те: это мы убили ее.
     И, не найдя ни слова в ответ, Анри  ушел.  На  несколько  мгновений  он
задержался в столовой; он ждал, сам не зная, что могло бы случиться.  Затем,
видя, что доктор Боден не выходит, он удалился. Розали даже не  позаботилась
посветить ему - он ощупью спустился по лестнице.  Он  думал  о  молниеносном
развитии скоротечной чахотки - болезни,  хорошо  им  изученной:  просовидные
туберкулезные бугорки будут быстро размножаться, припадки  удушья  усилятся.
Жанна, без сомнения, не проживет и трех недель.
     Прошла   неделя.   Над   Парижем,   в   расстилавшейся   перед    окном
беспредельности неба, всходило и склонялось солнце. Но у Элен не было ясного
ощущения времени, неумолимого,  мерно  текущего.  Она  знала,  что  ее  дочь
обречена, она жила, словно оглушенная, всецело охваченная  ужасом  сознания,
раздиравшего ей душу. То было ожидание без надежды, уверенность в  том,  что
смерть не даст пощады. Она не плакала, она тихо ходила  по  комнате,  всегда
была на ногах, ухаживала за больной, и движения ее оставались  неторопливыми
и точными. Порой, сраженная усталостью, она, упав на стул,  часами  смотрела
на дочь. Жанна все более слабела; мучительная  рвота  изнуряла  ее,  жар  не
прекращался. Приходил доктор Воден, бегло осматривал ее, оставлял рецепт, и,
когда он уходил, его понурая спина выражала такую  беспомощность,  что  мать
даже не провожала его, чтобы расспросить.
     На следующий день после припадка  прибежал  аббат  Жув.  Теперь  они  с
братом приходили каждый вечер и молча обменивались рукопожатиями с Элен,  не
осмеливаясь спросить о состоянии Жанны. Они предложили было Элен дежурить по
очереди, но к десяти часам она отсылала их, не желая  никого  оставлять  при
больной на ночь. Однажды вечером аббат - он уже накануне казался озабоченным
- отвел Элен в сторону.
     - Я подумал вот о чем, - сказал он вполголоса.  -  Дорогая  девочка  по
состоянию своего здоровья несколько запоздала с первым  причастием...  Можно
было бы впервые приобщить ее святых даров и дома...
     Элен не сразу поняла аббата. Эта мысль, в которой, несмотря на всю  его
терпимость, целиком сказался озабоченный интересами неба священник, удивила,
даже несколько задела ее.
     -  Нет,  нет,  я  не  хочу,  чтобы  ее  тревожили,  -  ответила  она  с
пренебрежительным  жестом.  -  Будьте  покойны:  если  рай  существует,  она
вознесется прямо туда.
     Но в тот вечер в самочувствии Жанны наступило то обманчивое  улучшение,
которое пробуждает в умирающих сладостные иллюзии.  Ее  изощренный  болезнью
слух уловил слова аббата.
     - Это ты, дружок! - сказала она. - Ты говоришь о причастии... Ведь  это
будет скоро, не правда ли?
     - Конечно, родная! - ответил он.
     Тогда она захотела, чтобы  аббат  подошел  к  ней  -  поговорить.  Мать
приподняла ее на подушке.  Она  сидела,  такая  маленькая;  запекшиеся  губы
улыбались, а из ясных глаз уже глядела смерть.
     - О, мне очень хорошо, - продолжала она. - Если бы я захотела, я  могла
бы встать... Ведь у меня будет белое платье  и  букет?  Скажи...  А  церковь
уберут так же красиво, как к месяцу Марии?
     - Еще красивее, дитя мое!
     -- Правда? Будет столько же цветов, будут так  же  чудно  петь?  И  это
случится скоро-скоро, верно?
     Радость потоком  заливала  ее.  Она  глядела  перед  собой  на  занавес
постели, охваченная экстазом, говоря, что она любит  бога,  что  она  видела
его, когда в церкви пели гимны. Ей слышался орган, виделись кружащиеся блики
света, перед ней, точно бабочки, мелькали цветы,  распускавшиеся  в  больших
вазах. В жестоком приступе кашля она снова упала на кровать,  но  продолжала
улыбаться и, словно не чувствуя, что кашляет, повторяла:
     - Завтра я встану, выучу катехизис без  единой  ошибки;  все  мы  будем
очень довольны.
     У Элен, стоявшей в ногах кровати, вырвалось рыдание. До сих пор она  не
могла плакать. Но когда она услышала смех Жанны, волна слез подступила ей  к
горлу. Задыхаясь, она убежала в столовую, чтобы скрыть свое отчаяние.  Аббат
последовал за ней.  Господин  Рамбо  поспешно  поднялся  с  места,  стараясь
отвлечь внимание девочки.
     - Что это? Мама заплакала? Ей больно? - спросила Жанна.
     -  Твоя  мама?  -  ответил  он.  -  Она  не  заплакала;  напротив,  она
засмеялась, потому что ты хорошо себя чувствуешь.
     В столовой Элен, уронив голову на стол, заглушала рыдания  прижатыми  к
лицу руками. Аббат, наклонившись над ней,  умолял  ее  овладеть  собой.  Но,
подняв залитое слезами лицо, она обвиняла себя, она говорила ему, что  убила
свою дочь, - целая исповедь бессвязными словами рвалась с ее губ. Будь Жанна
рядом с ней, никогда бы она не поддалась этому человеку. Нужно  же  было  ей
встретить его там, в незнакомой комнате! О боже! Пусть  господь  возьмет  ее
вместе с ее девочкой! Больше она  не  в  силах  жить.  Испуганный  священник
успокаивал ее, обещая прощение.
     Позвонили. Из передней послышались голоса.  Элен  утерла  глаза.  Вошла
Розали.
     - Сударыня, это доктор Деберль...
     - Я не хочу, чтобы он входил сюда.
     - Он спрашивает, как здоровье барышни.
     - Скажите ему, что она умирает.
     Дверь  осталась  открытой.  Анри  слышал.  Не   дожидаясь   возвращения
служанки, он спустился с лестницы. Каждый день он подымался, выслушивал  тот
же ответ и снова уходил.
     Пыткой, отнимавшей все силы Элен, были посетительницы. Дамы, с которыми
она познакомилась у Жюльетты, считали нужным выражать ей сочувствие. Они  не
просили доложить о себе, но расспрашивали Розали так  громко,  что  звук  их
голоса проникал сквозь тонкие перегородки квартиры. Тогда, чтобы поскорее от
них отделаться, Элен принимала их в столовой стоя, ограничиваясь отрывистыми
ответами. Она  проводила  целые  дни  в  пеньюаре,  забывая  сменить  белье,
непричесанная - только подобрав волосы и заложив их узлом.  Лицо  Элен  было
красно, глаза закрывались от усталости, она чувствовала горький вкус во рту,
запекшиеся губы не находили слов. Когда являлась Жюльетта, Элен не могла  не
впускать ее в  комнату  больной  и  позволяла  посидеть  несколько  минут  у
кровати.
     - Дорогая, вы слишком поддаетесь горю, - по-дружески сказала ей  как-то
Жюльетта. - Хоть немного крепитесь!
     И Элен приходилось отвечать,  когда  Жюльетта,  стараясь  развлечь  ее,
говорила о занимавших Париж событиях:
     - Вы знаете - решительно мы идем к войне... Это очень  неприятно,  -  у
меня заберут двух кузенов.
     Она поднималась к Элен по возвращении из своих разъездов по Парижу, еще
полная оживления после многих  часов  болтовни,  вихрем  влетая  в  спальню,
задумчиво-тихую,  как  все  комнаты,  где  лежит  больной.  Сколько  она  ни
старалась понижать голос,  принимать  соболезнующий  вид,  -  во  всем  этом
сквозило милое равнодушие хорошенькой женщины, счастливой и торжествующей  в
сознании своего цветущего здоровья. И, глядя на  нее,  Элен,  убитая  горем,
терзалась ревнивой тоской.
     - Скажите, - прошептала ей как-то вечером Жанна,  -  почему  Люсьен  не
приходит ко мне поиграть?
     Жюльетта, на мгновение смутившись, ограничилась улыбкой.
     - Разве он тоже болен? - продолжала девочка.
     - Нет, детка, он не болен. Он в школе.
     Когда Элен провожала ее, госпожа Деберль попыталась объяснить эту ложь.
     - О, я его охотно привела бы, я знаю, что это  не  заразно...  Но  дети
сразу пугаются, а Люсьен такой дурашка. Он способен заплакать, увидев вашего
бедного ангелочка...
     - Да, да, вы правы, - перебила Элен. Сердце ее разрывалось при мысли об
этой веселой женщине, которую ждал дома здоровый ребенок.
     Прошла вторая неделя. Болезнь протекала своим чередом, унося  с  каждым
часом кусочек жизни Жанны. В своей смертоносной быстроте она  не  торопилась
и,  разрушая  это  прелестное  хрупкое   тельце,   проходила   все   заранее
определенные фазисы своего развития, не опуская, хотя бы из сострадания,  ни
одного.  Кровохаркание  прекратилось,  порой  прекращался  и  кашель.  Жанна
задыхалась; по возраставшей затрудненности ее дыхания можно было следить  за
опустошениями,  производимыми  болезнью  в  ее  маленькой  груди.  Это  было
непосильной мукой для такого слабого  существа.  Слушая  ее  хрип,  аббат  и
господин Рамбо не могли удержаться от слез. Днями,  ночами  слышалось  из-за
занавесок тяжелое дыхание; бедняжка, которую,  казалось,  можно  было  убить
одним толчком, умирала и никак не могла  умереть,  обливаясь  потом  в  этом
тяжком труде. Силы матери истощились: она не в состоянии была слышать  хрипа
девочки, она уходила в соседнюю комнату и  стояла  там,  прижимаясь  лбом  к
стене.
     Мало-помалу Жанна  отдалялась  от  всего  окружающего.  Она  никого  не
видела; с отуманенным, задумчивым  лицом,  она,  казалось,  жила  уже  одна,
где-то не здесь. Когда окружающие пытались привлечь ее внимание  и  называли
себя, желая, чтобы она их узнала, девочка пристально  смотрела  на  них  без
улыбки, а потом устало отворачивалась к стене. Сумрачная тень окутывала  ее,
- она покидала жизнь, такая же обиженная  и  гневная,  какой  бывала  в  дни
прежних припадков ревности. Порой,  однако,  ее  еще  оживляли  свойственные
больным прихоти.
     - Сегодня воскресенье? - спросила она как-то утром у матери.
     - Нет, дитя мое, только пятница, - отвечала Элен. - Зачем это тебе?
     Девочка, казалось, уже забыла о своем вопросе. Но через два дня,  когда
в комнате находилась Розали, она вполголоса сказала ей:
     - Сегодня воскресенье... Зефирен здесь, попроси его прийти сюда.
     Розали колебалась, но Элен, слышавшая  слова  Жанны,  знаком  разрешила
служанке исполнить ее просьбу.
     - Приведи его, приходите оба, - повторяла девочка. - Я буду рада.
     Когда вошли Розали с Зефиреном, она приподнялась на подушке.  Маленький
солдат, без фуражки, покачивался, расставив руки, чтобы скрыть  испытываемое
им неподдельное волнение. Он очень любил барышню, и ему, по  его  выражению,
не на шутку досадно было  видеть,  что  она  "выходит  в  чистую  отставку".
Поэтому, несмотря на сделанное ему служанкой внушение -  быть  веселым,  он,
увидев Жанну такой бледной, похожей на  тень  самой  себя,  стоял  отупелый,
растерянный. При всех его ухарских повадках он сохранил  доброе  сердце.  Ни
одна из тех пышных фраз, щеголять которыми он научился, не приходила ему  на
ум. Розали ущипнула его сзади, чтобы заставить рассмеяться. Но он только мог
пробормотать:
     - Прощения просим... у барышни и у всей честной компании...
     Жанна по-прежнему приподнималась на исхудалых руках. Ее большие, широко
раскрытые глаза как будто искали чего-то; голова дрожала; по-видимому, яркий
дневной свет ослеплял ее среди того сумрака, в который она уже сходила.
     - Подойдите, друг мой! - сказала  Элен  солдату.  -  Жанна  хотела  вас
видеть.
     Солнце врывалось в комнату широким желтым столбом,  в  котором  плясали
пылинки. Уже наступил март, за окном рождалась  весна.  Зефирен  сделал  шаг
вперед и стал в озарении  солнца;  его  круглое  веснушчатое  лицо  отливало
золотистым отсветом спелой ржи, пуговицы  мундира  сверкали,  красные  штаны
пламенели, словно поле, поросшее маками. Тогда Жанна увидела его.  Но  затем
ее тревожный взгляд снова принялся блуждать по комнате.
     - Чего ты хочешь, дитя мое? - спросила ее мать. - Мы все здесь.
     Потом она поняла.
     - Подойдите поближе, Розали!.. Барышня хочет видеть вас.
     Розали, в свою очередь, вступила в полосу солнечного света. На ней  был
чепчик, - отброшенные на плечи  завязки  взлетали,  словно  крылья  бабочки.
Золотая  пыль  осыпала  ее  жесткие  черные  волосы  и  добродушное  лицо  с
приплюснутым  носом  и  толстыми  губами.  Казалось,  в  комнате  были   они
одни--маленький солдат и кухарка, бок о  бок,  под  светлыми  лучами.  Жанна
смотрела на них.
     - Ну что же, детка, - продолжала Элен, - ты ничего не скажешь  им?  Вот
они вместе.
     Жанна смотрела на них; голова ее чуть дрожала, как у  дряхлой  старухи.
Они стояли здесь, словно муж и жена, готовые  взять  друг  друга  под  руку,
чтобы вернуться на родину.  Тепло  весны  согревало  их.  Желая  развеселить
барышню, они заулыбались в лицо друг другу, с глупым и нежным видом.  От  их
круглых спин поднимался бодрящий запах здоровья. Будь они наедине,  Зефирен,
несомненно, облапил бы Розали и получил бы от нее полновесную затрещину. Это
видно было по их глазам.
     - Ну что же, детка, ты ничего им не скажешь?
     Жанна смотрела на них, задыхаясь еще больше. Она не произнесла ни слова
и вдруг залилась слезами. Зефирену и Розали пришлось немедленно удалиться,
     - Прощения просим... у барышни и всей честной  компании,  -  растерянно
повторял, уходя, маленький солдат.
     То была одна из последних прихотей Жанны. Она впала в  мрачное  уныние,
рассеять которое уже нельзя было ничем. Постепенно она отделялась  от  всего
окружающего, даже от матери. Когда та  наклонялась  над  кроватью,  стараясь
уловить ее взгляд, лицо девочки  не  изменяло  выражения,  будто  лишь  тень
занавески скользнула по ее глазам. Она молчала  с  безнадежной  покорностью,
как всеми покинутое существо,  чувствующее  приближение  смерти.  Порою  она
подолгу лежала с полузакрытыми глазами, и  невозможно  было  прочесть  в  ее
сузившемся  взгляде,  какая  неотступная  мысль  занимает   ее.   Ничто   не
существовало для нее, кроме ее большой куклы, лежавшей с ней рядом. Ей  дали
куклу как-то ночью, чтобы отвлечь ее от нестерпимых страданий, и с  тех  пор
она отказывалась расстаться с ней, защищая ее мрачным жестом, как только  ее
пытались отобрать. Кукла лежала вытянувшись, как больная, покоясь  картонной
головой  на  подушке,  закутанная  до  плеч  в  одеяло.  По-видимому,  Жанна
ухаживала за ней;  время  от  времени  она  ощупывала  пылающими  руками  ее
разодранное тельце из розовой кожи, в котором  уже  не  оставалось  отрубей.
Взгляд девочки часами не отрывался от неподвижных эмалевых глаз куклы, от ее
белых, блестевших в неизменной улыбке, зубов. Порой на нее находила нежность
- потребность прижать куклу к своей груди, приложить щеку к  ее  паричку,  -
его ласкающее прикосновение, казалось, облегчало муки Жанны. Так искала  она
прибежища  любви  у  своей  большой  куклы,  спеша,  после  тяжкой  дремоты,
удостовериться, что кукла все еще с ней, возле нее, видя одну ее, беседуя  с
ней, иногда улыбаясь тенью улыбки, словно кукла прошептала ей что-то на ухо.
     Третья  неделя  была  на  исходе.  Однажды  старик-врач,  придя  утром,
расположился, как для длительного дежурства. Мать поняла: ее дитя не доживет
до вечера. Еще накануне Элен впала в оцепенение, больше  не  сознавала,  что
делает. Уже не боролись со смертью  -  только  считали  часы.  Жанну  мучила
неутолимая жажда. Врач ограничился тем, что распорядился давать ей  питье  с
примесью опия, чтобы облегчить агонию. Этот отказ от  лекарств  окончательно
притупил мысль Элен. Пока  на  ночном  столике  стояли  лекарства,  она  еще
надеялась на чудо  выздоровления.  Теперь  не  было  уже  ни  пузырьков,  ни
коробочек. Остаток веры угас. Один-единственный инстинкт сохранился в ней  -
быть возле Жанны, не покидать ее, смотреть на  нее.  Желая  оторвать  ее  от
этого мучительного созерцания, доктор старался ее удалить, давая  ей  разные
мелкие поручения. Но она возвращалась, притягиваемая физической потребностью
видеть. Выпрямившись, уронив руки, с лицом, искаженным отчаянием, она ждала.
     К часу дня пришли аббат и господин  Рамбо.  Врач  пошел  им  навстречу,
что-то  сказал.  Оба  побледнели.  Ошеломленные,  с  дрожащими  руками,  они
остались стоять. Элен не обернулась.
     Был дивный день, солнечные послеполуденные часы, какие бывают в  начале
апреля. Жанна металась на кровати. Томившая ее жажда по временам вызывала  у
нее едва уловимое болезненное движение губ.  Она  выпростала  из-под  одеяла
бледные, прозрачные руки и водила ими в  пустоте.  Незримая  работа  болезни
была закончена, девочка уже не кашляла, ее угасший голос был подобен вздоху.
Повернув голову, она искала глазами свет.  Доктор  Воден  настежь  распахнул
окно. Тогда Жанна затихла: прильнув щекой к подушке, она смотрела на  Париж;
ее стесненное дыхание становилось все медленнее.
     За эти три недели тяжких страданий  она  не  раз  поворачивалась  таким
образом к распростертому на горизонте городу.  Ее  лицо  стало  серьезным  и
строгим: она думала. В этот последний  час  Париж  улыбался  под  золотистым
апрельским солнцем. В комнату  проникали  теплые  дуновения  ветра,  детский
смех, чириканье воробьев. И умирающая напрягала остаток сил, чтобы  все  еще
видеть  город,  следить  за  струйками  дыма,  поднимавшимися   от   дальних
предместий. Она разыскала трех  своих  знакомцев:  Дом  Инвалидов,  Пантеон,
башню святого Иакова. Дальше начиналось неведомое,  перед  безбрежным  морем
крыш ее усталые веки смежились. Быть может, ей грезилось, что она становится
все легче, легче, что она улетает, как птица.  Наконец-то  она  все  узнает,
будет перелетать от купола  к  шпилю;  семь-восемь  взмахов  крыла  -  и  ей
откроются запретные, скрытые от детей вещи. Но тут она снова заметалась,  ее
пальцы вновь начали искать чего-то, и она  успокоилась  лишь  тогда,  .когда
обеими руками прижала к груди свою большую куклу. Она  хотела  унести  ее  с
собой. Взор ее блуждал вдали, меж дымовых труб, розовых от солнца.
     Пробило четыре; вечер уже ронял синие тени.  То  был  конец,  последнее
удушье,  медленная,  тихая  агония.  У  бедной  девочки  уже  не  было  силы
защищаться. Господин Рамбо,  обессиленный,  упал  на  колени,  сотрясаясь  в
беззвучном рыдании, спрятавшись за портьеру, чтобы скрыть свое  горе.  Аббат
преклонил колени у изголовья  кровати;  сложив  руки,  он  читал  вполголоса
отходную.
     - Жанна, Жанна! - лепетала Элен.
     Ледяное дыхание ужаса зашевелило ее волосы.
     Оттолкнув старика-врача, она упала на  колени  и  приникла  к  кровати,
чтобы вплотную взглянуть на дочь. Жанна открыла глаза, но не  остановила  их
на матери. Ее взгляд по-прежнему стремился туда, к  темнеющему  Парижу.  Она
крепче прижала  к  себе  куклу  -  свою  последнюю  любовь.  Глубокий  вздох
приподнял ее грудь; затем она вздохнула еще два раза, уже не так глубоко. Ее
глаза тускнели, лицо на миг выразило мучительное томление. Потом,  казалось,
ей стало легче: она лежала уже не дыша, с открытым ртом.
     - Кончено! - сказал, беря ее руку, доктор.
     Жанна  смотрела  на  Париж  большими,  пустыми  глазами.   Ее   личико,
напоминавшее профиль козочки, еще более удлинилось,  черты  стали  строгими,
серая тень спустилась от  нахмуренных  бровей,  -  она  сохранила  в  смерти
бледное лицо ревнивой женщины. Рядом с ней кукла, с запрокинутой  головой  и
свисающими волосами, казалась мертвой, как она.
     - Кончено! - повторил доктор, роняя маленькую холодную руку.
     Элен, пристально смотревшая  на  дочь,  сжала  лоб  стиснутыми  руками,
словно чувствуя, что у нее разламывается череп. Она не плакала; она  глядела
безумным, блуждающим взглядом. Вдруг судорожная икота перехватила ей  горло:
она увидела пару башмачков,  забытых  у  кровати.  Конечно  -  Жанна  больше
никогда не наденет их, можно отдать башмачки бедным.  Слезы  хлынули  из  ее
глаз, она не вставала с колен, прильнув лицом  к  соскользнувшей  с  кровати
руке усопшей. Господин Рамбо рыдал. Аббат возвысил голос. Розали, стоявшая в
столовой за приоткрытой дверью, кусала  платок,  чтобы  плакать  не  слишком
громко.
     В эту минуту позвонил доктор Деберль. Влекомый непреодолимой, силой, он
по-прежнему приходил узнавать о состоянии больной.
     - Как она? - спросил он.
     - Ох, господин доктор, - пролепетала, заикаясь, Розали, - она умерла!
     Он застыл на месте, ошеломленный этой развязкой, которую ожидал со  дня
на день. Потом он пробормотал:
     - Боже! Бедное дитя! Какое несчастье!
     Он