а делилась
вестями  о   том,  кто   не   оправдал   надежд,   кто  предал,   кто   стал
коллаборационистом, с  непостижимой быстротой африканского тамтама), он знал
об этом, но был бессилен с этим бороться. Он и сам  поражался, насколько это
было ему нестерпимо и в какое смятение повергло его. Интерес всех этих людей
к  нему  был  омерзителен,  как давка  или  прикосновения тех,  кто в  наших
страшных снах срывает с нас одежду.
     Он пришел к главному врачу и сказал, что ничего не напишет.
     Главный врач пожал ему руку гораздо сильнее, чем когда бы то ни было, и
сказал, что предвидел его решение.
     - Пан доктор, пожалуй, вы могли бы оставить меня в клинике и без такого
заявления,  - сказал Томаш, желая намекнуть главному врачу,  что  для  этого
достаточно  было бы  всем коллегам  пригрозить  уходом с  работы, если  его,
Томаша, вынудят покинуть клинику.
     Но никому  из коллег  и в голову  не пришло  пригрозить своим  уходом с
работы, и он некоторое время спустя  (главврач пожал ему  руку еще  сильнее,
чем в предыдущий раз; на ней еще долго синели следы) вынужден был проститься
с клиникой.

        5

     Поначалу он  оказался в деревенской больнице, километрах в восьмидесяти
от  Праги. Добирался  от туда ежедневно  поездом  и  возвращался  смертельно
усталым. Год спустя ему посчастливилось найти место более выгодное -  хотя и
более зависимое - в пригородной амбулатории. Здесь он уже не  мог заниматься
хирургией и практиковал как врач-терапевт. Приемная была всегда, переполнена
пациентами, и  потому каждому из них он  способен был уделить не более  пяти
минут;  он  прописывал  аспирин,  выписывал  больничные листы  работающим и,
считая себя уже скорее чиновником, чем врачом, посылал их  на обследование к
специалистам.
     Однажды  в конце приема к нему зашел человек  лет пятидесяти; умеренная
полнота  сообщала ему достоинство.  Он представился сотрудником министерства
внутренних дел и пригласил Томаша в кабачок напротив.
     Он  заказал бутылку вина, но  Томаш запротестовал: - Я  на машине. Если
меня остановят  фараоны и обнаружат, что  я выпил, прощай  мои  водительские
права.
     Человек из  министерства внутренних  дел улыбнулся: - Случись что,  вам
достаточно сослаться на меня, - и подал  Томашу свою визитную  карточку, где
была его фамилия (разумеется, вымышленная) и министерский номер телефона.
     Затем  он долго распространялся о том, как он ценит Томаша и как все  в
министерстве   сожалеют,   что  такой   блестящий  хирург   вынужден  теперь
прописывать  аспирин  в  пригородной амбулатории.  Всякими околичностями  он
давал Томашу понять, что спецслужба, хоть об этом и не говорится  вслух,  не
согласна с  чересчур  жесткими  методами, какими специалисты  изгоняются  со
своих рабочих мест.
     Поскольку  Томашу  уже давно никто не пел хвалы,  он внимательно слушал
этого  толстячка  и  не  переставал  удивляться,  как  тот  правильно  и  до
мельчайших  подробностей осведомлен о  его профессиональных достоинствах. До
чего  мы беззащитны  против  лести!  Томаш не мог  устоять и не отнестись  к
словам человека из министерства на полном серьезе.
     Но причиной  тому было не только  самолюбие.  Более важную роль сыграла
тут неопытность. Когда  вы сидите лицом к лицу с кем-то, кто весьма любезен,
учтив,  вежлив, очень  трудно  непрестанно  сознавать, что  во  всем, что он
говорит, нет  ничего от правды, ничего от искренности. Неверие (постоянное и
систематическое,  без   тени  колебания)  требует   колоссального  усилия  и
тренировки,  иными словами, частых полицейских допросов.  Такой тренировки у
Томаша не было.
     Человек из министерства продолжал: - Мы знаем, пан доктор, что в Цюрихе
у вас было блестящее положение. И мы очень ценим, что вы  вернулись. С вашей
стороны это  благородный  шаг.  Вы знали, что ваше  место здесь. - И  затем,
словно в  чем-то упрекая  Томаша,  добавил:  - Но ваше место у операционного
стола!
     - Не могу не согласиться с вами, - сказал Томаш.
     Наступила  короткая  пауза,   после  которой  человек  из  министерства
проговорил  опечаленным  голосом:  - Однако  скажите  мне,  пан  доктор,  вы
действительно думаете, что коммунистам  надо  выколоть  глаза? Не кажется ли
вам странным, что это говорите вы, именно тот, кто уже стольким людям вернул
здоровье?
     - Это же полнейшая чушь, - защищался Томаш. Прочтите внимательно, что я
написал.
     - Я читал,  - сказал человек из  министерства  внутренних дел  голосом,
которому положено было звучать очень грустно.
     - По-вашему, выходит, я написал, что коммунистам надо выколоть глаза?
     - Так  поняли  все, -  сказал  человек  из  министерства,  и голос  его
прозвучал еще печальнее.
     - Если бы  вы  прочли  мой текст  целиком,  в том  виде, в каком я  его
написал, вам этого не показалось бы. Он вышел несколько сокращенным.
     - Как это? - напряг слух человек из  министерства.  -  Они опубликовали
ваш текст не в том виде, в каком вы его написали?
     - Его сократили.
     - Значительно?
     - Примерно на треть.
     Человек из министерства, похоже, был искренно огорчен: - Это,  конечно,
не было честной игрой с их стороны. Томаш пожал плечами.
     -  Вы должны были протестовать!  Потребовать  немедленного  исправления
текста!
     - Вскоре за  тем пришли русские.  У  нас у  всех были  другие заботы, -
сказал Томаш.
     -  Зачем же  людям  думать о вас, что  вы, врач,  хотите,  чтобы  людей
ослепили?
     -  Послушайте,  эта моя  статейка была  напечатана где-то в самом конце
журнала, среди  писем. Ее никто  особенно и не  приметил.  Разве что русское
посольство, которому она пришлась очень кстати.
     -  Зачем  вы так,  пан  доктор! Я лично беседовал  со  многими  людьми,
которые говорили о вашей статье  и поражались,  как вы могли такое написать.
Но теперь, когда вы мне объяснили, что статья вышла в ином виде, чем  вы  ее
написали, многое для меня прояснилось. Это они предложили вам ее написать?
     - Нет, - сказал Томаш, - я сам ее послал им.
     - Вы знакомы с этими людьми?
     - С какими?
     - С теми, что напечатали вашу статью.
     - Нет.
     - Вы никогда не разговаривали с ними?
     - Однажды меня вызвали в редакцию. Зачем?
     - По поводу статьи.
     - И с кем же вы разговаривали?
     - С каким-то редактором. - Как его звали?
     Только  сейчас  Томаш понял,  что  его допрашивают.  Ему  представилось
вдруг, что каждым своим словом он подставляет кого-то под удар. Он, конечно,
знал имя редактора, но не назвал его: - Нет, я не знаю.
     - Однако, пан доктор, - сказал толстяк тоном, исполненным возмущения по
поводу явной неискренности Томаша, - он же представился вам!
     Ну  не трагикомично ли,  что именно наше хорошее воспитание  становится
союзником секретной  полиции! Мы не умеем лгать. Императив "говори правду!",
сызмальства внушаемый нам  мамой и папой, срабатывает так автоматически, что
мы  стыдимся за свою ложь  даже перед фараоном,  нас допрашивающим.  Для нас
куда  как  проще  спорить  с  ним,  оскорблять  его (что,  кстати, абсолютно
бессмысленно), чем лгать ему в глаза (а ведь это и есть то единственное, что
нам полагается делать).
     Когда  человек из министерства  упрекнул  его  в  неискренности,  Томаш
почувствовал себя до некоторой степени виноватым: ему пришлось преодолеть  в
себе какой-то барьер, чтобы продолжать отстаивать свою ложь.
     - Возможно, он и представился  мне, - сказал Томаш, - но  поскольку его
имя ничего не говорило мне, оно тут же вылетело из головы.
     - Как он выглядел?
     Редактор, разговаривавший  тогда  с ним,  был мал ростом, светловолос и
стрижен   ежиком.    Томаш   постарался    наделить    его   чертами   прямо
противоположными: - Высокий. С длинными черными волосами.
     - Так, так, - сказал чиновник из министерства, - и с большой бородой!
     - Вот именно, - сказал Томаш.
     - Сутуловатый.
     - Да, да, еще раз согласился Томаш и  понял, что лишь сейчас человек из
министерства установил, о ком идет речь. Томаш не только донес на какого- то
редактора, но его донос ко всему еще и ложен.
     - Но почему он позвал вас? О чем вы говорили?
     - Им хотелось изменить порядок слов в предложении.
     Это прозвучало не более как смешной отговоркой. Человек из министерства
вновь  возмущенно  заудивлялся, что  Томаш  не  хочет сказать ему  правду: -
Послушайте,  пан  доктор,  минутой  раньше  вы  утверждали,  что  ваш  текст
сократили на треть, а теперь говорите, что с вами  беседовали  об  изменении
порядка слов! Где же, однако, логика?!
     Томашу сразу стало легче отвечать на вопросы, благо то, что  он говорил
сейчас,  было сущей правдой. - Логики  никакой, но это именно так, - смеялся
он.  - Меня попросили разрешить им  изменить порядок  слов в одной фразе,  а
затем треть статьи вообще выбросили.
     Человек  из министерства снова покачал головой,  словно не мог  взять в
толк такого безнравственного поведения, и сказал: - Эти люди отнеслись к вам
весьма некорректно.
     Он  допил  стакан  вина  и  заключил: - Пан  доктор,  вы  стали жертвой
шантажа. Было бы жаль, если бы из-за этого  пострадали  вы и  ваши пациенты.
Мы, пан  доктор, прекрасно осведомлены о ваших достоинствах.  Посмотрим, что
можно будет сделать для вас.
     Прощаясь, он сердечно потряс Томашу руку.
     Затем, выйдя из кабачка, каждый пошел к своей машине.

        6

     После  этой встречи Томаш впал  в ужасную хандру. Как он мог  допустить
столь непринужденный тон разговора? Уж коль он сразу не отказался беседовать
с  полицейским  агентом (ибо  не был готов к такой ситуации  и не знал,  что
дозволяет ему закон, а что нет), то по крайней мере не должен был пить с ним
в кабаке вино, словно они были на дружеской ноге. А если бы его  увидел тот,
кто знает этого человека? Он обязательно решил бы, что Томаш сотрудничает  с
полицией! И зачем  он  вообще сказал ему, что его статью сократили? Зачем он
без  всякой надобности сообщил  ему об  этом?  Он был чрезвычайно  недоволен
собой.
     Две недели спустя человек из министерства пришел снова. Как и в прошлый
раз,  он намеревался  пойти  в кабачок,  но  Томаш  попросил его остаться  в
приемной.
     - Я понимаю вас, пан доктор, - улыбаясь, сказал он. Эта фраза привлекла
внимание Томаша. Человек из министерства произнес ее  как шахматист, который
дает понять противнику, что тот допустил ошибку в предыдущем ходу.
     Они  сидели  друг  против друга, разделенные  письменным столом Томаша.
Минут   через   десять,   в  течение   которых   разговор   вертелся  вокруг
свирепствовавшей в то время эпидемии гриппа, человек из министерства сказал:
     - Мы много думали о вашем деле, пан доктор. Если  бы речь шла  только о
вас, все было  бы проще.  Но приходится  считаться  с  общественным мнением.
Преднамеренно   или   нет,   но   своей   статьей   вы   подлили   масла   в
антикоммунистическую истерию.  Не скрою, нам было даже  предложено  привлечь
вас   к  суду   за  вашу   статью.  Это  предусмотрено   законом.  Публичное
подстрекательство к насилию.
     Человек  из  министерства помолчал, пристально глядя  Томашу  в  глаза.
Томаш пожал плечами. Тот опять перешел на успокоительный тон: - Мы отклонили
это  предложение.  Какова бы  ни  была ваша ответственность в этом  деле,  в
интересах общества вы должны работать там, где  ваши способности могут найти
для себя наиболее полное применение. Ваш главный врач очень ценит вас. У нас
есть  и  отзывы ваших пациентов.  Вы блестящий  специалист,  пан доктор! Кто
может требовать от врача,  чтобы он разбирался еще в политике?  Вы дали себя
обвести  вокруг пальца. Пора  все расставить  по своим местам. Вот почему мы
решили предложить вам текст заявления, который, по нашему общему мнению,  вы
могли бы  предоставить в распоряжение прессы. А  уж наше дело позаботиться о
том, чтобы он был вовремя опубликован, - и он протянул Томашу бумагу.
     Томаш  прочел,  что  там было  написано,  и пришел  в  ужас.  Это  было
несравнимо хуже того, что требовал от  него два года назад главный врач. Это
было уже  не просто отречение от статьи об Эдипе, здесь  содержались фразы о
любви  к Советскому Союзу, о верности коммунистической партии,  было здесь и
осуждение  интеллектуалов,  стремившихся  якобы  ввергнуть страну  в  пучину
гражданской  войны,  но  самое  страшное  -  здесь был  донос на  редакторов
писательского журнала,  в  том числе  и на высокого  сутуловатого  редактора
(Томаш  с  ним  никогда  не  встречался  и  знал  его   лишь  по  фамилии  и
фотографиям), которые  преднамеренно  злоупотребили  его  статьей, придав ей
иной  смысл  и превратив  ее  в  контрреволюционную  прокламацию; они  были,
дескать, слишком  трусливы, чтобы написать  такую статью  собственноручно, и
потому решили спрятаться за спину наивного доктора.
     Человек из министерства увидел страх в глазах Томаша. Он нагнулся и по-
дружески хлопнул его под  столом по колену:  - Пан доктор,  это не более как
предложение!  Вы   подумайте,  и   если  захотите  изменить   ту  или   иную
формулировку, само собой, мы сможем  обо  всем договориться.  В конце концов
это ваш текст!
     Томаш  тут же протянул  бумагу агенту  полиции,  словно  боялся  лишнюю
секунду держать ее в руках. Словно подумал, что на этой бумаге когда- нибудь
станут искать отпечатки его пальцев.
     Вместо того  чтобы  взять бумагу,  человек из министерства в наигранном
удивлении воздел руки (подобным жестом римский  папа благословляет с балкона
толпу): - Помилуйте, пан доктор, зачем же вы это мне возвращаете? Оставьте у
себя. Подумайте об этом на досуге дома.
     Качая головой, Томаш терпеливо держал бумагу в протянутой руке. Наконец
человек из министерства перестал изображать  из себя благословляющего папу и
взял-таки бумагу назад.
     Томаш намеревался сказать ему  достаточно резко, что никакого текста он
никогда не напишет и  не подпишет, но в  последнюю минуту переменил  тон.  И
сказал  вполне  мирно: -  Как-никак грамоте  я обучен.  С  какой  стати  мне
подписывать то, чего я сам не написал?
     - Хорошо, пан доктор, мы можем избрать иную  последовательность. Сперва
вы  сами напишете,  а уж затем мы вместе с вами посмотрим. То, что вы сейчас
прочли, может служить вам хотя бы образцом.
     Почему Томаш  с  ходу, решительно  не  отверг  предложения полицейского
агента?
     В  голове у него  мелькнула  мысль: помимо того что подобные  заявления
призваны  деморализовать весь народ целиком (в  этом,  вероятно, заключается
генеральная  русская  стратегия),   в  его  случае   полиция,  должно  быть,
преследует  и  некую  конкретную  цель;   возможно,  готовится  процесс  над
редакторами  еженедельника,  в котором Томаш  опубликовал свою статью.  Если
так,  то  заявление  Томаша  может  быть  использовано  как  доказательство,
необходимое для судебного разбирательства  и для той грязной кампании, какую
развяжут  в  прессе  против  редакторов.  Откажись  он  сейчас  от заявления
принципиально и энергично, он подставит  себя под удар: полиция распорядится
опубликовать подготовленный  текст  за  его  поддельной подписью.  И никогда
никакая газета не  поместит  его  опровержения! Уже  никому на  свете он  не
докажет, что не писал и не подписывал ничего подобного! Он давно понял,  что
люди испытывают слишком большое удовольствие  при виде  ближнего в моральном
унижении,   чтобы  позволить  ему  испортить   это   удовольствие   каким-то
объяснением.
     Оставив  полиции надежду,  что он напишет собственный текст, Томаш  тем
самым выиграл время. Он сразу же,  на другой день, подал заявление об уходе,
предполагая (правильно!), что с той минуты, как он спустится на самую нижнюю
ступеньку   общественного   положения  (куда,  впрочем,  спустились   тысячи
интеллектуалов из разных областей), полиция утратит над ним власть и начисто
перестанет  им интересоваться. В  таком случае они  уже никакой текст от его
имени не смогут  опубликовать по той простой причине, что  это  выглядело бы
совершенно неправдоподобно.  Позорные  публичные  заявления связаны всегда с
продвижением по службе, но никак не с падением подписантов.
     Надо заметить, врачи в Чехии - государственные служащие, и  государство
вольно  действовать по своему  усмотрению: освобождать  их от должности  или
нет. Чиновник, с которым Томаш говорил о своем уходе,  знал его имя и высоко
ценил его качества. Он попытался уговорить Томаша остаться на прежнем месте,
и  Томаш  вдруг  усомнился  в  правильности  принятого  решения.  Однако  он
чувствовал себя  уже связанным с ним какой-то невысказанной клятвой верности
и настоял на своем. Так он стал мойщиком окон.

        7

     Уезжая несколько лет тому  из Цюриха в Прагу, Томаш тихо  говорил  себе
"Es  muss sein!" и думал о своей любви к  Терезе. Но  уже в тот же день, как
только  пересек границу, он стал сомневаться, так ли это должно было быть. А
ночью, лежа рядом со спящей Терезой, он вдруг осознал, что к ней привела его
лишь  цепь происшедших с ним семь лет назад смешных случайностей  (ишиас его
шефа был в начале цепи) и что именно они возвратили его в клетку, из которой
ему уже не уйти.
     Значит  ли  это,   что  никакого  "Es   muss  sein!",  никакой  великой
необходимости в его жизни не было?
     Мне думается, она все-таки была.  Но то была не любовь,  а профессия. К
медицине привела его не случайность, не  рассудочные соображения, а глубокая
внутренняя устремленность.
     Коль  скоро можно  делить людей по каким-то категориям, то прежде всего
по  тем глубоким пристрастиям, что в течение всей  жизни нацеливают их на ту
или иную деятельность. Каждый француз неповторим. Но все актеры во всем мире
похожи друг  на друга  - ив Париже,  и  в  Праге,  и в  любом провинциальном
театре.  Актер  -  это  тот, кто  сызмальства и  на  всю  жизнь  соглашается
выставлять  себя  на  обозрение  анонимной  публики.  Без   этого  исходного
согласия, которое никак не связано с талантом, которое  гораздо  глубже, чем
талант, нельзя  стать актером. Под  стать тому и врач; он также  соглашается
всю жизнь заниматься человеческими телами и всем  тем, что из этого следует.
Это  исходное  согласие (а вовсе не талант и не умение) дает ему возможность
войти на первом курсе в прозекторскую, а спустя шесть лет стать врачом.
     Хирургия  доводит основной императив профессии медика  до самой крайней
грани, где  человеческое уже  соприкасается с божественным. Если  вы  сильно
трахнете кого-нибудь дубинкой по  башке, он рухнет и испустит дух  навсегда.
Но ведь однажды он все  равно испустил бы дух. Такое убийство лишь несколько
опережает  то,  что чуть  позже Бог обстряпал бы  сам.  Бог, надо  полагать,
считался с убийством, но  не рассчитывал на хирургию. Он и думать  не думал,
что  кто-то  дерзнет  сунуть руку  в  нутро механизма, который  он сотворил,
тщательно завернул в кожу, запечатал и сокрыл  от глаз  человеческих.  Когда
Томаш впервые приставил  скальпель к коже спящего  под наркозом  мужчины,  а
потом энергичным  жестом  проткнул эту кожу и  распорол  ее  ровной и точной
линией  (словно  это был лоскут неживой материи, пальто, юбка, занавес),  он
испытал  мимолетное, но  ошеломляющее  ощущение святотатства. И  именно  это
увлекало его. Это было  тем глубоко укоренившимся в нем  "Es muss sein!",  к
которому привела его вовсе не случайность, вовсе не ишиас главврача - ничего
внешнего.
     Но как же случилось, что он так быстро, решительно и  легко освободился
от чего-то, столь глубоко сидящего в нем?
     Он ответил бы нам, что  сделал это во  избежание  того,  чтобы  полиция
злоупотребила его  именем. Но, откровенно говоря, даже если это теоретически
и возможно  (и такие случаи имели место), мне  представляется маловероятным,
чтобы   полиция  распорядилась  опубликовать  подложное  заявление   за  его
подписью.
     Человек, естественно,  волен бояться и той опасност