азки, которые сочинял для нее, молол всякую чепуху или
монотонно  повторял  слова,  то   успокоительные,  то   смешные.  Эти  слова
превращались  в путаные видения, которые  уводили  ее в первое  забытье.  Он
полностью владел ее сном, и она засыпала в то мгновение, какое избирал он.
     Когда  они спали, она  держалась  за него,  как в  первую ночь:  крепко
сжимала его  запястье,  палец, лодыжку. Если он хотел удалиться, не разбудив
ее, ему приходилось пускаться на хитрости. Он высвобождал из ее тисков палец
(запястье, лодыжку), что  всегда отчасти будило  ее, поскольку  и во сне она
чутко сторожила его. И успокаивалась лишь тогда, когда он всовывал ей в руку
вместо пальца  какую-нибудь  вещь (свернутую пижаму, туфлю,  книгу), которую
она сжимала затем так же крепко, как если бы это был кусочек его тела.
     Однажды,  когда  он  только  усыпил ее  и  она, пребывая еще  на первой
ступеньке сна, способна была отвечать на  его вопросы, он сказал ей: "Так. А
теперь  я  уйду".  -  "Куда?" - спросила она. "Ухожу  отсюда",  - сказал  он
строгим голосом. "Я  иду с  тобой!" - сказала она и  привстала  на  постели.
"Нет, нельзя. Я ухожу навсегда", - сказал он и вышел из комнаты в  переднюю.
Она поднялась  и  с  прищуренными  глазами пошла  за  ним.  В одной короткой
сорочке, под которой ничего не было.  Лицо неподвижное,  без  выражения,  но
движения  энергичны.  Он из передней  вышел в коридор (общий  коридор многих
обитателей дома) и закрыл перед ней дверь. Она тут же отворила ее и пошла за
ним,  убежденная во  сне,  что  он  хочет  уйти  от нее навсегда и что  надо
удержать его. Он спустился на лестничную площадку этажом ниже и там подождал
ее. Она сошла к нему, взяла его за руку и повела назад в постель.
     Томаш  говорил себе:  быть  в  близких отношениях  с женщиной и спать с
женщиной - две  страсти не только различные, но  едва ли не противоположные.
Любовь проявляется  не в желании совокупления  (это желание распространяется
на несчетное количество женщин), но  в желании совместного  сна (это желание
ограничивается лишь одной женщиной).

        7

     Среди ночи Тереза начала стонать во сне.  Томаш разбудил ее, но, увидав
его  лицо,  она сказала  с  ненавистью:  "Уходи!  Поди прочь!" А чуть погодя
рассказала  ему,  что ей снилось:  они  вдвоем и Сабина оказались  в большой
комнате, в  центре которой  была  постель, точно подмостки  в  театре. Томаш
велел  ей стоять в  углу, а  сам у  нее  на  глазах стал  любить Сабину. Это
зрелище  причиняло  ей  невыносимые страдания.  Стремясь перебить  боль души
болью тела, она стала всаживать себе под ногти иголки. "Было ужасно больно",
- говорила она и сжимала в кулак пальцы, словно они и вправду были изранены.
     Он обнял ее, и она медленно (еще долго дрожа) засыпала в его объятиях.
     Думая об этом  сне  на следующий день, он  кое-что вспомнил.  Он открыл
письменный стол и вынул  из  него пачку писем, которые ему писала Сабина. Он
быстро нашел это место: "Я хотела бы любить тебя в своей мастерской,  словно
это сцена. Вокруг стояли бы люди, не смея приблизиться ни на шаг.  Но и глаз
они не могли б от нас оторвать..."
     И что хуже всего: на письме была дата. Была  сравнительно свежей, тогда
как Тереза уже долгое время жила у Томаша.
     - Ты рылась в моих письмах! - накинулся он на нее.
     Не отпираясь, она сказала: - Ну так выгони меня!
     Но  он  не  выгнал  ее.  Он будто видел  ее перед  глазами:  она стоит,
прижавшись к  стене Сабининой мастерской и вонзает себе иголки под ногти. Он
взял ее пальцы, стал гладить их  и, поднеся к губам, целовать, словно на них
еще были следы крови.
     Но с той поры словно все взбунтовалось против  него. Почти  каждый день
она узнавала какие-то новые подробности его тайной интимной жизни.
     Поначалу  он  все   отрицал.  Если  находились  доказательства  слишком
очевидные, он утверждал, что его  полигамная  жизнь отнюдь  не перечеркивает
его  любви к  ней. Правда, он  не отличался последовательностью: то  отрицал
свои измены, то оправдывал их.
     Однажды  он  позвонил  какой-то женщине, чтобы  договориться о встрече.
Когда  кончил разговаривать, услышал  из соседней комнаты какой-то  странный
звук, точно у кого-то громко стучали зубы.
     Оказалось,  Тереза  по  чистой  случайности пришла  к нему,  а  он и не
заметил этого. Сейчас она держала пузырек с успокоительным,  лила содержимое
прямо в рот, и рука ее так тряслась, что пузырек стучал о зубы.
     Он бросился к ней, будто хотел спасти утопающую от гибели. Пузырек упал
на пол, забрызгав валерьяновыми  каплями ковер. Она сопротивлялась, пыталась
вырваться, но  он чуть  ли не четверть  часа сжимал  ее в объятиях, словно в
смирительной рубашке, пока она не успокоилась.
     Он понимал, что оказался в положении, которому  нет оправдания, ибо оно
основано на полном неравенстве.
     Еще до  того как она обнаружила его переписку с Сабиной, он был с нею и
несколькими друзьями в баре. Отмечали новую Терезину должность. Она покинула
лабораторию и  стала  фотографом  еженедельника. Поскольку он  сам  не любил
танцевать,  Терезой  завладел  его  молодой  коллега.   Эта  пара  прекрасно
смотрелась на  танцевальной площадке бара,  и Тереза казалась  ему  красивей
обычного. Он изумленно наблюдал, с какой  точностью  и  послушностью  она на
какую-то долю секунды предупреждает волю  своего партнера. Этот танец словно
бы говорил о том, что ее жертвенность, какая- то возвышенная мечта исполнить
то, что  она  читает  в глазах  Томаша, вовсе не была  нерасторжимо  связана
только с  ним,  а готова  была ответствовать  зову  любого мужчины,  который
встретился  бы ей вместо  него. Не было ничего  проще  вообразить  себе, что
Тереза и его коллега - любовники. Простота этого воображаемого образа больно
ранила его!  Он вдруг  осознал, что  Терезино тело без труда представляемо в
любовном соитии  с другим мужским телом, и впал в уныние. Лишь поздно ночью,
когда они вернулись домой, он признался ей в своей ревности.
     Эта  абсурдная  ревность,   исходившая  всего  лишь  из   теоретической
возможности,  была  доказательством того,  что  Терезину верность  он считал
безусловной предпосылкой их  любви. Так мог ли он попрекать ее тем, что  она
ревновала к вполне реальным его любовницам?

        8

     Днем она старалась  (хоть  и с  частичным  успехом)  верить  тому,  что
говорил  Томаш, и  быть  веселой, какой  была  до  сих пор. Однако ревность,
укрощенная  днем,  тем  безудержнее  проявлялась   в  ее  снах,  кончавшихся
рыданиями, которые он обрывал, лишь разбудив ее.
     Сны   повторялись,  как  темы   с  вариациями  или  как   телевизионные
многосерийные фильмы. Ей  часто,  например,  снились  сны о  кошках, которые
прыгали на  лицо  и  впивались  когтями  в  кожу. Мы  можем найти для  этого
достаточно простое  объяснение: "кошка"  в  чешском  арго означает  красивую
женщину.  Тереза  постоянно  чувствовала  над  собой  угрозу, исходившую  от
женщин, от всех женщин. Все женщины  были потенциальными любовницами Томаша,
и она боялась их.
     В другом  цикле снов  ее посылали на смерть. Однажды, среди ночи, когда
он разбудил ее, кричавшую от ужаса, она стала рассказывать: "Это был большой
крытый бассейн. Нас было около двадцати. Одни  женщины. Мы все  были голые и
маршировали вокруг бассейна.  Под потолком была подвешена корзина,  и  в ней
стоял  мужчина. На  нем была  широкополая шляпа,  затенявшая  его лицо, но я
знала, что  это ты. Ты подавал нам команды.  Кричал. В строю мы  должны были
петь и делать приседания. Стоило какой-нибудь женщине неудачно  присесть, ты
стрелял в нее  из пистолета, и она мертвая падала в бассейн. В ту минуту все
начинали смеяться и  петь еще громче. А  ты не  спускал  с нас  глаз, и если
какая снова допускала оплошность, ты  убивал ее. Бассейн  был полон  трупов,
они плавали под самой водяной гладью. Я чувствовала,  что у меня нет уже сил
сделать еще одно приседание, и что ты застрелишь меня!"
     В третьем цикле снов она была мертвой.
     Она лежала на  катафалке, таком же большом,  как фургон  для  перевозки
мебели.  Вокруг нее были одни мертвые  женщины. Было их столько,  что задние
двери не закрывались, и ноги некоторых торчали наружу.
     Тереза кричала: "Я же не мертвая! Я все чувствую!"
     "Мы тоже все чувствуем", - смеялись трупы.
     Они смеялись  совершенно  таким  же смехом,  как и  те  живые  женщины,
которые когда-то с  радостью убеждали ее, что если у нее будут  плохие зубы,
больные яичники и морщины, так это в порядке вещей: у них тоже  плохие зубы,
больные яичники и морщины. С  таким же смехом они теперь  объясняли ей,  что
она мертвая и что это совершенно нормально!
     Потом ей вдруг захотелось помочиться. Она крикнула: "Мне же хочется по-
маленькому! Это доказывает, что я не мертвая!"
     А они снова смеялись: "Это  нормально, что тебе хочется писать. Все эти
ощущения надолго еще останутся. Как если кому отнимают ногу, а он  потом еще
долго  ее  чувствует.  У нас  уже  нет  мочи, а нам  все  время хочется  по-
маленькому".
     Тереза прижималась в постели к Томашу: - И все мне говорили "ты", будто
издавна  знали  меня, будто  это были мои подруги,  и меня обуял  ужас,  что
теперь я останусь с ними навеки!

        9

     Все  языки, восходящие к латыни, образуют слово "сострадание" с помощью
приставки  "со-"  (corn-)  и корня,  который  изначально означал "страдание"
(поздняя латынь: passio). На  другие языки - например, на чешский, польский,
немецкий,  шведский  - это слово переводится  существительным,  состоящим из
приставки  того  же  значения, сопровождаемой  словом "чувство"  (по-чешски:
soucit;  по-польски:  wspolczucie;   по-немецки:   Mitgefuhl;  по-  шведски:
medkansla).
     В  языках,  восходящих  к  латыни,   слово  "сострадание"  (compassion)
означает: мы не можем с холодным сердцем смотреть на страдания другого; или:
мы соболезнуем тому, кто страдает. От другого слова, имеющего приблизительно
то же значение  (от французского pitie, от английского pity, от итальянского
pieta  и  так далее),  исходит  даже некая снисходительность по отношению  к
тому,  кто  страдает. Avoir  de la pitie pour  une femme означает,  что  нам
лучше, чем женщине, что мы с жалостью склоняемся над ней, снисходим до нее.
     Вот причина,  по  которой  слово  "сострадание"  вызывает  определенное
недоверие;  кажется,   что  оно  выражает  какое-то  худшее,  второразрядное
чувство, имеющее мало общего с любовью. Любить кого-то из сострадания значит
не любить его по-настоящему.
     В  языках,  образующих  слово  "сочувствие"  не  от  корня  "страдание"
(passio), а от корня "чувство", это слово употребляется приблизительно в том
же смысле,  но  сказать, что оно  выражает  какое-то  худшее, второразрядное
чувство, было бы нельзя. Тайная сила этимологии этого слова озаряет его иным
светом  и  придает  ему  более  широкий  смысл: сочувствовать (или же  иметь
сочувствие) значит не только уметь жить несчастьем другого, но и разделять с
ним  любое  иное  чувство:  радость,  тревогу,  счастье,  боль.  Такого рода
"сочувствие" (в смысле soucit, wspolczucie, Mitgefuhl,  medkansla) означает,
стало  быть, максимальную способность эмоционального  воображения, искусство
эмоциональной телепатии. В иерархии чувств это чувство самое высокое.
     Когда  Тереза рассказывала Томашу о своем сне,  в  котором вонзала себе
под ногти иголки, она тем самым призналась в том, что украдкой просматривала
его ящики. Сделай это какая-нибудь другая женщина,  он бы в  жизни уже с нею
не разговаривал. Тереза это знала и потому сказала ему: "Выгони меня!" Но он
не  только не  выгнал ее, но  схватил  ее  за  руку  и стал целовать кончики
пальцев, ибо в ту минуту сам почувствовал боль под ее ногтями,  словно нервы
ее пальцев врастали прямо в кору его мозга.
     Любой,  кто  не  наделен  дьявольским даром,  называемым  "сочувствие",
способен лишь холодно осудить Терезу за ее поступок, ибо личная жизнь другою
человека - священна, и ящики с его интимными письмами открывать не положено.
Но  поскольку   сочувствие   стало  уделом  Томаша  (или  проклятием),   ему
представилось,  что  это  он  сам  стоял  на  коленях перед открытым  ящиком
письменного стола и не мог оторвать взгляда от фраз, написанных  Сабиной. Он
понимал Терезу и не  только не в состоянии был сердиться на нее, но любил ее
еще больше.

        10

     Ее  движения становилась резкими и беспорядочными.  С  тех пор  как она
обнаружила  его измены, прошло два года,  но чем дальше, тем  становилось ей
хуже. Выхода не было.
     В  самом деле, неужто он  не мог оборвать свои эротические дружбы? Нет,
не мог. Это разрушило бы  его. У  него не было  сил перебороть  свою тягу  к
другим женщинам. Да он и не видел в том нужды. Никто не знал лучше, чем  он,
что все его похождения ничем не угрожают Терезе. Так надо ли отказываться от
них? Ему казалось это  столь же бессмысленным, как если бы он ни с того ни с
сего перестал ходить на футбол.
     Но  можно  ли при этом говорить  о  радости?  Уже в ту минуту  когда он
уходил к своей очередной любовнице, он испытывал к ней неприязнь и зарекался
больше  никогда  не встречаться с  нею.  Перед  его мысленным  взором стояла
Тереза, и дабы не думать о ней, он был вынужден оглушать себя алкоголем. Да.
с  той поры как он познал Терезу, он не мог сблизиться  ни с  одной женщиной
без спиртного. Но именно дыхание, отдававшее алкоголем,  было тем следом, по
которому Тереза еще легче дознавалась о его изменах.
     За  ним захлопнулась  ловушка:  в минуту, когда  он шел к любовнице, он
переставал  желать  ее, но стоило ему остаться хоть на день без женщины, как
он уже набирал номер телефона, мечтая о встрече с одной из них.
     По-прежнему ему ни с  кем не  было так  хорошо, как с Сабиной. Он знал,
что она  не болтлива  и  что не надо  опасаться  разглашения  их  тайны.  Ее
мастерская встречала его как воспоминание о его прошлой жизни,  идиллической
жизни холостяка.
     Он,  пожалуй,  и сам не  сознавал, как изменился: боялся  поздно прийти
домой, ибо  там  его  ждала Тереза. Сабина  однажды  даже  заметила, что  он
смотрит на часы во время любовных утех и тщится ускорить их завершение.
     Затем, все еще  обнаженная, она прошлась  ленивым шагом  по мастерской,
остановилась  перед  мольбертом  с  начатой  картиной  и  краем глаза  стала
наблюдать, как Томаш поспешно одевается.
     Вот он уже оделся, хотя  одна нога все  еще  была босая. Он поозирался,
потом встал на четвереньки и заглянул под стол.
     Сабина сказала: - Смотрю  на тебя, и  у меня возникает ощущение, что ты
превращаешься  в  вечную тему  моих  картин.  Встреча  двух  миров.  Двойная
экспозиция.  За  силуэтом Томаша-либертина  проглядывает  удивительное  лицо
романтического  любовника. Или  наоборот: сквозь фигуру Тристана, который не
думает  ни  о  чем  другом, кроме как  о  своей  Терезе,  виден  прекрасный,
отверженный мир либертина.
     Томаш выпрямился, рассеянно слушая Сабинины слова.
     - Что ты ищешь? - спросила она.
     - Носок.
     Она вместе с ним  оглядела комнату,  и он снова  встал на четвереньки и
посмотрел под стол.
     - Нет здесь твоего носка, - сказала Сабина. - Ты, наверное,  пришел без
него.
     - Как я мог прийти без него? - вскричал Томаш и посмотрел на часы. - Не
пришел же я в одном носке!
     -  Не  исключено.  В последнее  время  ты  ужасно рассеян. Все  куда-то
торопишься, смотришь на часы и потому неудивительно, что забываешь о носке.
     Он уж был готов надеть ботинок на босу ногу.
     - На улице холодно, - сказала Сабина. - Возьми мой чулок.
     Она подала ему длинный  белый модный  чулок, вязанный крючком  крупными
петлями.
     Он прекрасно понимал,  что  это  месть за  то,  что он смотрел на часы,
когда они были вместе. Она  явно спрятала носок. Было действительно холодно,
и ему ничего не оставалось, как подчиниться. Он уходил в носке на одной ноге
и в закатанном над щиколоткой белом чулке на другой.
     Положение  его  было отчаянным: для любовниц  он был  отмечен постыдным
клеймом своей  любви к Терезе, для Терезы - постыдным клеймом своих любовных
похождений.

        11

     Чтобы  приглушить  ее  страдания,  он  женился на  ней  (наконец-то они
отказались от найма  квартиры, в которой она уже давно не жила) и достал  ей
щенка.
     Родился он  у  суки породы сенбернар,  принадлежавшей  коллеге  Томаша.
Отцом щенят был соседский пес - овчарка. Охотников на маленьких бастардов не
нашлось, а хозяину жалко было их убивать.
     Выбирая среди щенков. Томат знал, что те, которых он не выберет, должны
будут  умереть. Он представлялся себе президентом  республики, который стоит
перед четырьмя осужденными  на  смерть  и  властен  помиловать  лишь одного.
Наконец он выбрал щенка,  сучку, телом она походила на овчарку, а головой на
мамочку  -  сенбернара.  Принес  Терезе. Она подняла  песика, прижала  его к
груди, и он вмиг обмочил ей блузку.
     Они взялись подыскивать ему имя. Томаш хотел, чтобы уже по одному имени
было  ясно, что  собака принадлежит Терезе, и вспомнил  о книге, которую она
сжимала  под  мышкой, когда  незванно приехала в Прагу. Он предложил назвать
щенка Толстым.
     - Не может он  быть  Толстым,  -  возразила  Тереза, - потому  что  это
девочка. Она может быть Анной Карениной.
     - Нет, она не может быть Анной Карениной, такая смешная моська не может
быть ни у одной женщины, -  сказал  Томаш. - Это скорее Каренин. Вот именно,
Каренин. Точно таким я его и представлял.
     - Но  если мы  станем  звать  ее  Каренин, не  повлияет  ли  это  на ее
сексуальность?
     -  Вполне  возможно,  -  сказал Томаш,  -  что  сука,  которую  хозяйка
постоянно называет именем кобеля, будет иметь лесбийские наклонности.
     Томашевы слова  удивительным образом сбылись. Хотя обычно  сука тянется
больше к  хозяину, чем к хозяйке, Каренин испытывал противоположные чувства.
Он  решил  быть  влюбленным  в  Терезу,  и  Томаш был ему  за  это  премного
благодарен.  Гладил его  по голове  и  приговаривал:  "Ты молодец,  Каренин.
Именно этого я  и хотел от  тебя. Если меня  одного  ей мало, ты  должен мне
помочь".
     Но  даже с помощью Каренина ему  не удалось сделать  ее  счастливой. Он
осознал  это примерно на десятый день  после того, как его  страну захватили
русские  танки. Был август 1968  года, Томашу  каждый день  звонил из Цюриха
директор тамошней клиники, с которым Томаш подружился на одной международной
конференции. Он опасался за Томаша и предлагал ему место.

        12

     Если Томаш и  отказывался от предложений швейцарца почти без колебаний,
то причиной тому была Тереза. Он предполагал, что ехать туда ей  не хотелось
бы. Кстати  сказать,  всю  первую  неделю  оккупации  она провела в каком-то
экстазе,  походившем почти на  ощущение  счастья. Она  сновала  по  улицам с
фотоаппаратом и раздавала пленки заграничным журналистам, которые чуть ли не
дрались  из-за них.  Однажды, когда  она вела  себя  слишком дерзко, пытаясь
сфотографировать офицера, нацелившего пистолет на группу людей, ее задержали
и оставили на ночь в русской комендатуре. Ей угрожали расстрелом, однако как
только отпустили, она снова вышла на улицы и продолжала отщелкивать пленку.
     И,  конечно, Томаш весьма  удивился,  услышав от нее  на  десятый  день
оккупации такие слова: - Почему ты не хочешь ехать в Швейцарию?
     - А почему я должен ехать?
     - Здесь они могут свести с тобой счеты.
     - С каждым из нас они могут свести счеты, - махнув рукой, сказал Томаш.
- А ты согласна была бы жить за границей?
     - А почему нет?
     -  Я  видел,  как  ты   рисковала  жизнью  ради  этой   страны.  Трудно
представить, что теперь ты смогла бы покинуть ее.
     - С тех пор как  Дубчек  вернулся, все  изменилось, - сказала Тереза. И
вправду:  та всеобщая  эйфория продолжалась лишь  первую