фойе театра. Но, когда он  встречался  с
Элен среди медленно текущей к выходу толпы молящихся, оба  чувствовали  себя
связанными еще  теснее,  объединенные  этими  цветами  и  песнопениями;  они
избегали разговаривать друг с другом, - сердце их было у них на устах.
     Через две недели госпожа Деберль охладела к церкви.  Она  бросалась  от
увлечения к увлечению, терзаемая потребностью делать  то,  что  делают  все.
Теперь она вся отдалась благотворительным базарам,  одолевая  по  шестьдесят
этажей в день, чтобы выпросить картины у известных художников, и  тратя  все
вечера  на  председательствование,  с  колокольчиком  в  руке,  в  собраниях
дам-патронесс. Поэтому как-то в четверг Элен с дочерью  оказались  в  церкви
одни. После проповеди, когда певчие грянули Magnificat,  у  молодой  женщины
забилось сердце. Она повернула голову: Анри был здесь, на обычном месте. Она
просидела всю службу с низко опущенной головой, ожидая возвращения домой.
     - Вот и хорошо, что вы пришли, - с фамильярностью ребенка  сказала  при
выходе из церкви Жанна. - Мне было бы страшно идти по этим темным улицам.
     Но Анри прикинулся  удивленным.  Он  якобы  рассчитывал  встретиться  с
женой. Элен предоставила Жанне ответить  ему,  а  сама  молча  следовала  за
ними... Когда они втроем проходили по паперти, раздался жалобный голос:
     - Подайте Христа ради... Господь  воздаст  вам...  Каждый  вечер  Жанна
вкладывала полуфранковую монету
     в руку тетушки Фэтю. Увидя доктора и Элен одних, старуха, вместо  того,
чтобы  разразиться,  как  всегда,  шумной  благодарностью,  только  покачала
головой с понимающим видом. Церковь уже опустела; тетушка Фэтю, волоча  ноги
и что-то бормоча себе под нос, поплелась вслед за ними.
     Когда выдавалась ясная ночь, Элен с дочерью иногда возвращались  не  по
улице Пасси, а по улице Ренуар, удлиняя таким образом путь минут на пять, на
шесть. И в этот вечер Элен, ища сумрака и тишины,  пошла  по  улице  Ренуар,
отдаваясь очарованию длинной пустынной  мостовой,  освещенной  лишь  редкими
газовыми фонарями, на которую не падало ни единой тени прохожего.
     В этот поздний для отдаленного квартала  час  в  уснувшем  Пасси  веяло
дыханием провинциального городка. Вдоль  тротуаров  тянулись  темные  спящие
особняки, пансионы  для  молодых  девиц,  меблированные  комнаты,  в  кухнях
которых еще горел свет.  Ни  одна  лавка  не  прорезала  мрак  светом  своей
витрины, Анри и Элен глубоко наслаждались  этим  уединением.  Он  не  посмел
взять ее под руку. Между ними,  посредине  мостовой,  усыпанной,  как  аллея
парка, песком, шла Жанна.  Дома  кончились,  потянулись  ограды;  из-за  них
свешивались занавесы клематитов и гроздья цветущей сирени. Здания  особняков
перемежались обширными садами; за решеткой на миг открывались темные глубины
зелени; лужайки более нежной окраски тускло просвечивали между деревьями,  в
смутно угадываемых  во  мраке  вазах  благоухали  букеты  ирисов.  Все  трое
замедлили  шаг,  охваченные  теплом  этой  весенней  ночи,   заливавшей   их
ароматами. Жанна, резвясь, шла, запрокинув лицо к небу.
     - Ах, мама, посмотри же, сколько звезд! - повторяла она.
     Но за ними, как эхо,  звучали  шаги  тетушки  Фэтю.  Она  приближалась;
слышался обрывок молитвенной латинской фразы: "Ave Maria  gratia  plena",  -
невнятно повторяемый вновь и  вновь.  Это  тетушка  Фэтю  перебирала  четки,
возвращаясь домой.
     - У меня еще осталась монетка, - сказала Жанна матери. - Не  отдать  ли
ее?
     И, не дожидаясь  ответа,  она  побежала  к  старухе,  -  та  собиралась
свернуть к Водному проходу. Тетушка Фэтю взяла  монету,  призывая  на  Жанну
благословение всех святых неба. Но вместе с  монетой  она  схватила  и  руку
девочки; удержав ее в своей, она спросила уже другим голосом;
     - А другая дама-то, что ж, больна?
     - Нет, - ответила удивленная Жанна.
     - Да сохранит ее небо, да осыплет милостями ее и ее мужа! Не  убегайте,
моя славная маленькая барышня. Дайте мне прочесть "Ave Maria" за вашу  маму,
а потом вы скажете со мною: аминь. Ваша мама  позволит  вам,  вы  ее  быстро
догоните.
     Вдруг оставшись вдвоем, в тени  высоких,  окаймлявших  улицу  каштанов,
Элен и Анри затрепетали. Они медленно прошли несколько шагов.  Мелкие  цветы
каштанов, осыпавшиеся дождем, устилали землю; они ступали по розовому ковру.
Затем они остановились: сердца их были слишком полны.
     - Простите меня, - тихо сказал Анри.
     - Да, да, - прошептала Элен. - Умоляю вас, молчите.
     Но рука Анри уже слегка коснулась ее руки, Элен сделала шаг  назад.  На
ее счастье, к ним подбежала Жанна.
     - Мама! Мама! - кричала девочка, - она велела мне прочесть "Ave", чтобы
это принесло тебе счастье.
     И все трое повернули на улицу Винез;  тетушка  Фэтю,  бормоча  молитвы,
стала спускаться по лестнице Водного прохода.
     Месяц истек. Госпожа Деберль еще раза два-три показалась  в  церкви.  В
одно из воскресений, в последнее, Анри  снова  осмелился  проводить  Элен  и
Жанну. Возвращение домой было восхитительным. Им вспоминался минувший месяц,
исполненный неги. Казалось, маленькая церковь была предназначена  для  того,
чтобы утишить и взлелеять их страсть. Элен сначала  успокоилась,  счастливая
найденным в религии прибежищем, где, казалось, она могла любить, не  стыдясь
своего чувства, но скрытая работа продолжалась  в  ней,  и,  пробуждаясь  от
своего благочестивого оцепенения, она чувствовала себя покоренной, связанной
путами,  которые  ей  пришлось  бы  отрывать  от  себя  вместе   с   кусками
собственного тела, если б она захотела освободиться от них.  Анри  оставался
почтительным, однако Элен видела, как порою  его  лицо  загоралось  пламенем
страсти, и опасалась  какого-нибудь  безумного  взрыва  желания.  Сама  она,
сотрясаемая внезапными приступами лихорадочной дрожи, боялась себя.
     Однажды после полудня, возвращаясь с Жанной с  прогулки,  она  зашла  в
церковь на улице Благовещения. Девочка жаловалась на крайнюю усталость.  Она
не хотела признаться в том, что вечерние службы изнурили ее, до того глубоко
было то наслаждение, которое она находила в них; но щеки ее стали восковыми,
и доктор советовал уводить ее в далекие прогулки.
     - Сядь здесь, - сказала мать. - Отдохни... Мы пробудем не больше десяти
минут.
     Она посадила ее у колонны, а сама опустилась  на  колени  в  нескольких
шагах от нее. Рабочие в глубине церкви снимали со стены драпировки,  уносили
горшки с цветами: накануне закончились торжественные  службы  месяца  Марии.
Опустив лицо на руки, Элен не видела и  не  слышала  ничего,  в  мучительной
тревоге спрашивала себя, не следует  ли  ей  признаться  аббату  Жув  в  том
страшном кризисе, который она переживала. Он что-нибудь посоветует ей, может
быть, вернет ей утраченный покой. Но  из  глубины  ее  души,  из  самого  ее
отчаяния, поднималась огромная, все затопляющая радость.  Она  лелеяла  свою
болезнь, она страшилась, как бы  священник  не  излечил  ее.  Прошло  десять
минут, час. Элен вся ушла в эту внутреннюю борьбу.
     Когда с глазами, влажными от слез, Элен, наконец, подняла  голову,  она
увидела подле себя аббата Жув, горестно смотревшего на нее. Он  распоряжался
рабочими и, узнав Жанну, подошел к ней.
     - Что с вами, дитя мое? - спросил он.
     Элен, отирая слезы, поспешно поднялась на ноги.
     Она  не  нашлась,  что  ответить,  боясь  снова  упасть  на  колени   и
разразиться рыданиями. Аббат подошел ближе.
     - Я не хочу расспрашивать вас, но почему вам не довериться мне  уже  не
как другу, а как священнику? - сказал он мягко.
     - Потом, - пролепетала она, - потом. Обещаю вам.
     Жанна   сначала   послушно   ждала    мать,    терпеливо    развлекаясь
рассматриванием цветных  оконных  стекол,  статуй  у  главного  входа,  сцен
крестного пути, изображенных на небольших барельефах вдоль боковых приделов.
Мало-помалу холод церкви окутал ее, подобно  савану.  На  нее  напала  такая
слабость, что она не могла даже думать. Ее все больше  тяготила  молитвенная
тишина часовен, гулкие и долгие отзвуки малейшего  шума  -  все  это  святое
место, где, казалось ей, она должна умереть.  Но  печальнее  всего  ей  было
видеть, как уносили цветы. По мере того как  исчезали  большие  букеты  роз,
обнажался алтарь, холодный и пустой. Голый мрамор без единой струйки ладана,
без единой свечи леденил Жанну. Одетая в  кружева  дева  Мария,  качнувшись,
упала навзничь на руки двух рабочих. Тогда с  губ  девочки  сорвался  слабый
крик, руки раскинулись, и она забилась в припадке, назревавшем у нее  уже  в
течение нескольких дней,
     Элен обезумела. Когда ей при помощи удрученного аббата  удалось  унести
девочку в фиакр, она обернулась к паперти с протянутыми дрожащими; руками:
     - Это все церковь! Это все церковь! - повторяла она с гневом, в котором
звучал и упрек пережитому месяцу молитвенной нежности, и сожаление о нем.

II

     Вечером Жанне стало лучше, и она  встала  с  постели.  Желая  успокоить
мать, она, не слушая никаких уговоров, добрела до столовой и  уселась  перед
пустой тарелкой.
     - Ничего, это пустяки, - повторяла она, стараясь улыбнуться.  -  Ты  же
знаешь, что я никудышка... А ты ешь... Я хочу, чтобы ты ела.
     Но мать, видя, как она бледнеет и дрожит от озноба, не в силах была  ни
к чему прикоснуться. Тогда девочка притворилась, что у нее появился аппетит.
Она клялась, что съест немного варенья. Элен заторопилась.  Головка  девочки
слегка дрожала нервной дрожью; не переставая улыбаться, она смотрела на мать
с обычным своим выражением обожания. За десертом  она  попыталась  исполнить
свое обещание. Но на ресницах ее повисли слезы.
     - Мне никак не проглотить, - пролепетала она. - Не нужно  меня  бранить
за это.
     Она испытывала безмерную, всепоглощающую усталость. Ей казалось, что ее
ноги оцепенели, что плечи сжимает чья-то железная  рука.  Но  она  старалась
быть мужественной: колющие боли в шее исторгали у нее порою легкий вскрик  -
она сдерживала его. На мгновение она забылась и  от  невыносимой  тяжести  в
голове, от гнетущей боли съежилась комочком. И  мать,  видя  ее  похудевшей,
такой слабой и такой прелестной, не могла докончить грушу, которую  силилась
съесть. Рыдания душили ее. Она бросила салфетку,  встала  и  сжала  Жанну  в
своих объятиях.
     - Детка моя, детка моя... - бормотала она.
     Сердце ее разрывалось при виде столовой, где девочка в ту  пору,  когда
была еще здорова, так часто забавляла ее своей любовью к лакомствам.
     Жанна выпрямилась, стараясь улыбнуться.
     - Не мучь себя, это, право же,  пустяки...  Ты  кончила  кушать,  уложи
меня... Мне хотелось, чтобы ты села за стол, потому что иначе, - я ведь знаю
тебя, - ты не скушала бы и крошки хлеба.
     Элен унесла ее. Она уже раньше придвинула  кроватку  девочки  к  своей.
Когда Жанна вытянулась в постели, укрытая до подбородка,  она  почувствовала
себя гораздо лучше, жалуясь только на тупую боль в затылке. Прилив  нежности
охватил ее, страстная привязанность к матери как будто еще  возросла  с  той
минуты, как девочка заболела. Элен пришлось поцеловать ее и поклясться,  что
она крепко ее  любит;  она  обещала  поцеловать  ее  еще  раз,  когда  будет
ложиться.
     - Пусть даже я буду спать: я все равно почувствую, - повторяла Жанна.
     Она закрыла глаза и заснула. Элен села у  кроватки,  глядя  на  спящую.
Вошла на цыпочках Розали, спрашивая, можно ли ей лечь спать. Элен  отпустила
ее кивком головы. Пробило одиннадцать. Элен все еще сидела у кровати дочери.
Вдруг ей почудился  легкий  стук  во  входную  дверь.  Она  взяла  лампу  и,
чрезвычайно удивленная, пошла взглянуть, в чем дело.
     - Кто там?
     - Я, откройте! - ответил приглушенный голос.
     То  был  Анри.  Она  поспешно  открыла,  найдя  его  посещение   вполне
естественным. Верно, доктор узнал о припадке Жанны и поспешил явиться.  Элен
не посылала за ним, - какое-то особое чувство стыдливости охватывало ее  при
мысли, что он будет принимать такое же близкое  участие,  как  она  сама,  в
заботах о здоровье ее дочери.
     Но Анри не дал ей вымолвить слова. Он прошел вслед за ней  в  столовую,
дрожащий, с пылающим лицом.
     - Простите меня, - пробормотал он, схватив ее за руку. - Я уже три  дня
не видел вас, я не мог удержаться, чтобы не прийти взглянуть на вас.
     Элен высвободила свою руку. Не спуская с нее глаз, он отступил назад.
     - Не бойтесь, - продолжал он. - Я люблю вас... Если б вы не открыли,  я
бы так и остался у вашей двери. О, я прекрасно знаю, что все это безумие, но
я люблю вас, люблю...
     Она слушала его, очень серьезная, с немой  строгостью,  терзавшей  его.
При виде этой холодности, страсть его прорвалась бурным потоком.
     - Ах! Зачем мы играем эту мучительную комедию, Я больше не могу, сердце
мое разорвется. Я совершу какое-нибудь безумство, еще большее,  чем  сегодня
вечером: схвачу вас при всех и унесу.
     Он протягивал к ней руки в страстном желании. Приблизившись, он целовал
ее  платье,  его  лихорадочно  трепещущие,  блуждающие  пальцы   становились
дерзкими. Элен, выпрямившись, стояла перед ним в ледяной неподвижности.
     - Значит, вы ничего не знаете? - спросила она.
     Завладев кистью ее руки, обнаженной под широким  рукавом  пеньюара,  он
покрывал ее жадными поцелуями. Элен сделала, наконец, нетерпеливый жест.
     - Оставьте! Вы видите, что я даже не слушаю вас. Разве я могу думать  о
таких вещах?
     Немного успокоившись, она вторично задала ему тот же вопрос:
     - Значит, вы ничего не знаете?.. Так вот: моя  дочь  заболела.  Я  рада
видеть вас, - вы успокоите меня.
     Взяв лампу, Элен прошла вперед. На пороге спальни она обернулась.
     - Здесь я запрещаю вам это... Никогда, никогда! -  резко  сказала  она,
глядя на доктора своими ясными глазами.
     Он вошел за ней, еще весь дрожа, плохо понимая, что она ему говорит.  В
спальне, в этот ночной час, среди разбросанного белья  и  платья,  он  вновь
вдыхал запах вербены, так смутивший его в тот первый вечер, когда он  увидел
Элен с растрепанной прической и в шали, соскользнувшей с плеч. Снова быть  в
этой комнате, впивать, опустившись на колени, реющий здесь  аромат  любви  и
пробыть так до рассвета, в экстазе преклонения,  в  самозабвенном  опьянении
своей мечтой! В висках  у  него  стучало,  он  оперся  о  железную  кроватку
ребенка.
     - Она уснула, - сказала Элен шепотом. - Взгляните на нее.
     Он не слышал, - голос страсти звучал в нем все  так  же  громко.  Элен,
стоя перед ним, наклонилась. Анри увидел ее золотистый затылок  -  и  закрыл
глаза, чтобы не поцеловать нежные, легкие завитки волос.
     - Доктор, взгляните - она вся горит... Это не опасно? Скажите!
     Тогда, повинуясь профессиональной привычке, Анри, все  еще  обуреваемый
исступленным желанием, машинально пощупал у Жанны пульс.  Но  борьба  в  нем
была еще слишком сильна:  несколько  минут  он  стоял  неподвижно,  даже  не
сознавая, что держит в своей руке слабую, жалкую ручку.
     - Скажите, у нее сильный жар?
     - Сильный жар, вы думаете? - повторил он.
     Ручка Жанны  пылала  в  его  руке.  Вновь  наступило  молчание.  В  нем
пробуждался врач. Он сосчитал пульсации. Огонь в его глазах потух. Его  лицо
постепенно бледнело; он наклонился, внимательно и  тревожно  всматриваясь  в
Жанну.
     - Приступ очень силен, вы правы, - пробормотал он. - Бедная девочка!
     Его порыв угас, осталось только одно страстное желание - служить ей.  К
нему вернулось все его хладнокровие. Он сел и  стал  расспрашивать  Элен  об
обстоятельствах,  предшествовавших  припадку.  Но  тут  девочка  со   стоном
проснулась. Она жаловалась на нестерпимую головную боль.  Боли  в  шее  и  в
плечах до того усилились, что попытка шевельнуться исторгала у нее  рыдания.
Стоя на коленях по другую сторону кроватки, Элен улыбалась ей, ободряла  ее,
но сердце у нее разрывалось при виде страданий Жанны.
     - Здесь кто-то чужой, мама? - спросила она, повернувшись и увидя врача.
     - Это наш друг, ты его знаешь.
     Девочка с минуту рассматривала Анри; ее взгляд был  задумчив  и  как-то
нерешителен. Потом луч нежности скользнул по ее лицу.
     - Да, да, я  знаю  его!  Я  очень  его  люблю!  Она  ласкающим  голосом
добавила:
     - Нужно меня вылечить, доктор, правда? Чтобы мама  была  довольна...  Я
буду пить все, что вы мне дадите.
     Врач снова пощупал  ее  пульс,  Элен  держала  ее  за  другую  руку;  и
распростертая  между  ними  обоими,  девочка,  нервно  подергивая   головой,
пристально смотрела то на врача, то на мать, словно никогда еще так ясно  не
видела их. Потом ей стало нехорошо, она начала метаться. Ее ручки  судорожно
сжались, удерживая их обоих.
     - Не уходите, я боюсь... защитите меня... Не давайте  всем  этим  людям
подойти ко мне... Я хочу, чтобы здесь были только вы, только вы двое  совсем
близко! О, совсем близко, рядом со мною, вместе!..
     Она притягивала их к себе, судорожным движением сближая их, повторяя:
     - Вместе, вместе...
     Бред несколько раз возобновлялся. В минуты успокоения Жанна погружалась
в дремоту, лежала почти без дыхания, точно мертвая.  Когда  же,  вздрагивая,
она пробуждалась от этого короткого сна, то ничего  не  слышала,  ничего  не
видела: ее взоры заволокло словно белым дымом.  Врач  провел  возле  постели
больной часть этой тревожной ночи. Он спустился к себе только  на  несколько
минут, - ему самому  пришлось  принять  лекарство.  На  рассвете,  когда  он
уходил, Элен проводила его до передней.
     - Ну что? - трепетно спросила она.
     - Положение очень  серьезное,  -  отвечал  он.  -  Но  не  мучьте  себя
опасениями, умоляю вас! Рассчитывайте на меня.  Я  вернусь  в  десять  часов
утра.
     Возвратившись в спальню, Элен увидела, что Жанна  сидит  на  постели  и
дико озирается по сторонам.
     - Вы бросили меня! Бросили! - кричала она. - О, мне страшно, я не  хочу
оставаться одна!..
     Мать поцеловала ее, желая утешить. Но девочка все искала кого-то.
     - Где он? Скажи ему, чтобы  он  не  уходил...  Я  хочу,  чтобы  он  был
здесь...
     - Он вернется, мой ангел, - повторяла Элен.  Слезы  ее  смешивались  со
слезами девочки. - Он не покинет нас, клянусь  тебе.  Он  так  любит  нас...
Послушай, будь умницей, ложись.  Я  останусь  возле  тебя,  буду  ждать  его
возвращения.
     - Правда? Правда? - прошептала девочка. Постепенно она  вновь  впала  в
глубокое забытье.
     Потянулись ужасные дни, три недели мучительнейшей тревоги. Лихорадка не
прекращалась ни на час, Жанна немного успокаивалась лишь тогда, когда  возле
нее находился доктор Деберль; она давала ему руку, мать держала другую.  Она
как бы искала у них прибежища, делила между ними свое тираническое обожание,
словно  понимала,  под  защиту  какой  пламенной  нежности  становилась.  Ее
необычайная нервная чуткость,  еще  более  обостренная  болезнью,  казалось,
подсказывала ей, что только чудо их любви может спасти ее.  Часами  смотрела
она серьезным и глубоким взором на мать и доктора, сидевших по  обе  стороны
ее кровати, и вся полнота человеческой  страсти,  подмеченная  и  угаданная,
отражалась во взоре умирающей девочки. Она  выражала  все  горячим  пожатием
рук, безмолвно умоляя их не покидать ее, давая им понять,  какой  покой  она
ощущает, видя их с собой, рядом.  Каждое  появление  доктора  было  для  нее
счастьем; глаза ее, не отрывавшиеся от  двери,  наполнялись  светом.  И  она
мирно засыпала, успокоенная тем, что слышит, как он и ее  мать  ходят  около
нее, шепотом переговариваясь.
     На другой день после припадка явился доктор Воден,  но  Жанна,  сердито
взглянув, отвернулась и не позволила ему осмотреть себя.
     - Не его, мама, - шептала она, - не его, прошу тебя.
     И когда на другой день доктор Воден пришел опять, Элен  была  вынуждена
сказать ему о той антипатии, которую чувствовала к нему девочка. С  т