ех  пор
старик больше не входил в спальню, но все же забегал  через  день  узнать  о
состоянии больной, беседуя иногда со своим коллегой, доктором  Деберль.  Тот
был очень внимателен к нему из уважения к его старости.
     Да Жанну и  трудно  было  бы  обмануть.  Она  отличалась  поразительной
чуткостью. Каждый вечер приходил аббат и  господин  Рамбо.  Они  садились  и
проводили целый  час  в  скорбном  молчании.  Однажды  вечером,  когда  Анри
собрался уходить, Элен знаком попросила господина Рамбо занять его  место  и
взять руку девочки, чтобы та не заметила отсутствия своего друга. Но  спустя
две-три  минуты  спавшая  Жанна  открыла  глаза,   резко   отняла   руку   и
расплакалась, говоря, что ей все делают назло.
     - Ты меня, значит, больше не любишь, не хочешь, чтобы я был с тобой,  -
повторял со слезами на глазах бедный господин Рамбо.
     Девочка молча смотрела на него, казалось, даже не желая его узнавать. И
добряк  опечаленно  вернулся  в  свой  угол.  В  дальнейшем  он  уже  входил
потихоньку и прокрадывался в амбразуру окна,  где  и  проводил  весь  вечер,
полускрытый занавеской, оцепенев  от  горя,  не  спуская  глаз  с  маленькой
больной. Аббат сидел тут же, втянув большую голову в тощие плечи. Он  громко
сморкался,  чтобы  скрыть  слезы.   Опасность,   грозившая   его   маленькой
приятельнице, так сильно волновала его, что он даже забывал о своих бедных.
     Но тщетно братья удалялись в глубину комнаты, -  Жанна  чувствовала  их
присутствие. Они стесняли ее, даже  когда  она  лежала  в  забытьи;  девочка
начинала  ворочаться  с  боку  на  бок,  словно  что-то  тяготило  ее.  Мать
склонялась над ней, силясь разобрать, что она лепечет.
     - Ах, мама, мне больно... Все это душит  меня...  Вели  всем  им  уйти,
сейчас же, сейчас же...
     Элен как можно мягче объясняла братьям, что девочка  хочет  спать.  Они
понимали и уходили, опустив голову. Как только за  ними  закрывалась  дверь,
Жанна глубоко вздыхала, оглядывала комнату, затем  переводила  взор,  полный
бесконечной нежности, на мать и на Анри.
     - Покойной ночи, - шептала она. - Мне хорошо, оставайтесь здесь.
     Так удерживала она их возле себя в течение трех  недель.  Первое  время
Анри приходил два раза в день, потом  стал  проводить  возле  больной  целые
вечера, отдавая ей все свои свободные часы. Вначале  он  опасался  тифа.  Но
симптомы были настолько противоречивы, что  вскоре  он  оказался  в  большом
затруднении. Перед ним был, по-видимому, один из тех видов  бледной  немочи,
осложнения которых так опасны в том возрасте, когда  в  девочке  формируется
женщина. Он стал бояться сердечного заболевания, потом - чахотки. Его пугало
нервное возбуждение Жанны, умерить которое он был бессилен, а больше всего -
упорный жар, не спадавший, несмотря на самые решительные меры. Он  вкладывал
в лечение всю свою энергию и все свои знания, с единственной мыслью, что  он
борется за свое счастье, может быть, даже за свою жизнь. Великое  безмолвие,
полное торжественного ожидания, воцарилось в его душе: ни разу  за  эти  три
томительные недели не проснулась его страсть. Он уже не  вздрагивал,  ощущая
на себе  дыхание  Элен,  и  когда  их  взгляды  встречались  -  в  них  была
сочувственная грусть двух людей, которым угрожает одно и то же горе.
     И все же с каждой минутой их сердца все полнее сливались друг с другом.
Они жили одной и той же  всепоглощающей  мыслью.  Придя  к  Элен,  он  знал,
взглянув на нее, как Жанна провела ночь, и ему,  в  свою  очередь,  не  было
нужды прибегать к словам, чтобы сообщить Элен, как  он  находит  больную.  К
тому же Элен с прекрасным мужеством матери заставила его поклясться, что  он
не станет ее обманывать, будет  делиться  с  ней  всеми  своими  опасениями.
Всегда на ногах, едва ли проспав за эти двадцать ночей три часа  сряду,  она
оставалась сверхчеловечески спокойной и сильной, не пролив ни единой  слезы,
подавляя свое отчаяние, чтобы не терять присутствия духа в  этой  борьбе  за
жизнь своего ребенка. Огромная пустота образовалась в ней и вокруг нее, и  в
этой пустоте потонуло и все окружающее, и ее внутренние переживания - вплоть
до сознания собственного существования. Все исчезло. С жизнью  ее  связывало
только это дорогое ей,  борющееся  со  смертью  существо,  и  этот  человек,
который обещал ей чудо. Она видела и слышала  только  его,  и  малейшее  его
слово приобретало для  нее  исключительное  значение;  ему  она  предавалась
всецело, мечтая раствориться в нем и этим придать ему свою силу.  Незаметно,
неодолимо  совершалось  это  овладение.  Когда  состояние  девочки   внушало
тревогу, - а это случалось едва ли не каждый вечер, в тот час,  когда  резко
повышалась температура, - они оставались одни в безмолвии душной комнаты  и,
помимо их воли, словно они хотели ощутить, что вдвоем борются со смертью, их
руки встречались на краю кровати, долгое пожатие сближало их, трепещущих  от
тревога и жалости, пока слабый вздох ребенка, его спокойное и ровное дыхание
не говорили им, что приступ миновал. Тогда кивком головы они  ободряли  друг
друга. Их любовь победила снова. И каждый раз  пожатие  становилось  крепче,
сближение - теснее.
     Однажды вечером Элен почувствовала, что Анри что-то  скрывает  от  нее.
Уже минут десять он молча смотрел на Жанну Девочка жаловалась на нестерпимую
жажду, она задыхалась,  из  ее  пересохшего  горла  вырывался  беспрестанный
свист.
     Затем, вся красная, она впала в забытье - столь глубокое, что не  могла
даже  приподнять  отяжелевшие  веки.  Она  лежала  неподвижно;  если  бы  не
вырывавшийся из ее горла свист, можно было бы подумать, что она умерла.
     - Вы находите, что она очень плоха, правда? - отрывисто спросила Элен.
     Он ответил, что нет, что он не  находит  в  состоянии  девочки  никаких
перемен. Но лицо его было очень бледно.  Он  сидел  неподвижно,  подавленный
своим бессилием. Тогда, несмотря на напряжение всего ее существа, она  упала
на стул, по другую сторону кровати.
     - Скажите мне все! Вы поклялись мне все сказать... Надежды нет?
     И так как он молчал, она повелительным тоном продолжала:
     - Вы видите, я сильна... Разве я плачу? Разве я прихожу  в  отчаяние?..
Говорите! Я хочу знать правду.
     Анри пристально посмотрел на нее. Он сказал очень медленно:
     - Ну, так знайте: если в течение часа  она  не  придет  в  ceбя,  тогда
конец.
     У Элен не вырвалось ни звука. Она только вся похолодела;  ей  казалось,
что ее волосы зашевелились от ужаса. Она опустила глаза на Жанну,  упала  на
колени и, обнимая дочь прекрасным жестом обладания, как бы  силясь  удержать
ее, прижала ее к своему плечу. Долгое мгновение склоненное  лицо  находилось
возле самого лица Жанны, она пожирала девочку взглядом, стремясь влить в нее
свое дыхание, свою жизнь. Тяжелое дыхание маленькой больной становилось  все
прерывистее.
     - Неужели ничего нельзя сделать? - спросила Элен,  поднимая  голову.  -
Почему вы сидите так? Сделайте что-нибудь.
     Он ответил безнадежным жестом.
     -- Сделайте что-нибудь... Я не знаю... Хоть что-нибудь. Ведь делают  же
что-нибудь в таких случаях... Не дадите же вы ей умереть...  Этого  быть  не
может!
     - Я сделаю все, - просто сказал Анри.
     Он  встал.  Началась  последняя  борьба.  К  нему  вернулись  все   его
хладнокровие и решительность опытного врача. До той поры он  не  осмеливался
прибегать к крайним средствам, боясь  еще  более  ослабить  это  едва  живое
тельце. Но теперь его колебания исчезли - он послал Розали  в  аптеку  взять
дюжину пиявок. При этом он не скрыл от матери, что делает отчаянную попытку,
которая  может  либо  спасти,  либо  погубить  ребенка.  Когда  пиявки  были
принесены, Элен ощутила внезапную слабость.
     - О боже мой, - прошептала она, - боже мой! Что, если  вы  этим  убьете
ее?
     Ему пришлось почти насильно вырвать у нее согласие.
     - Хорошо! Ставьте - и да вдохновит вас небо!
     Элен не выпускала Жанну из своих  объятий.  Она  отказалась  подняться,
желая, чтобы голова Жанны осталась лежать у нее  на  плече.  Врач  молчал  с
бесстрастным лицом, весь поглощенный попыткой, которую он решил предпринять.
Сначала пиявки не присасывались. Время шло; в просторной,  залитой  сумраком
комнате маятник часов стучал неумолимым и  упрямым  стуком.  Каждая  секунда
уносила частицу надежды, В желтом  круге  света,  падавшем  из-под  абажура,
прелестная и страдальческая нагота Жанны среди откинутых  простынь  отливала
восковой бледностью. Без  слез,  с  сжатым  горлом  смотрела  Элен  на  это,
казалось, уже бездыханное тело. Она охотно отдала бы всю свою  кровь,  чтобы
увидеть хоть каплю крови дочери. Наконец  выступила  красная  капля;  пиявки
начинали брать. Одна за другой они присосались. Решался  вопрос  о  жизни  и
смерти. То были  страшные,  потрясающие  всю  душу  минуты.  Вздох,  который
испустила Жанна, неужели он был последним? Или то было возвращение к  жизни?
Был миг, когда Элен, почувствовав, как тело Жанны вытянулось  и  напряглось,
подумала, что она умирает; ее охватило бешеное  желание  оторвать  этих  так
жадно присосавшихся тварей. Но какая-то высшая сила удержала ее; она застыла
неподвижно, похолодев в мучительном замирании.  Маятник  продолжал  стучать,
комната, казалось, томительно ждала. Девочка шевельнулась. Ее веки  медленно
поднялись, потом она снова  опустила  их,  будто  удивленная  и  утомленная.
Легкий трепет, подобный дуновению, пробегал по ее лицу.  Губы  ее  дрогнули.
Элен, с напряжением следившая за ней, наклонилась в страстном ожидании.
     - Мама, мама, - шептала Жанна.
     Тогда Анри подошел к Элен, прильнувшей к изголовью кровати.
     - Она спасена, - сказал он.
     - Она спасена... спасена, - повторила Элен, заикаясь.  Такая  безмерная
радость охватила ее, что  она  соскользнула  на  пол  у  кровати,  безумными
глазами глядя на дочь, на доктора.
     И, поднявшись резким движением, она бросилась на шею Анри.
     - О, я люблю тебя! - воскликнула она.
     Она целовала его, сжимала его в своих объятиях.  Наконец-то  прозвучало
то признание, которое она так долго таила и которое теперь вырвалось в  этом
жестоком потрясении из ее сердца. В эту минуту счастья мать  и  возлюбленная
слились воедино; она дарила  Анри  свою  любовь,  овеянную  жарким  трепетом
благодарности.
     - Я плачу, ты видишь, я могу плакать, - лепетала она. - Боже мой! Как я
тебя люблю, и как мы будем счастливы.
     Она говорила ему "ты", она рыдала. Уже три  недели,  как  иссяк  в  ней
источник слез: теперь они струились по ее щекам. Она оставалась  в  объятиях
Анри, ласковая и доверчивая, как дитя, отдаваясь восторженному порыву  любви
и нежности. Потом она вновь упала на колени и притянула к себе Жанну,  желая
убаюкать ее, и время от  времени,  пока  дочь  покоилась  у  ее  плеча,  она
поднимала на Анри глаза, влажные от страсти.
     То была блаженная ночь.  Доктор  остался  до  очень  позднего  часа.  -
Вытянувшись на  своей  кроватке,  укрытая  одеялом  до  подбородка,  покоясь
маленькой темной головкой на подушке, Жанна, не  засыпая,  закрывала  глаза,
успокоенная и истомленная. Лампа, стоявшая на пододвинутом к камину столике,
освещала только часть комнаты, оставляя в смутном  полумраке  Анри  и  Элен,
сидевших на своих обычных местах, по обе стороны узкой кроватки. Но  девочка
не разделяла их, а, наоборот, сближала, окрашивая своею  невинностью  первый
вечер их любви. После этих долгих, мучительно тревожных дней оба они вкушали
сладость успокоения. Наконец-то они  вновь  нашли  друг  друга,  вновь  были
вместе. Сердца их раскрылись еще шире, и они  чувствовали,  что  любят  друг
друга сильнее, чем прежде, пройдя вдвоем через все эти терзания  и  радости,
трепет которых еще жил в них. Комната  становилась  их  соучастницей,  такая
теплая, интимно-тихая, насыщенная той благоговейной углубленностью,  которая
окружает своим сочувственным молчанием постель больного.  Время  от  времени
Элен  вставала,  чтобы  взять  лекарство,  прибавить  пламя  лампы,   отдать
приказание Розали, а доктор, следивший за  ней  глазами,  знаком  просил  ее
ходить как можно тише. Затем, когда она  снова  садилась,  они  обменивались
улыбкой. Они не говорили ни слова,  думая  только  о  Жанне;  она  сливалась
воедино с их любовью. Но порою, когда, ухаживая за ней, они оправляли одеяло
или подушку, их руки, встречаясь, забывались на мгновение одна подле другой.
То была единственная ласка, которую невольно и украдкой они себе разрешали.
     - Я не сплю, - шептала Жанна, - я знаю, что вы здесь.
     Они радовались тому, что она заговорила. Руки их разъединялись,  у  них
не было иных желаний. Ребенок удовлетворял и успокаивал их.
     - Тебе хорошо, детка?  -  спрашивала  Элен,  когда  видела,  что  Жанна
шевелится.
     Жанна отвечала не сразу. Она говорила, как во сне:
     - О да, теперь я  себя  не  чувствую...  Но  я  слышу  вас  -  это  мне
приятно...
     Спустя минуту она, сделав усилие, приподымала веки и бросала взгляд  на
мать и Анри. На лице ее появлялась блаженная  улыбка,  она  снова  закрывала
глаза.
     Когда на другой день явились аббат и господин Рамбо,  у  Элен  вырвался
легкий жест нетерпения. Они нарушили уединенность ее счастья.  И  когда  они
стали расспрашивать ее, трепеща от страха, что  услышат  дурные  вести,  она
имела жестокость сказать им,  что  Жанне  не  лучше.  Она  сказала  это,  не
подумав, побуждаемая эгоистической потребностью сберечь для себя и для  Анри
великую радость, что они спасли девочку и что никто, кроме них, не знает  об
этом. Зачем другие хотят разделить их счастье? Оно принадлежит им одним, оно
уменьшится, если кто-нибудь узнает о  нем.  Кто-то  чужой  вторгнется  в  ее
любовь.
     Священник приблизился к постели.
     - Жанна, это мы, твои друзья... Ты не узнаешь нас? Девочка задумчиво  и
серьезно кивнула головой. Она их
     узнала, но не хотела  с  ними  разговаривать;  она  смотрела  на  мать,
безмолвно прося избавить ее от их присутствия.  И  братья  ушли,  еще  более
удрученные, чем раньше.
     Через три дня Анри разрешил больной съесть яйцо всмятку. Это было целое
событие. Жанна пожелала непременно съесть его при закрытых  дверях,  лишь  в
присутствии доктора и матери. А так как у них в то время был господин Рамбо,
она прошептала на ухо матери, уже расстилавшей на ее кровати салфетку вместо
скатерти:
     - Подожди, пока он уйдет.
     А затем, едва он удалился, сказала:
     - Скорей, скорей!.. Когда никого нет, гораздо приятнее.
     Элен усадила ее. Анри подложил  ей  две  подушки  под  спину.  И  перед
разостланной салфеткой Жанна, держа на коленях тарелку, ждала, улыбаясь.
     - Хочешь, я разобью его? - спросила мать.
     - Да, разбей, мама.
     - А я отрежу тебе три ломтика хлеба, - сказал доктор.
     - О, четыре, я съем четыре, вот увидишь!
     Теперь она говорила доктору "ты". Когда  он  дал  ей  первый  тоненький
ломтик, обмакнув хлеб в яйцо, девочка схватила Анри за руку; а так  как  она
держала одновременно и руку матери, то принялась целовать обе,  переходя  от
одной к другой с той же страстной любовью.
     - Ну, будь же благоразумна, - проговорила Элен, видя что  Жанна  готова
разрыдаться. - Доешь лучше яйцо, чтобы порадовать нас.
     Жанна начала есть; но она была так слаба, что уже после второго ломтика
хлеба обессилела. Она  улыбалась  при  каждом  глотке,  уверяя,  что  у  нее
размягчились зубы. Анри ободрял ее, у Элен на глазах стояли слезы.  Господи!
Она видела, как ее девочка ест. Она следила глазами за хлебом,  растроганная
до глубины души. Внезапно ей представилась  Жанна,  мертвая,  застывшая  под
простыней, - она содрогнулась. А девочка ела, и ела так  мило;  движения  ее
были медленны и нерешительны, как у выздоравливающей.
     - Ты не будешь меня бранить, мамочка?.. Я делаю все, что  могу,  доедаю
третий ломтик... Ты довольна мною?
     - Очень, очень довольна, детка. Ты не знаешь, сколько радости ты  даешь
мне...
     И, задыхаясь от счастья, забывшись, Элен склонила голову на плечо Анри.
Оба они улыбались девочке.
     Но Жанне, казалось, стало не по себе. Она украдкой поглядывала на  них,
потом опустила голову, перестала есть. На ее побледневшее  лицо  легла  тень
недоверия и гнева. Пришлось снова уложить ее.

III

     Выздоровление Жанны длилось несколько месяцев. В августе она еще была в
постели. К вечеру она вставала на час - другой. Ей стоило неимоверных усилий
дойти до окна. Там она усаживалась в кресло; перед  ней  расстилался  Париж,
пылавший в  лучах  закатного  солнца.  Ослабевшие  ноги  Жанны  отказывались
служить ей; она сама говорила с бледной улыбкой, что в  ней  не  хватило  бы
крови и на птичку, что ей много еще придется съесть  супа,  прежде  чем  она
окрепнет. Ей клали в бульон мелко нарезанное сырое мясо. С течением  времени
она полюбила это блюдо, - уж очень ей хотелось сойти в сад и поиграть там.
     Эти недели, эти месяцы шли друг  за  другом  однообразной  пленительной
чередой. Элен не считала дней. Она перестала выходить из  дому;  сидя  возле
Жанны, она забывала все на свете, ни  одна  весть  из  окружающего  мира  не
долетала до нее. Здесь, рядом с Парижем, заполнявшим горизонт своим дымом  и
рокотом, она создала себе обитель, еще более  замкнутую,  более  уединенную,
чем затерянные в скалах кельи святых отшельников. Ее девочка  была  спасена!
Этого ей было достаточно. Уверенная в  ее  выздоровлении,  Элен  внимательно
следила за его ходом,  радуясь  всякой  мелочи  -  блеску  взгляда,  живости
движений. С каждым часом она все более узнавала в девочке прежнюю Жанну - ее
прекрасные глаза, ее снова ставшие мягкими темные волосы. Ей казалось, будто
она вновь родила ее. Чем медленнее осуществлялся возврат  девочки  к  жизни,
тем больше Элен наслаждалась им, вспоминая те далекие дни, когда она кормила
Жанну грудью; видя, как она мало-помалу крепнет,  Элен  испытывала  волнение
еще более сладостное, чем тогда, когда она брала ножки малютки в свои  руки,
стараясь определить, скоро ли она сделает первые робкие шаги.
     Однако она все еще тревожилась. Несколько раз она замечала, как на лицо
Жанны  ложилась  какая-то  тень  и  девочка  тотчас  бледнела,   становилась
подозрительной, резкой. Почему ~она, за минуту до того  веселая,  вдруг  так
менялась? Уж не страдала ли она, не скрывала ли  от  матери  возобновившихся
приступов боли?
     - Скажи мне, детка, что с тобой?  Только  что  ты  смеялась,  а  теперь
загрустила. Ответь же мне, у тебя что-нибудь болит?
     Но Жанна порывисто отворачивала голову и зарывалась лицом в подушку.
     - Ничего у меня не болит,  -  отрывисто  отвечала  она.  -  Пожалуйста,
оставь меня в покое.
     И она целыми часами оставалась  враждебно-угрюмой,  устремив  взгляд  в
стену, упорно молчала, погружаясь  в  глубокую  печаль,  непонятную  для  ее
огорченной  матери.  Анри  не  знал,  чем  объяснить  эти  приступы,  всегда
происходившие тогда, когда он являлся. Он приписывал их нервному возбуждению
больной и настаивал на том, чтобы Жанну ничем не расстраивали.
     Однажды  после  полудня  Жанна  спала.  Анри,  вполне   удовлетворенный
состоянием  ее  здоровья,  задержался  в  спальне,  беседуя  с  Элен,  снова
сидевшей, как прежде, у окна за шитьем. С той страшной ночи, когда в  порыве
страсти она открыла ему свою любовь, они жили без потрясений, изо дня в день
отдаваясь сладости сознания, что они любят друг друга, не думая о завтрашнем
дне, забыв о внешнем мире. У постели Жанны, в этой  комнате,  где  еще  реял
ужас агонии девочки, некое целомудрие ограждало их от внезапного пробуждения
чувственности; звук невинного дыхания ребенка успокаивал их. Однако по  мере
того как к  больной  возвращались  силы,  крепла  и  их  любовь,  все  более
захватывая их обоих, - и они сидели рядом, трепеща,  наслаждаясь  настоящим,
не желая задумываться о том, что будет, когда  Жанна  в