ыл   необычайно   выпуклым,   упорно   вызывая   представление   о   долгом
пищеварительном тракте, что кончался  здесь,  слегка выпирая.  Ощупывая этот
крепкий, здоровый кружок,  этот самый  прекрасный из всех перстней на свете,
на медицинском языке  именуемый "сфинктер", он  неожиданно почувствовал и ее
пальцы на своем собственном  теле,  в том  же  месте. Она  повторяла все его
движения с точностью зеркала.
     Как я сказал, он познал сотни две женщин (а с тех пор, как мыл окна, их
число заметно увеличилось),  и  все-таки с ним  никогда не  случалось, чтобы
перед ним  стояла  женщина,  выше его  ростом,  щурясь  смотрела  на  него и
ощупывала  его  анус.  Дабы преодолеть  смущение,  он резко  толкнул  ее  на
кровать.
     Его движение,  столь  стремительное, застигло ее  врасплох. Ее  высокая
фигура  стала падать навзничь, лицо, покрытое алыми пятнами,  выражало испуг
человека, потерявшего равновесие. Стоя перед ней, он подхватил ее под колени
и  поднял чуть раздвинутые ноги вверх - они вдруг стали походить на воздетые
руки солдата, сдающегося в страхе перед нацеленным на него оружием.
     Неловкость в  сочетании с усердием, усердие в  сочетании с  неловкостью
необыкновенно распалили Томаша. Они любили друг друга очень  долго. При этом
он  неотрывно  глядел в  ее лицо,  покрытое  алыми пятнами,  и  искал  в нем
испуганное выражение женщины,  которой подставили  ногу, и  она падает,  это
неподражаемое выражение,  что  минутой  раньше вогнало  ему  в  голову кровь
возбуждения.
     Потом  он пошел умыться в ванную. Она провожала его  туда, обстоятельно
объясняя, где мыло, где губка и как пустить горячую воду. Ему  было странно,
почему она  так подробно  растолковывает ему вещи  столь  простые.  В  конце
концов он сказал, что все  понимает, и намекнул, что хочет остаться в ванной
один.
     Она сказала просительно: "Не разрешите ли мне присутствовать  при вашем
туалете?"
     Наконец ему  удалось  выставить  ее из ванной. Он умывался,  мочился  в
умывальник  (известная привычка чешских врачей), но ему  все время казалось,
что  она нетерпеливо снует  перед  дверью и  раздумывает, как ей  проникнуть
внутрь. Когда он  закрыл  воду и в квартире  наступила полная тишина, у него
возникло ощущение, что она откуда-то наблюдает за ним. Он был почти  уверен,
что в  двери ванной  просверлена дырка и  она прижимает к ней свой  красивый
прищуренный глаз.
     Он уходил  от  нее  в великолепном настроении.  Он старался удержать  в
памяти  самую  суть  этой  женщины,  вывести  из  своих  воспоминаний  некую
химическую  формулу, которой  можно  было бы определить  ее исключительность
(миллионную долю  непохожести). Наконец  он  пришел к формуле, состоявшей из
трех показателей:
     1) неловкость в сочетании с усердием;
     2) испуганное лицо того, кто потерял равновесие и падает;
     3) ноги, поднятые  вверх,  точно  руки  солдата,  который сдается перед
нацеленным на него оружием.
     Повторяя это,  он наполнялся счастливым ощущением,  что  снова  овладел
какой-то частицей мира; что со своим воображаемым скальпелем вырезал полоску
материи из бесконечного полотна вселенной.

        12

     Примерно  в то же время с ним случилась такая история: он несколько раз
встретился  с  молодой  девушкой  в   квартире,   которую  предоставлял  ему
ежедневно,  до самой  полуночи,  один его старый приятель.  Однажды,  спустя
месяц,  другой,  девушка  напомнила  ему  об  одной  их встрече:  они  якобы
занимались любовью на ковре, меж тем как на дворе вспыхивали молнии и гремел
гром.  Они любили друг  друга в  течение  всей грозы, и это было незабываемо
прекрасно!
     Томаш тогда  почти испугался: да, он  помнил, что любил ее на ковре  (в
квартире приятеля был  лишь узкий диван, казавшийся Томашу неудобным),  но о
грозе напрочь  забыл!  Удивительное дело: он  мог  вспомнить  каждую из  тех
нескольких  встреч  с этой девушкой, явственно помнил даже способ, каким они
любили друг друга (она отказалась отдаться ему  сзади), помнил слова,  какие
она  произнесла во время соития  (она  непрестанно  просила, чтобы он крепко
сжимал ее бедра, и не хотела, чтобы он смотрел на нее), помнил даже фасон ее
белья, а вот гроза совершенно стерлась в его памяти.
     Из  всех  его любовных  историй память  сохраняла лишь  крутую и  узкую
трассу   сексуального   завоевания:   первую   словесную    атаку,    первое
прикосновение, первую непристойность, которую он сказал ей, а она - ему, все
те мелкие  извращения, к которым он  постепенно  склонял  ее, и те, что  она
отвергла. Все остальное из  памяти было  (почти с  какой-то  педантичностью)
вычеркнуто. Он забывал даже место, где впервые увидел ту  или иную  женщину,
ибо это мгновение предшествовало его сексуальному штурму.
     Девушка говорила  о грозе, мечтательно улыбалась, а он смотрел на нее с
удивлением и чуть не сгорал от стыда: она переживала нечто  прекрасное, а он
был  далек от ее чувствований. В двояком способе, каким их память отзывалась
на вечернюю грозу, заключалась вся разница между любовью и нелюбовью.
     Словом "нелюбовь"  я вовсе  не хочу сказать, что  к  этой девушке Томаш
относился  цинично, что  в ней, как говорится, он  не  видел  ничего,  кроме
сексуального объекта; напротив, он по-дружески любил ее, ценил ее характер и
утонченность и  готов  был  прийти  к  ней  на помощь,  если бы  ей  таковая
понадобилась.  Это не он  относился к ней плохо,  плохо относилась к ней его
память, которая сама, без его участия, исключила ее из сферы любви.
     Похоже, будто в  мозгу существует совершенно  особая  область,  которую
можно было  бы  назвать  поэтической  памятью  и  которая  отмечает то,  что
очаровало нас, тронуло, что сделало нашу жизнь  прекрасной. С тех пор как он
узнал Терезу, уже  ни одна женщина не имела права запечатлеть  в этой  части
мозга даже самый мимолетный след.
     Тереза деспотически завладела  его поэтической  памятью и замела в  ней
следы иных женщин. Это было несправедливо, ибо, к  примеру, девушка, которую
он познавал на ковре, была ничуть не менее достойна  поэзии, чем Тереза. Она
кричала: "Закрой глаза,  стисни мне бедра, держи меня крепко!"; она не могла
вынести,   что  у   Томаша  в   минуты  любовной  близости  открыты   глаза,
сосредоточенные и  наблюдающие, и что его тело, слегка приподнятое  над ней,
не прижимается  к ее  коже.  Она не хотела,  чтобы он изучал ее. Она  хотела
увлечь  его в поток  очарования,  в который  нельзя вступить  иначе,  чем  с
закрытыми глазами.  Поэтому она  и отказалась стать на четвереньки: в  такой
позе их тела и вовсе не  соприкасались  бы, и он смотрел бы на нее чуть не с
полуметрового расстояния. Она ненавидела это расстояние. Ей хотелось слиться
с Томашем. И потому, упорно глядя ему в глаза, она твердила, что не испытала
наслаждения, хотя ковер был явно орошен  ее оргазмом. "Я не ищу наслаждения,
-  говорила  она,   -  я  ищу  счастья,  а  наслаждение  без  счастья  -  не
наслаждение". Иными словами, она стучалась в ворота его  поэтической памяти.
Но ворота  были  заперты. В  его поэтической памяти для  нее не было  места.
Место для нее было разве что на ковре.
     Его приключение с Терезой началось как раз там, где приключения с иными
женщинами кончались. Оно разыгрывалось на другой стороне императива, который
побуждал его завоевывать женщин. В Терезе он  не хотел ничего открывать.  Он
получил ее открытой. Он сблизился с нею раньше, чем  успел взять в руки свой
воображаемый  скальпель,  которым  вспарывал распростертое  тело  мира.  Еще
раньше, чем  он  успел спросить  себя, какой она  будет, когда  они займутся
любовью, он уже любил ее.
     История любви началась лишь потом: у Терезы поднялась температура, и он
не смог отослать  ее домой, как, бывало,  отсылал других женщин. Он стоял на
коленях  у постели, где она спала, и ему вдруг подумалось, что кто-то пустил
ее  к  нему  по воде в корзинке.  Я  уже сказал, что метафоры опасны. Любовь
начинается с метафоры. Иными словами: любовь начинается в  ту  минуту, когда
женщина своим первым словом впишется в нашу поэтическую память.

        13

     Несколько дней  назад  Тереза снова запала ему в душу: как обычно,  она
вернулась  утром домой  с молоком, и когда он  открыл  дверь,  она стояла  и
прижимала к груди ворону, завернутую в красную косынку.  Так в охапке держат
цыганки своих детей. Он никогда не забудет  этого: огромный , печальный клюв
вороны возле ее лица.
     Она нашла ее зарытой  в землю. Так когда-то поступали казаки с пленными
недругами. "Это сделали дети", - сказала она, и в  этой фразе была не только
простая констатация, но и неожиданная брезгливость к людям. Он вспомнил, как
недавно она сказала ему:  "Я становлюсь  благодарной тебе, что ты никогда не
хотел иметь детей".
     Вчера  она жаловалась ему, что в баре к ней приставал какой-то мужчина.
Он  тянул руку  к ее дешевенькому ожерелью и твердил, что она заработала его
не  иначе  как проституцией.  Она была  очень встревожена этим. Больше,  чем
полагалось бы, подумал Томаш. И вдруг  ужаснулся, как мало  виделся  с пей в
последние  два  года и как редко  доводилось  ему сжимать в ладонях ее руки,
унимая их дрожь.
     С   такими   мыслями   он  отправился   утром  в   контору.   Служащая,
распределявшая на весь  день  наряды  для  мойщиков, сказала  ему, что некий
частный заказчик упорно настаивал на  том, чтобы окна в его  квартире  вымыл
именно Томаш. По этому  адресу он пошел с неохотой,  опасаясь, что его снова
пригласила к  себе какая-то женщина.  Погруженный  в мысли о  Терезе, он  не
испытывал ни малейшей потребности в очередном приключении.
     Когда открылась дверь,  Томаш облегченно  вздохнул, увидев  перед собой
высокую  сутуловатую  мужскую фигуру.  У мужчины была большая  борода, и  он
кого-то напоминал Томашу.
     - Пойдемте, пан доктор, - сказал он с улыбкой и повел Томаша в комнату.
     В комнате стоял молодой человек. Краска заливала  ему лицо. Он  смотрел
на Томаша, пытаясь улыбаться.
     - Вас  двоих,  пожалуй,  не  надо представлять  друг  другу,  -  сказал
мужчина.
     - Не  надо,  -  сказал  Томаш и, не отвечая улыбкой на улыбку, протянул
молодому человеку руку. Это был его сын.
     Только тогда представился ему и мужчина с большой бородой.
     - Я ведь  понял, что вы  кого-то напоминаете мне! - сказал Томаш. - Еще
бы! Разумеется, я знаю вас. По имени.
     Они  сели в кресла по разные стороны низкого журнального столика. Томаш
вдруг  осознал,  что оба  сидевших напротив него  человека являются  его  же
невольными творениями. Сына принудила его создать первая жена, а черты этого
высокого  мужчины он по принуждению нарисовал  полицейскому  агенту, который
его допрашивал.
     Чтобы  отогнать  эти  мысли, он  сказал: - Так с  какого  же  окна  мне
начинать?
     Мужчины напротив от души рассмеялись.
     Да,  было ясно, что ни  о каком мытье окон речь не идет. Его позвали не
мыть окна, его заманили  в ловушку.  Он никогда  и словом не перемолвился  с
сыном и только сегодня впервые пожал ему руку. Он знал его лишь по виду и не
хотел знать иначе. Он не желал ничего о нем знать и хотел, чтобы это желание
было обоюдным.
     -  Прекрасный плакат,  не  правда  ли?  -  кивнул  редактор на  большой
обрамленный рисунок, висевший на стене против Томаша.
     Только сейчас Томаш оглядел комнату. На стенах были любопытные картины,
много  фотографий  и  плакатов.  Рисунок, на который  указал  редактор,  был
напечатан в 1969 году в одном из последних номеров еженедельника, прежде чем
русские   запретили  его.   Это  была  имитация  известного  плаката  времен
гражданской войны  1918 года в России, который  призывал  к набору в Красную
Армию: солдат  с  красной  звездой  на  шлеме  чрезвычайно  строгим взглядом
смотрит вам в  глаза и  протягивает руку с  нацеленным  на вас  указательным
пальцем. Изначальный русский текст гласил: "Ты записался добровольцем?" Этот
текст был заменен чешским текстом: "Ты подписал две тысячи слов?"
     Отличная  шутка!  "Две  тысячи слов"  был первым знаменитым  манифестом
весны 1968 года, призывавшим  к радикальной демократизации коммунистического
режима.  Его подписала масса  интеллектуалов, затем приходили и  подписывали
простые  люди;  в  конце  концов  подписей  оказалось такое  множество,  что
впоследствии их  так  и  не  смогли  подсчитать.  Когда  в  Чехию  вторглась
советская армия и начались политические чистки, один из вопросов, задаваемых
гражданам, был:  "Ты тоже подписал две тысячи слов?" Кто признавался в своей
подписи, того без разговоров вышвыривали с работы.
     - Прекрасный рисунок. Помню его, - сказал Томаш.
     -  Надеюсь, этот красноармеец не слушает, о чем мы говорим, - с улыбкой
сказал редактор.
     А потом добавил уже серьезным тоном: - Для  полной ясности, пан доктор.
Это  не  моя  квартира.  Это  квартира  приятеля.  Стало  быть,  нет  полной
уверенности,  что  полиция подслушивает нас  в  эту минуту.  Это  можно лишь
предполагать. Пригласи я вас к себе, сомневаться не приходилось бы.
     Затем он снова перешел на более легкий тон: - Но я исхожу  из того, что
нам  нечего утаивать.  Впрочем, представьте себе, какое везение ждет чешских
историков  в  будущем!  Они  найдут  в  полицейских  архивах  записанную  на
магнитофонную  пленку  жизнь  всех  чешских интеллектуалов!  Знаете, сколько
усилий  требуется  от  историка  литературы  представить  себе  in  conkreto
сексуальную  жизнь,   допустим,  Вольтера,   или   Бальзака,  или  Толстого?
Относительно  чешских писателей  не  будет  никаких сомнений.  Все записано.
Каждый вздох.
     Потом он повернулся к воображаемым микрофонам в стене  и сказал громче:
- Господа,  как обычно в подобных  обстоятельствах, я хочу поддержать вас  в
вашей работе и поблагодарить от своего имени и от имени будущих историков.
     Все трое посмеялись  немного, а затем  редактор  стал рассказывать, как
был запрещен  его  еженедельник,  что  делает  рисовальщик, придумавший  эту
карикатуру,  и  каково  приходится  другим  чешским  художникам,  философам,
писателям.  После  русского  вторжения  все они были  выброшены  с работы  и
сделались  мойщиками   окон,  сторожами  автостоянок,   ночными   вахтерами,
истопниками  общественных  зданий  и  в  лучшем  случае,  не  без протекции,
таксистами.
     Все, что говорил  редактор, было  достаточно интересно,  но  Томаш не в
силах был сосредоточиться. Он думал  о своем сыне.  Припомнил, что вот уже в
течение нескольких  месяцев  встречает его на улице и, видимо, не  случайно.
Его поразило, что  сейчас он видит его в  обществе преследуемого  редактора.
Первая жена Томаша  была  ортодоксальной коммунисткой, и  Томаш полагал, что
сын,  естественно, находится  под ее влиянием. Он ведь ничего не знал о нем.
Конечно,  он  смог  бы  сейчас  прямо спросить  сына, каковы его отношения с
матерью,  но такой  вопрос в присутствии чужого человека  представлялся  ему
бестактным.
     Наконец редактор  перешел к существу  дела. Он сказал, что все больше и
больше  людей  попадают  за  решетку  лишь  по той причине,  что  отстаивают
собственные  взгляды, и  в заключение объявил:  -  Вот  почему  мы  пришли к
выводу, что надо действовать.
     -  Как же вы  собираетесь действовать? - спросил  Томаш. Тут вступил  в
разговор  его сын.  Томаш  впервые услышал,  как он говорит. И  с удивлением
обнаружил, что сын заикается.
     -  У нас  есть  сведения,  что  политзаключенные содержатся  в  тяжелых
условиях.  Состояние некоторых из них поистине  катастрофическое. Поэтому мы
решили обратиться с  петицией,  которую могли  бы подписать  самые известные
чешские интеллектуалы, чьи имена еще имеют кой-какой вес.
     Впрочем,  нет,  он не  заикался,  скорее  лишь  слегка  запинался,  что
замедляло поток  его речи, и потому каждое произнесенное им слово помимо его
воли как бы подчеркивалось и удлинялось.  Он явно осознавал это, и его щеки,
за минуту до этого побледневшие, теперь вновь стали красными.
     - Вы хотите получить от меня совет, к кому обратиться в моей области? -
спросил Томаш.
     - Нет,-- засмеялся редактор. - Нам не нужен  ваш  совет. Нам нужна ваша
подпись!
     Он снова почувствовал себя польщенным! Он снова обрадовался, что кто-то
еще не забыл, что  он хирург! И если сопротивлялся, то лишь из скромности: -
Помилуйте!  То, что меня вышвырнули с  работы, еще не  Доказательство, что я
признанный врач!
     - Мы не забыли, что вы написали в наш еженедельник! -  улыбнулся Томашу
редактор.
     С  каким-то восторгом,  который, возможно,  ускользнул  от Томаша,  сын
вздохнул: - Конечно!
     Томаш сказал: - Я не уверен, что мое имя на некой петиции  может помочь
политзаключенным. Не лучше ли было бы  взять подписи у  тех, кто до сих  пор
еще не в опале и сохранил хоть минимальное влияние на предержащие власти?
     Редактор засмеялся: - Разумеется, лучше!
     Сын Томаша тоже  засмеялся;  это был смех человека,  который уже многое
понял на своем веку: - Одно плохо - те никогда ее не подпишут!
     Редактор  продолжал: - Это вовсе  не  значит,  что мы не ходим к ним за
подписью! Мы не так обходительны, чтобы избавить их от неловкости, - смеялся
он. - Послушали бы вы их отговорки! Потрясающие!
     Сын одобрительно смеялся.
     Редактор  продолжал:  -  Естественно, они  в  один  голос  твердят, что
целиком  с  нами  согласны, только,  дескать,  желательно все делать  иначе:
тактичнее, разумнее, деликатнее. Они  до дрожи боятся  подписать петицию и в
то же время не хотят, чтобы мы думали о них плохо, если они не подпишут.
     Сын и редактор снова дружно рассмеялись.
     Редактор подал Томашу лист бумаги  с  коротеньким  текстом,  в  котором
довольно уважительным  тоном была  изложена президенту просьба амнистировать
политзаключенных.
     Томаш  пытался  быстро сообразить:  амнистировать  политзаключенных? Но
будут  ли они  амнистированы лишь на  том основании,  что люди,  отвергнутые
режимом (стало  быть,  новые потенциальные политзаключенные), просят об этом
президента?  Такая петиция  скорее  приведет  к  тому,  что политзаключенные
амнистированы  не  будут,  даже  если  их   сейчас   и   захотели  бы  вдруг
амнистировать!
     Его раздумья оборвал сын: - Речь идет главным образом о том, чтобы дать
понять, что  в этой стране  есть  еще горстка людей, которые  не  испытывают
страха.  И,  кроме того, показать,  кто по какую сторону баррикады. Отделить
плевелы от пшеницы.
     Томаш подумал: Что ж, справедливо, однако  какое  это имеет отношение к
политзаключенным? Речь идет или о том, чтобы добиться их амнистирования, или
же о том, чтобы отделить плевелы от пшеницы. Это совсем разные вещи.
     - Вы колеблетесь, пан доктор? - спросил редактор.
     Да. Он колебался. Но боялся об  этом сказать. Против  него на стене был
изображен солдат, который грозил ему пальцем и спрашивал: "Ты еще не решился
вступить в Красную  Армию?" Или: "Ты еще не подписал две  тысячи слов?" Или:
"Ты тоже подписал две тысячи слов?" Или:  "Ты не хочешь подписать петицию об
амнистии?" Но о чем бы солдат ни спрашивал, он угрожал.
     Редактор  только  что высказал  свое  мнение о  людях, которые,  хоть и
соглашаются  с  требованием амнистии  для  политзаключенных, приводят тысячи
доводов против  того,  чтобы подписать петицию. Однако такие рассуждения, на
его  взгляд,  не более  чем отговорки, за которыми  скрывается трусость. Что
Томашу оставалось сказать?
     Он вдруг рассмеялся, оборвав установившуюся тишину, и указал на рисунок
на стене: - Этот солдат, угрожая мне, спрашивает, подпишу я или нет. Под его
взглядом тяжело думается!
     Все трое немного посмеялись.
     Затем Томаш сказал: - Хорошо. Подумаю. Мы могли бы увидеться где-нибудь
в ближайшие дни?
     -  Я всегда рад видеть вас, -  сказал редактор, - но  что касается этой
петиции - время не терпит. Мы хотим завтра вручить ее президенту.
     - Завтра