неделю  оккупации.
Руководители страны были вывезены русской армией как  преступники, никто  не
знал,  где  они,  все  дрожали за  их  жизнь,  и ненависть против пришельцев
пьянила, как алкоголь. Это было хмельное торжество ненависти. Чешские города
были украшены тысячами нарисованных от руки плакатов  со смешными надписями,
эпиграммами, стихами, карикатурами на Брежнева  и его армию, над которой все
потешались, как над  балаганом простаков.  Однако ни одно торжество не может
длиться вечно. Русские  принудили чешских государственных деятелей подписать
в  Москве некое  компромиссное соглашение.  Дубчек вернулся с  ним в Прагу и
зачитал  его по  радио. После шестидневного заключения он был так раздавлен,
что  не  мог  говорить,  заикался,  едва переводил  дыхание, прерывая  фразы
бесконечными, чуть не полминутными паузами.
     Компромисс спас страну от самого страшного: от казней и массовых ссылок
в Сибирь, вселявших во  всех ужас. Но  одно было ясно: Чехия обречена теперь
вовек заикаться,  запинаться и  ловить  ртом  воздух,  как Александр Дубчек.
Праздник кончился. Настали будни унижения.
     Все  это говорила Тереза Томашу; он знал, что это правда, но знал и то,
что за этой правдой кроется еще другая, более существенная причина, по какой
Тереза хочет уехать из Праги: в прошлом она не была счастлива.
     Дни, когда она фотографировала советских солдат  на  пражских  улицах и
лицом к  лицу встречалась с опасностью, были самыми прекрасными в ее  жизни.
Это  были единственные дни, когда телевизионный сериал ее  снов  оборвался и
ночи ее  стали счастливыми.  Русские  на своих танках принесли  ей  душевное
равновесие.  Теперь, когда праздник кончился, она снова стала  бояться своих
ночей и хотела бы бежать от них. Она поняла,  что бывают обстоятельства, при
которых она  может чувствовать себя сильной  и счастливой, и мечтала  теперь
уехать в другой мир с надеждой, что там снова встретится с чем-то подобным.
     - А тебя не волнует, - спросил Томаш,  - что Сабина тоже эмигрировала в
Швейцарию?
     -  Женева  не Цюрих, - сказала Тереза. - Думаю, там она будет волновать
меня меньше, чем волновала в Праге.
     Человек, мечтающий покинуть место, где он живет, явно несчастлив. Томаш
принял  желание  Терезы   эмигрировать,  словно  злоумышленник,  принимающий
приговор. Он  покорился  ему  и в один прекрасный день оказался с Терезой  и
Карениным в самом крупном городе Швейцарии.

        13

     В пустую квартиру он купил одну кровать (на другую мебель денег пока не
было)  и окунулся в работу  со всей истовостью  человека, начинающего  после
сорока новую жизнь.
     Несколько раз он звонил в Женеву Сабине. Ей повезло: выставка ее картин
открылась  за неделю  до русского  вторжения, так  что швейцарские меценаты,
увлеченные волной симпатии к маленькой стране, раскупили все ее работы.
     - Благодаря  русским  я разбогатела, - смеялась  Сабина в  трубку.  Она
позвала Томаша  к  себе в  новую мастерскую, заверив  его, что она мало  чем
отличается от той, которую он знает по Праге.
     Томат,  конечно,  рад  был  ее  навестить,  но никак не  мог  придумать
предлога, каким  сумел бы оправдать свою поездку  в глазах Терезы.  И потому
Сабина приехала в  Цюрих.  Поселилась в гостинице.  Томаш пришел  туда после
работы, позвонил ей  из холла  и сразу  же поднялся к  ней  в номер.  Открыв
дверь,  она  предстала  перед   ним  на   своих   красивых   длинных  ногах,
полураздетая, в  одних трусиках и бюстгальтере. На  голове у нее  был черный
котелок. Она смотрела на него  долгим, неподвижным взглядом и не говорила ни
слова. И Томаш стоял молча. А потом вдруг понял, как он растроган. Он снял с
ее  головы  котелок и  положил на  тумбочку у кровати. И тут же,  так  и  не
перемолвившись словом, они отдались любви.
     Уходя из гостиницы в свою цюрихскую квартиру (уже  давно  пополнившуюся
столом, стульями, креслами, ковром),  он не  без радости говорил  себе,  что
носит  с собой свой  образ жизни так же, как  улитка -  свой домик. Тереза и
Сабина  являли  два полюса  его  жизни, полюсы  отдаленные,  непримиримые и,
однако, оба прекрасные.
     Но именно потому, что  систему своей  жизни он  носил  повсюду с собой,
словно она приросла к его телу, Терезе продолжали сниться все те же сны.
     Они  жили  в Цюрихе  уже  месяцев  шесть  или  семь,  когда он однажды,
вернувшись поздно вечером домой, нашел на столе письмо. Тереза сообщала ему,
что уехала  в Прагу. Уехала  потому, что не  в силах  жить  за границей. Она
сознает, что должна  была стать здесь опорой  ему,  но сознает также  и свою
неспособность  к  этому.  Она наивно  полагала, что  заграница  изменит  ее.
Верила, что после всего пережитого в дни вторжения она уже не будет мелочна,
станет взрослой, умной, сильной, но она переоценила себя. Она в тягость  ему
и  не может  больше выносить это. Она обязана  сделать  из этого необходимые
выводы  прежде,  чем будет совсем поздно. И  просит простить ее, что взяла с
собой Каренина.
     Он принял сильное снотворное, но уснул только под утро. К счастью, былa
суббота,  и   он   мог  остаться  дома.   В  сотый   раз  он  взвешивал  все
обстоятельства:  граница  между его страной и  остальным  миром уже закрыта,
прошли те  времена,  когда они  уезжали. Никакими телеграммами и телефонными
звонками Терезу обратно  не вызволишь. Власти уже не выпустят ее за границу.
Ее отъезд непостижимо бесповоротен.

        14

     Сознание,  что  он  абсолютно беспомощен,  действовало на  него, словно
палочные  удары, но  при том,  как ни странно, и  успокаивало его.  Никто не
понуждал его  принимать то или иное  решение. Ему  не  надо было смотреть на
стены супротивного дома и задаваться  вопросом, хочет он жить  с Терезой или
не хочет. Она все решила сама.
     Он пошел в ресторан пообедать. Было горестно, но за едой первоначальное
отчаяние  как бы отступило,  как бы  утратило  свою силу,  истаяв в  обычную
меланхолию.  Он  оглядывался  на  годы,  которые  прожил  с  Терезой,  и ему
казалось, что вся их история не  могла завершиться удачнее, чем завершилась.
Если  бы  кто-то даже придумал эту историю,  то вряд ли мог бы закончить  ее
иначе: Тереза  пришла к  нему  по собственной воле. Таким же образом в  один
прекрасный  день и ушла. Приехала с одним тяжелым чемоданом. С одним тяжелым
чемоданом и уехала.
     Он  расплатился, вышел из ресторана  и  стал прохаживаться  по  улицам,
исполненный меланхолии, которая становилась  все  более и  более прекрасной.
Позади было семь лет жизни  с Терезой, и теперь он убеждался, что те  годы в
воспоминаниях были прекрасней, чем когда он проживал их в действительности.
     Любовь между ним и Терезой была прелестна, но утомительна: он постоянно
должен   был   что-то   утаивать,   маскировать,   изображать,   исправлять,
поддерживать  в  ней хорошее настроение, утешать, непрерывно доказывать свою
любовь, быть подсудным ее ревности, ее страданиям, ее снам, чувствовать себя
виноватым,  оправдываться и  извиняться. Это напряжение  теперь  исчезло,  а
красота осталась.
     Суббота  клонилась к вечеру,  он  впервые прогуливался по Цюриху один и
вдыхал  аромат своей  свободы. За углом  каждой  улицы  таилось приключение.
Будущее  вновь  стало тайной.  Опять  вернулась  холостяцкая  жизнь,  жизнь,
которая,  как он некогда думал, была ему предначертана; лишь в ней  он может
оставаться воистину самим собой.
     Вот уже семь  лет он был привязан к Терезе, ее глаза  следили за каждым
его шагом.  Было так, словно она  привязала к  его лодыжкам железные гири. А
теперь неожиданно его шаг стал гораздо легче. Он чуть не парил в воздухе. Он
оказался  в  магическом поле  Парменида:  он наслаждался  сладкой  легкостью
бытия.
     (Было  ли у него желание позвонить в Женеву Сабине?  Дать знать о  себе
кому-то из цюрихских женщин, с  которыми он познакомился в последние месяцы?
Нет,  у  него  не  было  такого  желания.  Он чувствовал,  что  случись  ему
встретиться с какой-нибудь  женщиной, воспоминание о  Терезе мгновенно стало
бы невыносимо мучительным).

        15

     Это особое меланхолическое  очарование  длилось  до  самого воскресного
вечера.  В  понедельник все  изменилось.  Тереза  ворвалась  в его мысли: он
чувствовал,  каково  ей  было,  когда  она  писала  ему  прощальное  письмо;
чувствовал, как у нее тряслись руки; видел, как она тащит тяжелый  чемодан в
одной руке и Каренина на  поводке -  в другой; он  представлял себе, как она
отпирает их пражскую квартиру,  и  собственным  сердцем ощущал бесприютность
одиночества, пахнувшего ей в лицо, когда она открыла дверь.
     В течение тех прекрасных  двух дней меланхолии его сочувствие отдыхало.
Сочувствие  спало, как спит горняк  в  воскресенье  после  недели каторжного
труда, чтобы в понедельник снова суметь спуститься в шахту.
     Он  осматривал  больного  и  вместо  него  видел  Терезу.  Мысленно  он
наставлял  себя:  не  думай о  ней! не думай о  ней! Он говорил себе: именно
потому, что я болен сочувствием,  хорошо, что  она уехала и что  я больше не
увижу ее.  Я должен освободиться не от нее, а от своего сочувствия, от  этой
болезни, которая была мне неведома, пока Тереза не заразила меня ее вирусом!
     В  субботу  и  воскресенье  он испытывал  сладкую легкость  бытия,  что
приближалась к нему из глубин  будущего. Но уже  в понедельник навалилась на
него тяжесть, какой он не знал прежде.
     Все тонны стали  русских танков не  шли с  ней в сравнение.  Нет ничего
более  тяжкого,  чем сочувствие. Даже собственная боль не столь  тяжела, как
боль сочувствия  к кому-то, боль за кого-то,  ради кого-то,  боль,  многажды
помноженная фантазией, продолженная сотней отголосков.
     Он убеждал себя  не поддаваться сочувствию, и сочувствие слушалось его,
склонив  голову,  словно  ощущало  себя  виноватым.  Сочувствие  знало,  что
злоупотребляет своими правами, но все-таки упорствовало исподтишка, и потому
на пятый день после ее отъезда Томаш сообщил директору клиники (тому самому,
который ежедневно звонил ему  в  оккупированную Прагу),  что немедля  должен
вернуться  на родину. Ему было стыдно. Он знал, что  его поведение покажется
директору безответственным и непростительным. Нестерпимо хотелось довериться
ему и рассказать о Терезе и о письме, что она оставила для него на столе. Но
он  не сделал этого.  С  точки  зрения  швейцарского врача,  поступок Терезы
выглядел бы истеричным и безобразным. А Томашу не хотелось позволить кому бы
то ни было думать о ней дурно.
     Директор и в самом деле был обижен.
     Пожав плечами, Томаш сказал: - Es muss sein. Es muss sein.
     То  был  намек.  Последняя  часть  последнего  Бетховенского   квартета
написана на эти два мотива: Muss  es sein? (Должно ли это быть?)  -  Es muss
sein! Es muss sein! (Это должно быть!)
     Чтобы  смысл этих слов  был совершенно  ясен,  Бетховен  озаглавил  всю
последнюю часть словами: "der schwer gefasste Entschlusse", переводимыми как
"тяжко принятое решение".
     Этим  намеком на  Бетховена Томаш  уже возвращался  к  Терезе, так  как
именно  она заставляла  его покупать пластинки с  Бетховенскими квартетами и
сонатами.
     Намек  оказался  более  уместен,  чем  Томаш  ожидал,  ибо директор был
большим любителем музыки. Он слегка улыбнулся  и  тихо  сказал, воспроизводя
голосом Бетховенскую мелодию: - Muss es sein?
     Томаш сказал еще раз: - Ja, es muss sein!

        16

     В  отличие  от  Парменида   для  Бетховена  тяжесть  была  явно  чем-то
положительным. "Der schwer gefasste  Entschluss"  (тяжко  принятое  решение)
связано  с  голосом  Судьбы  ("Es  muss  sein!");  тяжесть, необходимость  и
ценность суть три понятия,  внутренне зависимые друг от  друга: лишь то, что
необходимо, тяжело, лишь то, что весит, имеет цену.
     Это  убеждение родилось  из  Бетховенской музыки, и хотя  возможно (или
даже  вероятно),  что  ответственность  за  него  несут  скорее  толкователи
Бетховена, чем  сам  композитор, ныне  мы все в большей  или меньшей степени
разделяем его; величие  человека мы усматриваем  в  том, что  он несет  свою
судьбу, как  нес Атлант на своих плечах свод небесный.  Бетховенский герой -
атлет по поднятию метафизических тяжестей.
     Томаш ехал к швейцарской  границе, а в моем воображении  сам патлатый и
хмурый Бетховен  дирижировал оркестром  местных  пожарников  и  играл ему на
прощание с эмиграцией марш под названием "Es muss sein!".
     Затем Томаш  пересек  чешскую границу и натолкнулся на колонны  русских
танков. Ему пришлось остановить машину у  перекрестка  и ждать полчаса, пока
они пройдут. Грозный танкист в черной форме стоял на перекрестке и  управлял
движением, словно  все дороги в Чехии безраздельно принадлежали  только ему.
"Es muss sein!" - мысленно повторял Томаш, потом вдруг засомневался: в самом
ли деле это должно было быть?
     Да, невыносимо было оставаться в Цюрихе и представлять себе, что Тереза
живет в Праге одна.
     Но как долго мучило  бы  его сочувствие? Всю  жизнь? Или целый год? Или
месяц? Или всего неделю?
     Откуда ему было знать? Мог ли он это испробовать?
     Любой школьник на уроках физики может поставить опыт, чтобы убедиться в
правильности  той  или иной научной гипотезы. Но человек, проживающий  одну-
единственную  жизнь,  лишен возможности проверить гипотезу опытным  путем, и
ему не  дано  узнать,  должен был он или  не  должен был подчиниться  своему
чувству.
     Погруженный в эти мысли, Томаш открыл дверь квартиры. Каренин  пустился
прыгать, норовя лизнуть его  в лицо, и тем самым  облегчил ему первые минуты
встречи. Желание  упасть Терезе  в объятия (желание, которое  обуревало его,
еще  когда он садился  в Цюрихе в машину)  совершенно исчезло. Ему казалось,
что он  стоит напротив  нее посреди  снежной равнины и что они оба дрожат от
холода.

        17

     С первого дня оккупации русские военные самолеты летали над Прагой ночи
напролет. Томаш от этого звука отвык и не мог уснуть.
     Ворочаясь с боку на бок возле спящей Терезы, он  вспомнил  вдруг фразу,
сказанную ею  когда-то  давно  посреди  пустой болтовни. Они говорили  о его
приятеле  З., и вдруг она обронила: "Если б не встретила тебя, наверняка  бы
влюбилась в него".
     Уже тогда эти слова привели Томаша  в состояние странной меланхолии.  А
теперь он вдруг  осознал абсолютную случайность того факта, что Тереза любит
его, а не приятеля  З.  Что кроме  ее осуществленной любви к  нему в империи
возможностей есть еще бесконечное множество неосуществленных влюбленностей в
других мужчин.
     Мы все не допускаем даже мысли, что любовь нашей жизни может  быть чем-
то легким, лишенным всякого веса; мы полагаем, что наша любовь  - именно то,
что должно было быть; что без нее наша жизнь не  была  бы нашей  жизнью. Нам
кажется, что  сам Бетховен,  угрюмый и патлатый, играет нашей  великой любви
свое "Es muss sein!".
     Томаш вспоминал  о  Терезиной обмолвке насчет  приятеля З. и убеждался,
что история любви его жизни не откликается  никаким "Es muss sein!",  скорее
"Es konnte auch anders sein": это могло быть и по-иному.
     Семь лет  тому в больнице  Терезиного  городка случайно было обнаружено
тяжелое  заболевание  мозга,  ради  которого  для  срочной консультации  был
приглашен главный врач клиники, где работал Томаш. Но  у  главврача случайно
оказался ишиас, он не  мог двигаться  и  послал  в  провинциальную  больницу
вместо себя Томаша. В  городе  было пять  гостиниц, но Томаш  случайно напал
именно  на  ту,  где  работала  Тереза.  Случайно  до  отхода  поезда у него
оставалось немного свободного  времени, чтобы посидеть в ресторане. Случайно
была Терезина смена, и  она случайно обслуживала стол, за которым  сидел он.
Потребовалось шесть случайностей,  чтобы они подтолкнули  Томаша  к  Терезе,
словно его самого к ней не тянуло.
     Он  вернулся  в Чехию из-за  нее.  Столь  роковое  решение опиралось на
любовь столь случайную, какой и вовсе могло не быть, не уложи ишиас семь лет
назад  его  шефа в  постель.  И эта  женщина,  это  олицетворение абсолютной
случайности, лежит теперь рядом с ним и глубоко дышит во сне.
     Была уже поздняя  ночь. Он почувствовал, что начинаются боли в желудке,
как часто случалось у него в минуты душевной подавленности.
     Ее дыхание  раз-другой перешло в легкое похрапывание. Томаш не ощущал в
себе никакого сочувствия. Единственными ощущениями были тяжесть в  желудке и
отчаяние, что он вернулся.


         * Часть вторая. ДУША И ТЕЛО * 



        1

     Было бы глупо пытаться автору убедить  читателя,  что его герои жили на
самом  деле.  Они  родились  вовсе  не  из утробы  матери, а  из  одной-двух
впечатляющих фраз  или из одной решающей ситуации. Томаш родился  из  фразы:
Einmal ist keinmal. Тереза из урчания в животе.
     Когда она впервые вошла к Томашу в  квартиру,  у  нее вдруг  заурчало в
животе. И неудивительно; она не  обедала, не ужинала, лишь утром на вокзале,
прежде чем сесть в поезд,  съела  бутерброд. Она вся была  сосредоточена  на
своей дерзкой  поездке, а про еду и не вспомнила.  Но кто не думает  о своем
теле,  тот  еще скорее  становится  его жертвой.  Было  ужасно стоять  перед
Томашем и  слышать, как громко разговаривают  ее внутренности.  Ей  хотелось
плакать. К счастью, Томаш сразу же обнял ее, и она смогла забыть  о  голосах
желудка.

        2

     Итак,   Тереза   родилась   из  ситуации,  которая  брутально  обнажает
непримиримую двойственность тела и души, этот основной человеческий опыт.
     Когда-то, в  давние времена, человек с удивлением прислушивался, как  в
груди раздается  звук размеренных ударов, и не понимал,  что это. Он не  мог
отождествлять себя с  чем-то столь чуждым  и неведомым, каким представлялось
тело.  Тело  было клеткой,  а  внутри  нее находилось  нечто,  что смотрело,
слушало, боялось,  думало  и удивлялось;  этим нечто, оставшимся за  вычетом
тела, была душа.
     Во времена нынешние  тело, конечно, вещь изведанная; мы знаем:  то, что
стучит в груди, - это сердце, а нос - оконечность трубки, которая  выступает
из  тела,  дабы подавать  кислород в  легкие.  Лицо не что  иное,  как некая
приборная панель,  куда  выводятся все  механизмы тела, то бишь пищеварение,
зрение, слух, дыхание, мышление.
     С тех пор  как  человек на  своем  теле может  всему дать название, оно
тревожит  его  куда  меньше.  Мы знаем  и то,  что душа  не  что  иное,  как
деятельность серого  вещества  мозга. Двойственность  тела и  души окуталась
научными  терминами,  и ныне  мы  можем весело смеяться  над  ней,  как  над
старомодным предрассудком.
     Но  достаточно человеку, влюбленному до безумия, услышать урчанье своих
кишок,  как единство тела и  души, эта лирическая иллюзия века науки, тотчас
разрушается.

        3

     Она  стремилась  сквозь  свое  тело  увидеть  себя.  Поэтому так  часто
останавливалась  перед зеркалом. А поскольку боялась, чтобы  при этом ее  не
застигла  мать,  каждый любопытный  взгляд в  зеркало носил характер тайного
порока.
     К зеркалу влекло ее не тщеславие, а удивление  тому, что она видит свое
"я". Она забывала, что смотрит на приборную  панель телесных механизмов.  Ей
казалось,  что она видит  свою  душу, которая  позволяет  ей познать  себя в
чертах лица. Она забывала, что нос - это всего лишь оконечность трубочки для
подачи  воздуха  в  легкие.  Она  видела  в нем  верное  отображение  своего
характера.
     Она смотрела  на себя долго  и  подчас  огорчалась, видя  на своем лице
черты матери.  Но тем настойчивее она  смотрела на  себя и старалась усилием
воли отвлечься  от материнского облика, вычеркнуть  его  начисто, дабы в  ее
лице оставалось лишь  то, что представляло ее самое. Когда ей это удавалось,
наступала минута опьянения: душа выступала на поверхность тела, как  если бы
войско,  вырвавшись из трюма, заполонило всю палубу, замахало ру