, поднялась на ноги и, опираясь на  него  и  на  господина
Рамбо, вернулась к себе домой. Жанна, содрогаясь  от  рыданий,  шла  за  нею
следом.
     - Я буду ждать вас, - сказал доктор Деберль своему коллеге. - Вернитесь
успокоить нас.
     В саду завязался оживленный разговор.
     - Что за странные причуды у женщин! - восклицал Maлиньон. - И чего  эта
дама вздумала прыгать?
     Полина, раздосадованная тем, что это происшествие лишило ее  обещанного
удовольствия, сказала, что очень неосторожно  качаться  так  сильно.  Доктор
Деберль молчал, он казался озабоченным.
     - Ничего серьезного, - объявил, вернувшись,  доктор  Боден.  -  Простой
вывих... Но ей придется провести по меньшей мере две недели на кушетке.
     Тогда господин Деберль дружески похлопал по плечу Малиньона. Решительно
было слишком свежо, - его жене следовало вернуться домой. И, взяв Люсьена на
руки, он сам унес его, осыпая поцелуями.

V

     Оба  окна  комнаты  были  раскрыты   настежь.   В   глубине   пропасти,
разверзавшейся у  подножия  дома,  -  он  стоял  на  самом  краю  обрыва,  -
расстилалась  необозримая  равнина  Парижа.  Пробило  десять  часов.   Ясное
февральское утро дышало нежностью и благоуханием весны.
     Вытянувшись на кушетке, - колено у нее все еще было забинтовано, - Элен
читала у окна книгу. Хотя она уже не ощущала боли, но все еще была прикована
к своему ложу. Не будучи в состоянии работать даже над своим обычным шитьем,
не зная, за что приняться, она как-то раскрыла лежавшую  на  столике  книгу,
хотя обычно ничего не читала. Это была та самая книга, которою она заслоняла
по вечерам свет ночника, - единственная извлеченная ею за  полтора  года  из
маленького книжного шкапа, где стояли строго нравственные книги, подобранные
для нее господином Рамбо. Обычно Элен находила  романы  лживыми  и  пустыми.
Этот роман, "Айвенго" Вальтер-Скотта, сначала показался  ей  очень  скучным.
Потом ею овладело странное любопытство. Она уже прочла его почти  до  конца.
Порою, растроганная, Элен усталым движением надолго роняла книгу на  колени,
устремив взор к далекому горизонту.
     В то утро Париж пробуждался улыбчиво-лениво. Туман,  стелившийся  вдоль
Сены, разлился  по  обоим  ее  берегам.  То  была  легкая  беловатая  дымка,
освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города не было  видно  под
этим зыбким тусклым покрывалом, легким,  как  муслин.  Во  впадинах  облако,
сгущаясь и темнея, отливало синевой, в  других  местах  оно,  на  протяжении
широких пространств, редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотистую
пыль, в которой проступали  углубления  улиц;  выше  туман  прорезали  серые
очертания куполов  и  шпилей,  еще  окутанные  разорванными  клочьями  пара.
Временами от сплошной массы тумана  тяжелым  взмахом  крыла  огромной  птицы
отделялись полосы желтого дыма, таявшие затем  в  воздухе,  -  казалось,  он
втягивал их в себя.
     И над этой безбрежностью, над этим облаком,  спустившимся  на  Париж  и
уснувшим   над   ним,   высоким   сводом    раскинулось    прозрачно-чистое,
бледно-голубое, почти белое небо. Солнце подымалось в  неяркой  пыли  лучей.
Свет, отливавший золотом, смутным,  белокурым  золотом  детства,  рассыпался
мельчайшими  брызгами,  наполняя  пространство  теплым  трепетом.   То   был
праздник, величавый мир и нежная веселость бесконечного простора,  а  город,
под дождем сыпавшихся на него золотых стрел, погруженный  в  ленивую  дрему,
все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.
     Всю последнюю  неделю  Элен  наслаждалась  созерцанием  расстилавшегося
перед ней Парижа. Она не могла наглядеться на него. Он был бездонно глубок и
изменчив, как океан, детски ясен в часы утра и охвачен пожаром в час заката,
проникаясь и радостью и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его
широкими золотистыми бороздами, туча омрачала его и вздымала в нем бурю.  Он
был  вечно  нов:  то  недвижное  оранжевое  затишье,  то  вихрь,   мгновенно
затягивавший свинцом все небо; ясные, светлые часы, когда на  гребне  каждой
крыши играет легкий отблеск, - и ливни, затопляющие небо и землю,  стирающие
горизонт в исступлении бушующего хаоса. Здесь, у окна, Элен  переживала  всю
грусть, все надежды, рождающиеся в открытом море. Ей даже чудилось, что  она
ощущает на своем лице его мощное дыхание, его терпкий  запах,  и  неумолчный
рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющего о скалы крутого берега.
     Книга выскользнула у нее из рук. Элен грезила,  устремив  глаза  вдаль.
Она часто откладывала книгу в сторону: ее побуждало к этому желание прервать
чтение, не сразу понять, а повременить. Ей нравилось понемногу удовлетворять
свое любопытство. Книга вызывала у Элен волнение, душившее  ее.  В  то  утро
Париж исполнен был радостью и смутным томлением, какие она ощущала и в себе.
В  этом  была  великая  прелесть:   не   знать,   полуотгадывать,   медленно
приобщаться, смутно чувствовать, что возвращаешься ко дням своей юности...
     Как лгут эти романы! Она была права, что никогда не читала  их.  Это  -
небылицы, годные лишь для пустых голов, для людей, лишенных трезвого чувства
действительности.  И  все  же  она  была  очарована.  Ее  мысли   неотступно
возвращались к рыцарю Айвенго,  так  страстно  любимому  двумя  женщинами  -
прекрасной еврейкой Ревеккой и благородной леди Ровеной.  Ей  казалось,  что
она любила бы с гордостью и  терпеливо-ясным  спокойствием  Ровены.  Любить,
любить! И это слово, которое она не произносила вслух, но которое, помимо ее
воли, звучало в ней, удивляло ее и  вызывало  на  устах  ее  улыбку.  Вдали,
подобно стае лебедей, неслись  над  Парижем  бледно-дымные  клочья,  гонимые
легким ветерком, медленно проплывали густые массы  тумана.  На  миг,  словно
призрачный город, увиденный во сне, проступил левый  берег  Сены,  зыбкий  и
неясный, но обрушилась громада  тумана,  и  волшебный  город  исчез,  смытый
половодьем. Теперь пары, равномерно разлитые над всем городом,  закруглялись
в красивое озеро с белыми  гладкими  водами.  Только  над  руслом  Сены  они
несколько сгустились, обозначая его серым  изгибом.  По  этим  белым  водам,
таким спокойным, медленно плыли на кораблях  с  розовыми  парусами  какие-то
тени. Молодая женщина следила за ними задумчивым взором. Любить,  любить!  И
она улыбалась реявшей перед нею мечте.
     Элен вновь взялась за книгу. Она дошла до  нападения  на  замок,  когда
Ревекка ухаживает за раненым Айвенго и  рассказывает  ему  о  ходе  боя,  за
которым следит через окно. Элен чувствовала себя в мире прекрасного вымысла,
она прогуливалась в нем, как в сказочном саду  с  золотыми  плодами,  вкушая
сладость всех иллюзий жизни.  Потом,  в  конце  сцены,  когда  закутанная  в
покрывало Ревекка изливает свою нежность, склонившись над уснувшим  рыцарем,
Элен снова уронила книгу: ее сердце переполнилось -  она  была  не  в  силах
продолжать чтение.
     Боже мой! Неужели все это было правдой?  Элен  откинулась  на  кушетке,
члены ее оцепенели от вынужденной долгой неподвижности; она созерцала Париж,
туманный и таинственный под золотистым солнцем. Страницы  романа  воскресили
перед ней ее  собственную  жизнь.  Она  увидела  себя  молодой  девушкой,  в
Марселе, у своего отца, шляпника Муре. Улица Птит-Мари  была  мрачна.  В  их
доме, где всегда кипел котел воды, нужной  для  изготовления  шляп,  даже  в
хорошую погоду веяло прелым запахом сырости. Она увидела и свою мать, всегда
больную, молча целовавшую ее бледными губами. Ни разу луч солнца не  блеснул
в детской Элен. Вокруг нее много работали, тяжелым  трудом  завоевывая  себе
скромный достаток. И это было все: вплоть до ее свадьбы ничто не  выделялось
из этой череды однообразных дней. Однажды утром,  во