а не отрывала глаз от обветренного  лица  земледельца: до чего мил
был  ей этот человек!  После столь долгого времени ей снова кто-то  был мил!
Перед глазами всплыл образ сельской жизни: деревня с колокольней, поле, лес,
заяц, бегущий  по  борозде, охотник в зеленой шляпе.  Она  никогда не жила в
деревне. Этот образ запал к ней в душу по рассказам. Или по книгам.  Или его
запечатлели в ее подсознании какие-то далекие предки. Но он виделся ей таким
же  ясным  и  четким,  как  фотография  прабабушки  в  семейном  альбоме или
старинная гравюра.
     - У вас есть еще какие-то жалобы? - спросил Томаш.
     -  Иной раз болит  здесь. -  Крестьянин коснулся того места на шее, где
череп срастается с позвоночником.
     Не  сходя со стула, Томаш  ощупал  место, на которое  жаловался  бывший
пациент, а затем выслушал его самого. Потом сказал: - К сожалению, я уже  не
имею права выписывать лекарства.  Но  своему  лечащему  врачу  скажите,  что
говорили со мной и я посоветовал вам употреблять  вот  это. -  Он вытащил из
бумажника блокнот, вырвал  из него листок и большими буквами написал  на нем
название лекарства.

        28

     Они возвращались в Прагу.
     Тереза думала о  фотографии, на которой инженер обнимает ее нагое тело.
Она пыталась успокоить себя: даже если и  существует такая фотография, Томаш
никогда  не увидит  ее.  Фотография  имеет для них какую-то цену до тех пор,
пока они  могут с ее помощью шантажировать Терезу. Но как только они отошлют
эту фотографию Томашу, она утратит для них всякий смысл.
     Но что,  если  полиция  со  временем придет  к выводу,  что  Тереза  не
представляет для  нее никакого интереса? В таком случае фотография станет  в
их руках простой  забавой,  и уже никто не помешает кому-то из  них, хотя бы
шутки ради, вложить ее в конверт и послать Томашу.
     А что будет, если Томаш получит такую фотографию?  Выгонит ее? Может, и
нет. Скорей  всего, нет. Но хрупкое строение  их любви  окончательно рухнет.
Ибо  это строение  держится на ее  верности,  как на единственном  столбе, а
любови -  они как империи: если погибнет идея, на которой они были основаны,
рухнут и они.
     Перед ее взором был образ: заяц, бегущий по борозде;  охотник в зеленой
шляпе и колокольня над лесом.
     Она  хотела сказать Томашу,  что хорошо  бы им уехать из Праги.  Уехать
прочь от детей, зарывающих живьем в землю ворон, прочь от сексотов, прочь от
девиц, вооруженных зонтиками. Она  хотела  сказать  ему,  что  хорошо  бы им
уехать в деревню. Что это единственная спасительная дорога.
     Она повернула к нему голову. Но  Томаш  молчал и смотрел на шоссе перед
собой. Она не смогла преодолеть  барьер молчания,  который  разделял их.  Ей
было так  же, как тогда, когда  она  спустилась с Петршина. Она  чувствовала
тяжесть, и ее позывало на  рвоту. Томаш пугал  ее.  Он  был для нее  слишком
сильный,  а  она  слишком слабой. Он  подавал  ей  приказы,  которых она  не
понимала. Она старалась исполнить их, но у нее не получалось.
     Она  хотела вернуться  снова на Петршин и  попросить  мужчину  с ружьем
разрешить ей завязать лентой глаза и опереться о  ствол каштана. Ей хотелось
умереть.

        29

     Она проснулась и обнаружила, что одна дома.
     Она вышла на  улицу  и направилась  к набережной. Хотелось поглядеть на
Влтаву. Хотелось стоять на  берегу и долго смотреть на волны, потому что вид
текущей воды успокаивает и лечит.  Река течет из века  в век, и человеческие
истории совершаются на берегу. Совершаются, чтобы назавтра же быть забытыми,
а реке продолжать свое течение.
     Опершись о  парапет, она  смотрела  на  воду.  Это была  окраина Праги.
Влтава уже  оставила  позади  великолепие  Градчан и соборов  и  была словно
актриса  после  спектакля,  усталая  и  задумчивая.  Текла она  меж  грязных
берегов,  огороженных заборами  и стенами, за которыми  виднелись фабрики  и
опустелые спортплощадки.
     Она долго смотрела на воду, казавшуюся здесь более  печальной и темной,
и вдруг посреди реки увидела какой-то предмет, красный предмет, да, это была
скамейка.  Деревянная  скамейка  на  металлических  ножках,  каких  полно  в
пражских  парках. Она  медленно плыла по середине  реки. А за ней  еще  одна
скамейка. И еще и еще, и только сейчас Тереза увидела, что по течению плывут
скамейки  из города, из пражских парков, их  много и становится все больше и
больше, они  плывут по Влтаве, как осенью  листья, унесенные водой из лесов,
они красные, желтые, голубые.
     Она оглянулась  назад, словно хотела  спросить прохожих,  что  все  это
значит. Почему уплывают по воде скамейки  из пражских парков? Но все они шли
мимо нее равнодушно,  нисколько не заботясь, что какая-то река течет из века
в век по их бренному городу.
     Она  снова  загляделась  на  реку.  Ей  было  бесконечно  грустно.  Она
понимала: то, что она видит, это разлука.
     А когда большинство скамеек исчезло  из виду, появилось  еще  несколько
запоздалых, одна желтая, а потом еще одна, голубая, последняя.


         * Часть пятая. ЛЕГКОСТЬ И ТЯЖЕСТЬ * 



        1

     Когда  Тереза  нежданно приехала  к  Томашу в Прагу, он занялся  с  нею
любовью, как я уже писал в первой части романа, еще в тот же день, вернее, в
тот  же час, а вслед за тем  у нее подскочила температура. Она лежала на его
постели, и он стоял над ней в непреодолимом ощущении, что это дитя,  которое
положили в корзинку и пустили к нему по течению.
     Образ подкидыша стал поэтому дорог  ему, и он часто раздумывал о старых
мифах, где он встречался. Это  был,  вероятно, и скрытый  повод,  отчего  он
однажды взял в руки Софоклова "Эдипа".
     История Эдипа хорошо известна:  пастух,  найдя подброшенного  младенца,
отнес  его  своему  царю  Полибу, и  тот  воспитал его. Уже  будучи взрослым
юношей, Эдип повстречал на горной тропе повозку,  в которой  ехал незнакомый
вельможа. Между ними вспыхнула ссора,  и Эдип вельможу убил. Спустя время он
стал супругом царицы  Иокасты и властителем Фив. Он  и предположить не  мог,
что человек, которого он убил когда-то в горах,  был его  отец, а женщина, с
которой  он  сожительствует,  его  мать.  Между тем  рок  обрушился  на  его
подданных и стал  терзать их смертными  недугами. Когда же Эдип  понял,  что
именно  он  повинен  в их страданиях, он  застежками от  платья выколол себе
глаза и слепым ушел из Фив.

        2

     От  тех,  кто  считает  коммунистические режимы  в  Центральной  Европе
исключительно делом рук преступников, ускользает основная истина: преступные
режимы  были созданы  не  преступниками,  а  энтузиастами,  убежденными, что
открыли единственную дорогу в рай. И эту дорогу  они так доблестно защищали,
что  обрекли на  смерть  многих людей. Однако  со временем  выяснилось,  что
никакого рая нет и в помине, и так энтузиасты оказались убийцами.
     Тогда все с криком  обрушились на коммунистов:  Вы ответственны за беды
страны (она  оскудела  и  опустела), за  утрату  ее  самостоятельности  (она
подпала под власть России), за казни безвинных!
     А те,  обвиняемые,  отвечали: Мы не знали! Мы были обмануты! Мы верили!
Но в глубине своей души мы неповинны!
     Итак,  спор  в конце концов свелся  к единственному вопросу: В самом ли
деле они не знали или всего лишь прикидываются, что не знали?
     Томаш вникал в этот спор (как, впрочем, и весь десятимиллионный чешский
народ) и приходил к мысли, что, несомненно, были люди не столь уж несведущие
(не могли же они не знать об ужасах, что творились  и продолжают твориться в
послереволюционной России).  Однако вполне  вероятно и  то,  что большинство
коммунистов действительно были в полном неведении.
     И он сказал  себе:  Не  суть важно,  знали  они или не  знали; основной
вопрос ставится иначе  -  можно ли считать человека неповинным  лишь  на том
основании, что  он  не знает? Разве глупец, сидящий на троне,  освобожден от
всякой ответственности лишь потому, что он глупец?
     Попробуем  допустить,   что  чешский  прокурор,   требующий  в   начале
пятидесятых  годов  смерти  для безвинного,  был  обманут  русской секретной
службой и правительством своей страны. Но сегодня, когда мы уже знаем, сколь
абсурдны были обвинения  и  сколь невинны  казненные,  вправе  ли  тот самый
прокурор  защищать безгрешность своей  души и бить себя в грудь,  восклицая:
Моя совесть чиста, я  не знал! я верил! Разве в его "я не знал! я верил!" не
сокрыта непоправимая вина?
     И  тогда Томаш  вновь вспомнил  историю  Эдипа:  Эдип не  знал, что  он
сожительствует  с  собственной  матерью,  и  все-таки,  прознав  правду,  не
почувствовал себя  безвинным. Он не смог вынести зрелища горя,  порожденного
его неведением, выколол себе глаза и слепым ушел из Фив.
     Слыша, как коммунисты во весь  голос защищают свою  внутреннюю чистоту,
Томаш  размышлял: Виною  вашего  неведения  эта  страна, возможно,  на  века
потеряла свободу, а вы кричите,  что  не чувствуете за собой вины? Как же вы
можете смотреть на дело рук ваших? Как вас не ужасает это? Да есть ли у  вас
глаза, чтобы видеть? Будь вы зрячими, вам следовало бы ослепить  себя и уйти
из Фив!
     Это сравнение  так  увлекло Томаша,  что он  нередко  использовал его в
разговорах с друзьями, и с течением времени его формулировки становились все
более точными и изысканными.
     В  те  годы  он,  как  и   прочие  интеллектуалы,  читал  еженедельник,
издаваемый  Союзом  чешских  писателей  тиражом  до  300  000   экземпляров.
Достигший  довольно  заметной  независимости   внутри  режима,  еженедельник
освещал  темы,  каких  иные  публичные  издания  касаться  не  осмеливались.
Писательская  пресса,  естественно,  не  обходила  вопроса  и  о том,  кто и
насколько повинен в судебных убийствах на политических процессах, отметивших
начало коммунистического правления.
     Во всех этих спорах постоянно  повторялся  один и  тот же вопрос: Знали
они или не знали? Поскольку Томашу этот вопрос представлялся второстепенным,
он однажды решил письменно изложить свои размышления об Эдипе и послать их в
еженедельник. Спустя месяц получил  ответ - его приглашали в редакцию. Когда
он  явился туда, его встретил  редактор, маленький ростом, но прямой, словно
аршин проглотил, и предложил ему изменить порядок слов в одной фразе. Вскоре
текст был  действительно опубликован на  предпоследней  странице, в  рубрике
"Письма читателей".
     Но  Томаш  этому   ничуть  не  обрадовался.  В  редакции  сочли  нужным
пригласить  его  лишь  затем, чтобы  заручиться  его согласием на  изменение
порядка слов в  одной  фразе, тогда  как  впоследствии, уже без его  ведома,
текст  сократили  настолько, что  все  его  рассуждения  свелись к основному
тезису  (причем  достаточно  схематичному  и агрессивному) и  полностью  ему
разонравились.
     Произошло это весной 1968 года.  У власти тогда был Александр Дубчек, а
рядом с ним те коммунисты, которые чувствовали себя виноватыми и готовы были
сделать все,  чтобы  свою вину искупить. Однако  иные  коммунисты - те,  что
кричали  о своей невиновности, - боялись суда разгневанного народа. И потому
что  ни день  отправлялись  жаловаться  русскому  послу  и  просить  у  него
поддержки. Когда вышло  в свет  письмо Томаша, они кричали: Посмотрите,  как
далеко дело зашло! Они уже публично пишут, что нам надо выколоть глаза!
     Двумя-тремя месяцами позже русские решили, что свободные дискуссии в их
губернии недозволительны, и в  течение одной ночи их войска захватили родину
Томаша.

        3

     Вернувшись из  Цюриха, Томаш по-прежнему стал работать в своей клинике.
Но вскоре его пригласил к себе главный врач.
     - Вы прекрасно знаете, пан коллега,  - сказал ему тот, - что вы никакой
не писатель, не журналист, не спаситель народа, а врач  и ученый. Я  не хочу
терять вас и сделаю все, чтобы сохранить вас в клинике;
     Но лишь с тем условием, что вы откажетесь от своей статьи об Эдипе! Она
вам очень дорога?
     -  По правде  сказать,  пан доктор, я  никогда ни к чему не относился с
таким  безразличием, - ответил  Томаш, вспомнив,  как  на  треть урезали его
текст.
     - Вы, конечно,  понимаете, о  чем речь,  -  заметил главный врач. Томаш
понимал: на весах лежали две вещи - на  одной чаше его честь (опиравшаяся на
то,  что он не станет  отрекаться от своих слов), на  другой -  все, что  он
привык считать смыслом своей жизни (работу ученого и врача).
     Главный  врач  продолжал:  - В  их требовании  -  публично  отречься от
сказанного - есть нечто средневековое. Что такое вообще "отречься"? Может ли
кто-нибудь заявить, что мысль, высказанная им ранее, больше недействительна?
В нынешнее время  мысль можно опровергнуть,  но не отречься от нее. Отречься
от мысли,  пан  коллега, -  нечто невозможное,  чисто словесное, формальное,
магическое, и, стало быть, я не вижу причины, почему бы вам не сделать того,
чего от  вас требуют.  В  обществе, управляемом  террором,  любые  заявления
лишены вескости, они вынужденные, и обязанность каждого порядочного человека
не принимать их всерьез, пропускать мимо ушей. Повторяю, пан коллега, в моих
интересах и в интересах ваших пациентов, чтобы вы продолжили свою работу.
     - Вы, пожалуй, правы, - сказал Томаш и скорчил огорченную физиономию.
     - В чем же дело? - Главврач пытался отгадать его мысли.
     - Боюсь, мне будет стыдно.
     - Стыдно? Перед кем? Неужто вы такого высокого мнения о ваших коллегах,
что обеспокоены тем, как они отнесутся к вам?
     - Нет, я вовсе не такого высокого о них мнения, - ответил Томаш.
     - Впрочем,  -  добавил главный врач, - меня  заверили,  что ни о  каком
публичном  выступлении и речи нет.  Обыкновенные  бюрократы. Им нужно, чтобы
где-то в их досье было свидетельство, что вы не противник режима.  Чтобы тем
самым  они смогли защитить  себя,  если  кто-то станет  их обвинять, что они
оставили вас на прежней работе. Мне обещали, что ваше  заявление  не получит
огласки. Они отнюдь не намерены публиковать его.
     -  Ну  что ж,  дайте мне неделю  на размышление,  - завершил  Томаш  их
разговор.

        4

     Томаш считался лучшим  хирургом клиники. Поговаривали даже, что главный
врач, приближавшийся к пенсионному возрасту, вскоре уступит  ему свое место.
Когда разнесся слух,  что вышестоящие органы  требуют от  Томаша  покаянного
заявления, никто не сомневался, что он подчинится.
     И  эта  уверенность поразила  его в первую очередь:  хотя  он никому не
давал повода сомневаться в его честности, люди охотнее  делали ставку на его
пороки, чем на его добродетели.
     С другой стороны, поражала их  реакция на его всего лишь предполагаемое
решение. Я мог бы разделить ее на два основных типа.
     Первый  тип реакции  исходил от тех,  которые сами (они или их близкие)
вынуждены были в свое  время от чего-то отречься,  выразить  свое согласие с
оккупационным  режимом  или  готовы  были  пойти  на  это  (пусть  даже  без
удовольствия; никто не шел на это с охотой).
     Эти  люди улыбались  ему особой  улыбкой,  какой он никогда  не замечал
ранее: робкой улыбкой заговорщицкого  согласия. Она была подобна улыбке двух
мужчин,  встретившихся  в  борделе:  им чуточку стыдно,  но  одновременно  и
радостно оттого,  что  их стыд  взаимен;  между ними возникают  узы  некоего
братства.
     Они улыбались ему с тем большим удовольствием, что  он  никогда не слыл
конформистом. Его предполагаемое согласие с предложением главного врача было
своего  рода   доказательством,   что  малодушие  постепенно  и  определенно
становится нормой поведения  и в  скором времени  перестанет  восприниматься
тем, чем есть на самом деле. Эти люди никогда  не были его друзьями. И Томаш
с испугом представлял  себе,  что сделай  он заявление, о котором его просил
главный  врач,  они непременно  зазовут  его  на  стаканчик  вина  и  станут
набиваться в приятели.
     Второй тип  реакции  касался тех, которые  сами (они или  их  близкие),
подвергаясь  преследованиям, отказывались идти  на  какой-либо компромисс  с
оккупационными властями или  которые были убеждены, что никогда  бы не пошли
на него, хотя  пока еще никто от  них никакого компромисса (или заявления) и
не  требовал (возможно,  потому, что они были  слишком молоды,  чтобы успеть
влипнуть в какую-нибудь передрягу).
     Один из них, весьма даровитый молодой врач С., спросил Томаша:
     - Ну как, ты им уже написал?
     - Прости, что ты имеешь в виду? - спросил Томаш.
     -  Ну  ясно, твое отречение, - сказал  С.  Говорил он без всякой злобы.
Даже улыбался. Но опять-таки это была уже совершенно иная улыбка, из некоего
пухлого    гербария    улыбок:    улыбка   удовлетворенного    нравственного
превосходства.
     Томаш сказал: - Послушай-ка, что ты знаешь о моем  отречении? Ты  читал
его?
     - Нет, - сказал С. - Так чего же ты мелешь? - спросил Томаш.
     С.  по-прежнему  удовлетворенно улыбался: -  Видишь ли,  мы все отлично
знаем, как оно водится. Такое заявление пишется в форме письма директору или
министру или бог весть еще  кому,  а тот обещает, что письмо опубликовано не
будет - пусть его автор не чувствует себя униженным. Не так ли?
     Томаш, пожав плечами, продолжал слушать.
     - Заявление преспокойненько покоится  в столе у адресата, но написавший
его знает,  что  в любой  момент оно может  быть обнародовано.  И потому уже
боится пикнуть,  покритиковать что-нибудь или против  чего-то выступить,  он
знает, что в таком  случае его заявление будет опубликовано и его доброе имя
в глазах  всех  опорочено. Но в  конечном счете  это вполне терпимый  метод.
Можно представить себе и худший.
     - Да, на  редкость терпимый  метод,  -  сказал Томаш.  -  Но любопытно,
откуда ты взял, что я уже согласился им воспользоваться?
     Коллега пожал плечами, но улыбка так и не сошла с его лица.
     Томаша  поразило еще одно странное наблюдение: Все улыбались  ему,  все
хотели, чтобы он написал покаянное  заявление, тем самым он всем доставил бы
радость!  Люди  с первым типом  реакции порадовались  бы тому,  что инфляция
малодушия делает их поведение общепринятым и возвращает им утраченную честь.
А люди со вторым типом реакции привыкли считать свою собственную добродетель
особой привилегией, от которой  не  желают отказываться.  И  потому к  трусу
питают  тайную  любовь:  без  него их мужество стало бы обычным и  напрасным
усилием, каким уже никто не восхищался бы.
     Томаш  не  мог выносить эти  улыбки,  ему  казалось,  что  он  видит их
повсюду, даже на лицах прохожих на  улице. Он  лишился сна. С  чего  бы это?
Разве  он придает этим  людям такое значение? Вовсе  нет. Зная им цену, он и
сам на себя  злится, что их взгляды столь  тревожат его. В этом  нет никакой
логики.  Возможно  ли, что он так зависит от мнения людей, которых так  мало
уважает?
     Его  глубокое недоверие  к людям (его  сомнения  в их праве  решать его
судьбу и выносить ему приговор) повлияло, пожалуй, в свое время  и на  выбор
профессии,  исключающей необходимость  подвергаться  суду  публики. Человек,
избравший,  к  примеру,  стезю  политика,  добровольно  отдает  себя на  суд
публики, наивно и искренно веруя, что заслужит ее признание.
     Возможное разочарование толпы лишь подстегивает его активность, подобно
тому, как Томаша воодушевляла сложность диагноза.
     Врач  (в отличие от политика или актера) подвержен суду разве что своих
пациентов  или  самых ближайших коллег,  а  следовательно,  суду  в  четырех
стенах,  с  глазу на  глаз. Взгляды  тех, кто судит  его, он  мог  бы тотчас
отпарировать  собственным взглядом,  объясниться или  защититься. Но  сейчас
Томаш  оказался в  положении  (впервые в жизни), когда устремленных на  него
взглядов было куда больше, чем он  способен  был уловить. Он не мог ответить
им ни собственным взглядом, ни  словом. Он был отдан на их  произвол. О  нем
говорили  в клинике  и  вне клиники  (в  то  время  нервозная Праг