и, что маловероятна.
Допустим. Допустим также, что он злился на самого себя, на свою неловкость и
хотел избежать дальнейших столкновений с полицией, которые усилили бы в  нем
ощущение  беспомощности. И  допустим  даже, что он так или иначе  потерял бы
свою  профессию,  ибо  механическая работа в  амбулатории, где он прописывал
аспирин,  и отдаленно не соответствовала его представлениям  о медицине.  Но
несмотря  на все,  поспешность его решения представляется мне  странной.  Не
скрывается ли за  ней нечто другое,  более глубокое, что  ускользнуло от его
отвлеченных рассуждений?

        8

     Хотя  Томаш благодаря Терезе и полюбил Бетховена, в музыке  он особенно
не разбирался, и я  не  уверен,  знал ли  он  подлинную историю  знаменитого
Бетховенского мотива "Muss es sein? Es muss sein!".
     А  было  так:  некий  господин  Дембшер  задолжал  Бетховену  пятьдесят
флоринов, и композитор, у которого вечно не было ни гроша за душой, напомнил
ему  о  них.  "Muss es sein?" -  вздохнул  опечаленно  господин  Дембшер,  и
Бетховен бурно рассмеялся: "Es muss sein!" - и тотчас эти слова и их мелодию
положил  на ноты  и сочинил на этот реалистический мотив небольшой канон для
четырех голосов: три голоса поют: "Es muss sein, es muss sein, ja, ja,  ja!"
(это должно быть, это должно быть, да, да, да),  а четвертый голос вступает:
"Heraus mit dem Beutel!" (Вытащи-ка портмоне!).
     Тот же  мотив годом  позже стал основой четвертой части  его последнего
квартета, опус  135. Тогда Бетховен уже не думал о портмоне Дембшера.  Слова
"Es  muss sein!" звучали для него все более и более  торжественно, словно их
изрекала  сама  Судьба.  В   языке  Канта  даже  "Добрый  день!",  сказанное
соответствующим  образом,  может  обрести  подобие  метафизического  тезиса.
Немецкий - язык тяжелых слов. И "Es muss sein!" стало уже вовсе не шуткой, a
"der schwer gefasste Entschluss" (тяжко принятым решением).
     Итак, Бетховен легковесное  вдохновение превратил в  серьезный квартет,
шутку  в метафизическую правду. Это  любопытный пример превращения легкого в
тяжелое  (или  же, согласно  Пармениду:  пример  превращения  позитивного  в
негативное).  Как  ни  удивительно,  такое  превращение   нас  не  поражает.
Напротив,  нас огорчило бы,  преврати Бетховен серьезность своего квартета в
легкую шутку четырехголосного канона о портмоне Дембшера.  И тем не менее, в
таком  случае он поступил бы поистине в духе Пармепида: превратил бы тяжелое
в легкое, то бишь негативное в позитивное! Вначале (как незавершенный эскиз)
была бы великая метафизическая правда, а в конце (как завершенное сочинение)
была  бы легковесная шутка! Однако нам  уже не  дано мыслить так, как мыслил
Парменид!
     Мне  кажется,  то агрессивное,  торжественно  строгое "Es  muss  sein!"
втайне уже давно раздражало Томаша, и в нем жила глубокая мечта, следуя духу
Парменида, превратить тяжелое в легкое. Вспомним  о том,  как он в одночасье
отказался  от встреч со  своей  первой женой и  сыном или  с  каким чувством
облегчения воспринял разрыв с родителями. Было ли это нечто иное, чем резкий
и недостаточно осознанный  жест, которым он отбросил все, что представлялось
ему тяжелой обязанностью, его "Es muss sein!"?
     Тогда,  конечно,  это  было   внешнее  "Es  muss  sein!",  определенное
общественными  условностями, в  то время  как  "Es muss  sein!"  его любви к
медицине шло  изнутри. Тем хуже.  Внутренний императив еще сильнее и  потому
тем настойчивее зовет к бунту.
     Быть  хирургом  -  значит вспарывать поверхность вещей  и смотреть, что
сокрыто внутри. Возможно, именно поэтому у Томаша и возникло желание узнать,
что же таится по ту сторону "Es muss sein!"; иными словами: что останется от
жизни,  если  человек сбросит  с  себя  то,  что  до  сих пор  считал  своим
призванием.
     И тем не  менее, когда он,  представившись благожелательной  заведующей
пражского предприятия "Мойка витрин  и окон", воочию увидел результат своего
решения во всей реальности и неотвратимости, ему стало  страшновато. В таком
состоянии он прожил первые дни своей новой работы.  Но как только  преодолел
(пожалуй,  за неделю)  обескураживающую  непривычность своего  преображения,
понял вдруг, что вступил в пору долгих каникул.
     Он делал вещи,  на которые ему было  плевать, и это было прекрасно.  Он
внезапно понял счастье  людей (до сих пор он всегда их жалел),  занимающихся
профессиями, к которым не принуждает их никакое внутреннее "Es muss sein!" и
о  которых,  покинув свое рабочее место, они  могут  тотчас забыть.  Никогда
прежде  он  не знал этого благостного безразличия. Когда, бывало,  что-то не
вполне удавалось ему на операционном  столе, он приходил в отчаяние и не мог
уснуть.  Зачастую  он терял даже  вкус  к  женщинам.  "Es  muss  sein!"  его
профессии было своего рода вурдалаком, высасывавшим у него кровь.
     Теперь он ходил по Праге с шестом для  мытья витрин и  не без удивления
обнаруживал, что чувствует себя на  десять  лет  моложе. Продавщицы  больших
магазинов величали его  "пан доктор" (пражский тамтам действовал отлично)  и
спрашивали  его  советов  касательно  своих  насморков,  больных  поясниц  и
нерегулярных менструаций.  Они смотрели на него чуть ли  не со стыдом, когда
он, полив стекла водой  и насадив щетку  на  шест, начинал  мыть витрину. О,
если бы они только могли бросить покупателей в магазине и, отобрав у него из
рук шест, вымыть за него стекла!
     Томаша приглашали, в основном, большие  магазины, но предприятие  часто
посылало   его  и   к   частным  лицам.   Массовое   преследование   чешских
интеллектуалов  еще  тогда  возбуждало  в людях некую эйфорию  солидарности.
Бывшие  пациенты  Томаша,  узнав,  что  он  моет  окна,  звонили  к  нему на
предприятие  и  приглашали  именно  его.  Затем  встречали  его  с  бутылкой
шампанского или  сливовицы  и, записав ему в  квитанцию  тринадцать  вымытых
окон, два часа толковали  с  ним и пили за  его здоровье.  И Томаш уходил  в
следующую  квартиру или  магазин  в  великолепном  расположении  духа. Семьи
русских офицеров размещались  по стране, по  радио  неслись угрожающие  речи
чиновников министерства внутренних дел, сменивших изгнанных редакторов, а он
бродил  в подпитии по Праге, и ему  казалось, что он идет с одного праздника
на другой. Это были его долгие каникулы.
     Он возвращался назад во  времена  своего холостяцкого житья. То есть из
его жизни  вдруг совсем исчезла  Тереза.  Встречался он с ней  только ночью,
когда она приходила из ресторана, и он едва пробуждался от полусна, а утром,
когда  уже  она  с  трудом открывала  глаза,  торопился  на  работу.  В  его
распоряжении вдруг оказалось шестнадцать  часов, столь неожиданно обретенный
простор свободы. А простор  свободы с ранней молодости  для  Томаша  значил:
женщины.

        9

     Когда  друзья, случалось, спрашивали его, сколько  у  него было в жизни
женщин, он отвечал уклончиво, но если они наседали на него, он говорил:
     "Ну  что ж, их могло быть  сотни две".  Иные завистники считали, что он
преувеличивает. Он  защищался: "Разве это  так много? Мои  связи с женщинами
длятся лет двадцать  пять. Разделите  две сотни на  двадцать пять,  и  у вас
получится каких-нибудь восемь новых женщин в год. Не так уж это и много".
     Однако с тех пор как он стал жить с Терезой, его эротическая активность
наталкивалась на  организационные трудности; ей  он  мог отвести лишь  узкую
полоску  времени  (между  операционным  залом  и  домом),  которое,  как  бы
интенсивно  он   его   ни   использовал  (подобно   земледельцу,   ревностно
возделывающему свою делянку в горах), не  идет, однако, ни в какое сравнение
с  простором  в  шестнадцать  часов,  нежданно  ему  подаренным.  (Я  говорю
шестнадцать часов,  поскольку и те восемь  часов, когда он  мыл  окна,  были
наполнены узнаванием  новых продавщиц, служащих,  домашних хозяек, каждая из
которых могла стать объектом его эротического интереса.)
     Что  он  искал в них? Что его  влекло  к  ним? Разве любовный акт  - не
вечное повторение одного и того же?
     Отнюдь нет.  Всегда остается  маленькая  доля невообразимого.  Когда он
видел женщину  в платье,  он, конечно, умел  приблизительно вообразить себе,
как  она будет выглядеть  обнаженной (здесь его опыт  медика  дополнял  опыт
любовника), но между приблизительностью  воображения  и точностью реальности
всегда оставался  маленький  зазор  невообразимого, не  дававшего ему покоя.
Погоня  за   невообразимым  не  кончается,   однако,  открытием  наготы,  но
продолжается дальше: как женщина будет вести себя, когда он разденет ее? Что
будет  говорить,  когда  он  будет  обладать  ею?  В какой Тональности будут
звучать ее вздохи? Какой гримасой исказятся ее черты в минуту экстаза?
     Своеобразие   "я"  скрыто  как  раз   в  том,  что   есть   в  человеке
невообразимого.  Представить  себе  мы  можем  лишь  то,  что  у всех  людей
одинаково, что общо. Индивидуальное "я" - лишь то, что отличается от общего,
иначе говоря, то,  что  нельзя предугадать и вычислить, что  необходимо лишь
обнажить, открыть, завоевать.
     Томаш,  который последние десять лет своей врачебной практики занимался
исключительно   человеческим   мозгом,   знает,   что   нет   ничего   более
труднопостижимого, чем "я". Между Гитлером и Эйнштейном,  между Брежневым  и
Солженицыным  гораздо  больше сходства,  чем  различия.  Если  это  выразить
числами, то можно  было  бы  сказать, что между ними  одна  миллионная  доля
непохожего  и  девятьсот девяносто девять тысяч  девятьсот девяносто  девять
миллионных сходного.
     Томаш  одержим страстью  открывать и  овладевать этой  одной миллионной
долей,  и ему кажется, что  в этом - смысл  его  одержимости  женщинами.  Он
одержим   не  женщинами,   он  одержим  тем,  что  в  каждой   из  них  есть
невообразимого, иными словами, он одержим  той миллионной долей  непохожего,
которая отличает одну женщину от других.
     (Здесь, пожалуй, соприкасались его страсть хирурга со страстью бабника.
Он  не  выпускал  из  руки  воображаемого  скальпеля,  даже  когда  бывал  с
любовницами. Он мечтал овладеть чем-то, что  запрятано глубоко в них  и ради
чего необходимо разъять их поверхность.)
     Мы можем, конечно,  по праву спросить, почему  он искал  эту миллионную
долю непохожего именно  в  сексе?  Разве он  не  мог  найти ее, допустим,  в
походке, в кулинарных причудах либо в художественных увлечениях той или иной
женщины?
     Несомненно, миллионная  доля  непохожести  присутствует во всех  сферах
человеческой  жизни, однако в любой из  них она общедоступна,  ее  не  нужно
открывать, она не требует скальпеля. Одна женщина на десерт предпочитает сыр
пирожному, другая не выносит цветной капусты, и хоть каждая из них тем самым
демонстрирует  свою оригинальность, эта  оригинальность тотчас  обнаруживает
свою полную  пустоту  и никчемность и  убеждает  нас в том, что нет никакого
смысла примечать ее и искать в ней какую-то ценность.
     Исключительно в  сексуальности миллионная доля несхожести являет  собой
нечто  редкостное,  ибо  недоступна  публике  и  должна  быть завоевана. Еще
полвека назад для такого завоевания требовалась уйма времени (недели, а то и
месяцы!),   и   стоимость   завоеванного   была   пропорциональна   времени,
затраченного на это завоевание. Однако и сейчас, хотя время, необходимое для
завоевания,   неизмеримо  сократилось,   сексуальность  все  еще  продолжает
оставаться металлической шкатулкой, в которой сокрыто таинство женского "я".
     Итак, то была не жажда наслаждения (наслаждение приходило сверх  всего,
как  некая  премия),  а  жажда  овладеть  миром  (разъять  своим  скальпелем
распростертое тело мира); именно она увлекала Томаша в погоню за женщинами.

        10

     Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить
две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда
один и тот же сон  о женщине. Другие движимы желанием овладеть  безграничным
разнообразием объективного женского мира.
     Одержимость  первых - лирическая: они ищут  в женщинах самих себя, свой
идеал,  но  их всякий раз постигает разочарование, ибо идеал, как  известно,
нельзя найти никогда. Разочарование,  которое гонит их от женщины к женщине,
привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие
сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.
     Вторая  одержимость  -  эпическая, и женщины  не  находят в ней  ничего
трогательного: мужчина не проецирует на женщин никакого своего субъективного
идеала; поэтому его занимает  все и ничто  не может разочаровать. Именно эта
неспособность  быть разочарованным  и несет в себе нечто предосудительное. В
представлении  людей  одержимость  эпического  бабника  не знает  искупления
(искупления разочарованием).
     Поскольку  лирический  бабник преследует все  время один  и  тот же тип
женщин, никто  даже  не замечает, что он сменяет любовниц; друзья  постоянно
ставят  его  в затруднительное положение  тем, что не  могут  различить  его
подруг и все время называют их одним и тем же именем.
     Эпические бабники (и к ним, конечно, относится Томаш) в своей погоне за
познанием все больше  отдаляются  от банальной женской красоты,  коей быстро
пресыщаются, и  неотвратимо кончают  как собиратели  диковин.  Они  знают за
собой  этот  грех,  немного стыдятся  его  и,  дабы  не  смущать друзей,  не
показываются с любовницами на людях.
     Томаш  уже около  двух лет  работал  мойщиком  окон, когда однажды  его
пригласила к себе новая заказчица.  Ее  причудливость привлекла его  тотчас,
как только он увидел ее в открытой двери квартиры, но причудливость эта была
деликатной,    неброской,   ограниченной   рамками   приятной    банальности
(увлеченность  Томаша  диковинами  не имела  ничего общего  с  увлеченностью
Феллини монстрами). Женщина была  чрезвычайно высокой,  заметно  выше его, и
лицо ее с тонким и очень длинным  носом было до такой степени необычным, что
ее нельзя было назвать  красивой (никто с  этим не  согласился бы!), хотя  и
некрасивой (во всяком случае, в глазах Томаша) она не была. В брюках и белой
блузе она производила впечатление  удивительного сочетания нежного мальчика,
жирафа и аиста.
     Женщина  смотрела на него долгим,  внимательным, пытливым взглядом,  не
лишенным и проблеска умной иронии.
     - Пойдемте дальше, пан доктор, - сказала она.
     Он понял, что женщина знает, кто он. Однако,  не желая показывать  это,
он спросил: - Куда можно налить воды?
     Она  открыла дверь ванной. Перед ним  были  умывальник,  ванна, унитаз;
перед ванной, умывальником и унитазом лежали маленькие розовые коврики.
     Женщина, похожая  на жирафа и аиста,  улыбалась,  глаза ее щурились,  и
потому  все,  что  она  говорила,  казалось  исполненным тайного смысла  или
иронии.
     - Ванная полностью в вашем распоряжении, пан  доктор, - сказала  она. -
Можете в ней делать все что угодно.
     - И выкупаться могу? - спросил Томаш.
     - Вы любите купаться? - ответила она вопросом.
     Он наполнил ведро теплой водой и вернулся в гостиную.
     - Откуда прикажете начать?
     - Это зависит только от вас, - пожала она плечами.
     - Я мог бы посмотреть окна в остальных комнатах?
     - Вы хотите познакомиться с моей квартирой? -  улыбнулась  она,  словно
мытье окон было просто его прихотью, не имевшей к ней никакого отношения.
     Он вошел в соседнюю комнату. Это  была спальня с одним  большим  окном,
двумя  придвинутыми  вплотную  кроватями  и  картиной,  изображавшей осенний
пейзаж с березами и заходящим солнцем.
     Когда он вернулся, на столе стояла открытая бутылка вина и две рюмки.
     - Не хотите ли взбодриться перед нелегкой работой? - спросила она.
     - С удовольствием, - сказал Томаш и сел.
     - Для вас, должно быть, это любопытное занятие, бывать во многих домах,
- сказала она.
     - Да, в этом что-то есть, - сказал Томаш.
     - Везде вас ждут женщины, мужья которых на работе.
     - Гораздо чаще бабушки и свекрови, - сказал Томаш.
     - А вы не тоскуете по вашей настоящей работе?
     - Скажите мне лучше, откуда вы знаете о моей работе?
     - Ваше  предприятие  хвастается  вами, -  сказала  женщина, похожая  на
аиста.
     - Все еще? - удивился Томаш.
     -  Когда я туда позвонила и попросила прислать кого-нибудь вымыть окна,
мне  предложили вас. Сказали, что  вы известный хирург,  которого выгнали из
больницы. Меня, конечно, это заинтересовало.
     - Вы ужасно любопытная, - сказал он.
     - Это заметно по мне?
     - Да, по вашему взгляду.
     - А как я смотрю?
     - Щурите глаза. И все время задаете вопросы.
     - Вы не любите отвечать?
     Благодаря ей разговор с самого начала приобрел игривое очарование.
     Ничто из того,  что  она  говорила, не касалось окружающего  мира,  все
слови.  были обращены исключительно  к ним одним.  А поскольку главной темой
разговора сразу стали он и она, не было ничего естественнее,  как  дополнить
слова  прикосновениями: Томаш, говоря о  ее  щурящихся глазах,  не  преминул
погладить  ее.  А она  принялась каждый его жест  повторять  своим жестом  и
делала    это   не   полуосознанно,    а   скорее   с   какой-то   нарочитой
последовательностью,  словно  играла в  игру "что  сделаете  вы мне, то  и я
сделаю вам". Так они сидели друг против друга, и руки одного  касались  тела
другого.
     И только  когда Томаш  попытался коснуться ее лона. она воспротивилась.
Ему трудно было определить, насколько серьезно это сопротивление, но в любом
случае прошло  уже  достаточно  времени -  через десять минут ему полагалось
быть у следующего клиента.
     Он встал и объяснил ей, что должен уйти. Лицо у нее горело.
     - Позвольте подписать  вам заказ, - сказала она.  Но  я  же  ничего  не
сделал, - возразил он.
     - Это  моя  вина, -  сказала  она и  затем добавила  тихим,  медленным,
невинным голосом: -  Мне придется снова попросить  вас зайти и докончить то,
что по моей вине вы не смогли даже начать.
     Когда Томаш  отказался дать  ей подписать бланк,  она  сказала ласково,
словно просила  его о какой-то услуге:  -  Прошу вас,  дайте мне. - А  потом
добавила,  щуря глаза: -  Плачу  же не  я,  а  мой  муж. И платят не вам,  а
государственному предприятию. Эта сделка нас вовсе не касается.

        11

     Странная несоразмерность женщины, похожей на жирафа и аиста, возбуждала
его и в воспоминаниях о ней: сочетание кокетства с неловкостью;  откровенное
сексуальное   влечение,   сопровождаемое   иронической  улыбкой;  вульгарная
ординарность квартиры и  неординарность ее  хозяйки. Какой  она будет, когда
они займутся любовью? Но  как  ни  пытался он вообразить себе это, ничего не
получалось. Несколько дней он ни о чем другом и думать не мог.
     Когда она пригласила его во  второй раз, бутылка  вина и две рюмки  уже
ждали на столе. Однако сейчас  все шло очень быстро. Вскоре они  стояли друг
против друга в спальне (на картине с березами заходило солнце) и целовались.
Он  сказал  ей  свое  обычное  "разденьтесь!",  но  она,  вместо того  чтобы
подчиниться, попросила его: "Нет, сначала вы!"
     Для  него это было столь  непривычным,  что привело его в смущение. Она
стала расстегивать ему брюки. Он еще раз, другой  приказал ей  (с комическим
неуспехом)  "разденьтесь", однако  ему ничего  не оставалось, как  пойти  на
компромисс: следуя  правилам  игры, которые она в прошлый  раз ему  навязала
("что  сделаете вы мне, то и я  сделаю вам"), она сняла с него брюки, а он с
нее - юбку, затем она сняла с  него рубашку, а он с  нее  - блузку, и так до
тех пор,  пока  они  не оказались друг перед другом совсем голыми. Его  рука
была на ее влажном межножье,  а затем он продвинул  пальцы дальше, к заднему
проходу, к месту, которое особенно любил на теле всех женщин. У этой дамы он
б