? - Томаш  вдруг вспомнил, как толстяк-полицейский протянул ему
бумагу с составленным текстом,  содержащим  донос как раз  на этого высокого
редактора с большой бородой. Все принуждают  его подписывать тексты, которых
он сам не писал.
     Сын сказал: - Тут и раздумывать не о чем.
     Слова были агрессивны, но тон почти умоляющий. Они сейчас смотрели друг
другу  в  глаза,  и  Томаш  заметил,  как  сын, сосредоточивая  взгляд, чуть
приподнимает левый уголок верхней губы. Эту гримасу он  знал по собственному
лицу,  она появлялась,  когда  он внимательно  разглядывал  себя  в зеркале,
проверяя,  хорошо  ли  выбрит. И  сейчас  он не мог удержаться  от какого-то
тошнотворного ощущения, увидев эту гримасу на чужом лице.
     Когда родители живут с детьми с  их младенчества, они привыкают к такой
схожести, она представляется  им чем-то  банальным и, временами подмечая ее,
они могут даже забавляться ею. Но Томаш разговаривал со  своим сыном впервые
в жизни! И сидеть против собственного искривленного рта было ему непривычно!
     Представьте себе:  вам ампутировали  руку  и  пересадили ее  на другого
человека. И вот этот человек сидит против вас и жестикулирует этой рукой под
самым вашим  носом!  Вы смотрели бы на  эту руку, как  на пугало. И хоть это
была бы ваша собственная, столь  родная  вам  рука, вас  обуял бы  ужас  при
мысли, что она коснется вас!
     Сын продолжал: - Ты все-таки на стороне тех, кого преследуют!
     Все это время Томаш думал о том, будет ли сын обращаться к нему на "ты"
или на "вы". До  сих пор сын строил фразы так, чтобы  уйти  от этого выбора.
Сейчас он  наконец решился. Он говорил ему  "ты", и Томаш вдруг понял, что в
этой  сцене речь идет не  об амнистии  политзаключенных,  а  о сыне: если он
подпишет, их  судьбы  соединятся,  и Томашу придется  в большей или  меньшей
степени  сблизиться  с  ним.  Если не  подпишет,  их  отношения  по-прежнему
останутся на нуле, но на сей раз уже не по его воле, а по воле сына, который
отречется от отца из-за его трусости.
     Томаш был в ситуации шахматиста, у которого не осталось ни одного хода,
каким он мог бы избежать поражения, и он вынужден признать себя побежденным.
Подпишет он петицию или нет - какая  разница. Это ничего не изменит ни в его
судьбе, ни в судьбе политзаключенных.
     - Дайте-ка сюда, - сказал он и взял бумагу.

        14

     Словно желая отблагодарить его  за такое решение, редактор сказал: - Об
Эдипе вы написали превосходно.
     Сын  подал  ему авторучку  и  добавил:  -  Некоторые мысли  имели  силу
разорвавшейся бомбы.
     Похвала, высказанная редактором, его порадовала,  но  метафора, которую
использовал  сын, показалась ему преувеличенной и неуместной. Он сказал: - К
сожалению, эта  бомба угодила только в  меня. Из-за  этой статьи я  не  могу
оперировать своих больных.
     Это прозвучало холодно и почти враждебно.
     Стремясь, видимо, приглушить этот небольшой диссонанс,  редактор сказал
(и это похоже было на извинение): - Но ваша статья помогла многим людям!
     Уже с детства  под словами "помогать людям" Томаш представлял себе лишь
единственную форму  деятельности: врачевание.  Но может ли  какая-то  статья
помочь людям? В чем  эти двое хотят его  убедить? Они свели всю его жизнь  к
одной маленькой мысли об Эдипе,  да, собственно, к чему-то еще более малому:
к одному примитивному "нет!", которое он бросил в лицо режима.
     Он сказал (и голос его звучал столь же холодно, хотя он и  не осознавал
этого): -  Я не знаю, действительно  ли моя статья  помогла  кому-то. Но как
хирург я спас нескольким людям жизнь.
     Снова наступила минутная тишина. Ее  нарушил  сын:  -  Мысли тоже могут
спасти людям жизнь.
     Глядя на свои собственные губы на лице сына, Томашу подумалось: до чего
же странно видеть, как твои губы заикаются.
     - Одна вещь  в твоей статье была замечательной, - продолжал сын, и было
заметно,  с каким  усилием  он  говорит.  - Твоя  бескомпромиссность.  Ясное
ощущение, что такое добро и  что такое зло. Мы перестаем  различать это. Нам
уже  неведомо,   что   значит   чувствовать   себя   виноватым.   Коммунисты
отговариваются тем, что их обманул Сталин. Убийца оправдывается тем, что его
не любила  мать и  что он подвержен фрустрации. А ты вдруг взял и сказал: не
существует  никакого  оправдания. Никто не был  в глубине души  своей  более
невинен,  чем  Эдип. И  все-таки  он сам  себя  наказал, когда  увидел,  что
совершил.
     Томаш  с  трудом  оторвал  взгляд  от своего  рта на  сыновьем  лице  и
попытался смотреть на редактора. Он был раздражен и горел желанием поспорить
с ними. Он сказал: - Видите  ли, все это недоразумение. Границы между добром
и злом невероятно стерты.  Наказывать  кого-то, кто не ведал, что творил, не
что иное, как варварство. Миф об Эдипе прекрасен. Но трактовать его так... -
Он  хотел  еще  что-то сказать, но  вдруг подумал,  что  комната,  возможно,
прослушивается. Его ничуть не  тревожила честолюбивая мечта быть  цитируемым
историками  будущих  веков.  Он  лишь  опасался,  что  его может  цитировать
полиция. Разве  не требовала она от  него  именно отречения  от  собственной
статьи? Тягостно было даже подумать, что полиция  могла это  услышать теперь
из его уст. Он знал: все, что человек в этой стране говорит, рано или поздно
может быть передано по радио. Он умолк.
     - Что вас заставило так изменить свои взгляды? - спросил редактор.
     -  Я скорее задаюсь вопросом, что заставило меня написать эту статью...
- сказал Томаш  и тотчас вспомнил: она  приплыла к его постели,  точно дитя,
пущенное в корзинке по волнам. Да, поэтому он и брал  в  руки эту  книгу: он
возвращался к легендам о  Ромуле,  о Моисее, об Эдипе. И вот она уже снова с
ним. Он видел се перед собой, прижимающей к своей груди завернутую в красную
косынку ворону. Этот образ  принес  ему  утешение. Он словно явился сказать,
что Тереза жива,  что  сейчас  она  в  том же  городе, что и  он, и  что все
остальное не имеет никакого значения.
     Редактор нарушил молчание. - Я понимаю вас, пан доктор. Мне также чужда
идея наказания. Однако мы не требуем наказания, - улыбнулся он, - мы требуем
отмены наказания.
     - Я знаю, - сказал Томаш. Он уже смирился с тем, что в ближайшие минуты
он  сделает нечто,  что,  быть  может,  благородно,  но  наверняка абсолютно
бессмысленно (поскольку  политзаключенным  это  не  поможет),  а  лично  ему
неприятно (поскольку все это происходит в навязанной ему обстановке).
     Сын добавил (почти просительно): - Твоя обязанность подписать это!
     Обязанность? Сын будет напоминать ему о его обязанности? Это было самым
худшим  словом, какое  кто-либо  мог ему сказать! Снова перед глазами возник
образ  Терезы,  держащей  в объятиях  ворону. Он вспомнил, что вчера в  баре
приставал  к ней шпик. Снова у нее трясутся руки. Она постарела. Кроме  нее,
для него ничего не имеет значения. Она, рожденная шестью случайностями, она,
цветок, распустившийся из ишиаса главврача,  она  по другую сторону всех "Es
muss sein!", она - то единственное, что ему дорого.
     Почему  он еще  раздумывает,  должен ли он или не  должен  подписывать?
Существует лишь единый критерий всех его решений: он не должен делать ничего
из того, что могло бы  ей навредить. Томаш не может спасти политзаключенных,
но может сделать Терезу счастливой. И даже это ему не удается. Но подпиши он
петицию,  почти  наверняка к  ней еще  чаще  будут  наведываться шпики и еще
сильнее будут трястись у нее руки.
     Он  сказал:  -  Гораздо важнее вырыть  из земли закопанную ворону,  чем
посылать петицию президенту.
     Он знал, что фраза невразумительна, но тем больше она ему нравилась. Он
переживал минуты какого-то внезапного и неожиданного опьянения.
     Это было  такое  же черное опьянение, какое он испытывал, когда однажды
торжественно сообщил своей жене, что не хочет больше видеть ни ее, ни своего
сына. Это было такое же черное опьянение, какое он испытывал, когда  опускал
в ящик письмо, в котором навсегда отрекался от профессии врача. Он вовсе  не
был уверен,  что поступает  правильно, но был уверен, что поступает так, как
хочет поступать.
     Он сказал: - Не сердитесь. Я не подпишу.

        15

     Несколькими  днями  позже он  уже  смог прочитать  о  петиции  во  всех
газетах.
     Нигде, конечно, не упоминалось о том,  что это было  вежливое прошение,
ходатайствующее  об  освобождении   политзаключенных.  Ни  одна  газета   не
процитировала  ни  единой  фразы  из   этого  короткого  текста.   Напротив,
пространно,  неясно  и угрожающе  говорилось о  каком-то антигосударственном
воззвании,  которое  должно  было  стать  основой для  новой  борьбы  против
социализма. Перечислялись те, кто подписал текст, и их имена  сопровождались
клеветой и нападками, от которых у Томаша мороз подирал по коже.
     Несомненно, это было можно  предвидеть. В  то время любое  общественное
выступление  (собрание,  петиция,  митинг  на   улице),  не   организованное
коммунистической  партией, автоматически считалось  противозаконным,  и  над
теми, кто принимал  в нем  участие,  нависала  угроза.  Это  знали все.  Но,
пожалуй, тем больше он  досадовал на себя, что  не подписал петиции. Почему,
собственно, он не подписал  ее? Теперь он даже не может отчетливо вспомнить,
чем было вызвано его решение.
     И вновь я вижу его в  той же позе,  в  какой он предстал передо  мной в
самом  начале романа.  Он  стоит у  окна  и  смотрит  поверх  двора на стены
супротивных домов.
     Это образ, из которого он родился. Как я уже сказал, герои рождаются не
как живые люди из тела матери, а из одной ситуации, фразы,  метафоры; в них,
словно  в   ореховой   скорлупе,   заключена   некая  основная  человеческая
возможность, которую, как  полагает автор, никто еще не открыл или о которой
никто ничего существенного не сказал.
     Но  разве  не правда, что автору  не дано говорить ни о чем ином, кроме
как о самом себе?
     Смотреть беспомощно  поверх  двора  и  не  знать,  что  делать; слышать
настойчивое урчание  собственного  живота  в  минуту  любовного возбуждения;
предавать и не уметь остановиться на прекрасном пути предательств;
     поднимать  кулак  в  толпе  Великого  Похода; щеголять своим остроумием
перед тайными микрофонами полиции - все эти ситуации я познал и пережил сам,
и все-таки ни из  одной из  них не  вырос персонаж, которым являюсь я сам со
своим  curriculum  vitae  [Путем жизни  (лат.)]. Герои  моего  романа -  мои
собственные возможности, которым не дано было  осуществиться. Поэтому я всех
их в равной мере люблю и все они в равной  мере меня ужасают; каждый  из них
преступил границу,  которую  я  сам  лишь  обходил. Именно эта  преступаемая
граница (граница,  за которой кончается мое "я") меня и притягивает.  Только
за  ней  начинается  таинство,  о  котором  вопрошает  роман.  Роман  -   не
вероисповедание  автора, а  исследование того, что есть человеческая жизнь в
западне, в которую претворился мир. Но довольно. Вернемся к Томашу.
     Он один в квартире и смотрит поверх двора на грязную стену супротивного
дома.  Он  тоскует по  тому высокому  мужчине  с большой бородой  и  по  его
друзьям,  которых  он  не  знал  и к  которым не принадлежал.  У  него такое
ощущение, будто он встретил на перроне красивую незнакомку, но прежде чем он
успевает окликнуть ее, она  садится  в спальный  вагон  поезда,  уходящего в
Стамбул или Лиссабон.
     Затем он попытался снова  обдумать, как было бы правильнее поступить. И
хотя он старался устранить все, что относилось к области чувств (восхищение,
какое  он испытывал  перед  редактором, и раздражение,  какое в нем  вызывал
сын), он по-прежнему не был уверен, должен ли был  подписать  текст, который
ему предложили.
     Правильно  ли  поднять  свой голос в защиту того,  кому  затыкают  рот?
Несомненно.
     Но  с другой стороны: Почему газеты отвели столько  места этой петиции?
Печать  (тотально  манипулируемая государством) вполне могла  все это дело с
петицией замолчать,  и никто  бы о  ней не узнал. Если же она о ней говорит,
стало быть, правителям страны она пришлась весьма  кстати! Она  свалилась на
них,  точно манна небесная,  и теперь они смогут развязать и оправдать новую
мощную волну репрессий.
     Как же  в таком случае  правильнее  было поступить? Подписывать или  не
подписывать?
     Возможна и иная формулировка вопроса: Лучше  ли кричать  и тем ускорить
свой конец? Или молчать и тем оплатить более медленное умирание?
     Существует ли вообще ответ на эти вопросы?
     И вновь приходит  к нему мысль, которая нам  уже известна: Человеческая
жизнь  свершается  лишь  однажды,  и потому мы никогда не сможем определить,
какое из наших решений было правильным,  а какое - ложным. В данной ситуации
мы могли решить только один-единственный раз,  и нам не дано никакой второй,
третьей,  четвертой  жизни, чтобы иметь  возможность  сопоставить  различные
решения.
     В этом смысле история подобна индивидуальной жизни. История  чехов лишь
одна. В один прекрасный день она кончится так же, как и Томашева жизнь, и ее
уже нельзя будет повторить во второй раз.
     В 1618 году чешские сословия,  собравшись с духом и решив защищать свои
религиозные свободы, обрушили свой гнев на императора, сидевшего на троне  в
Вене, и  выкинули  из  окна  Пражского града  двух высоких  чиновников.  Так
началась  Тридцатилетняя  война, которая привела почти к полному уничтожению
чешского народа. Должны ли были тогда чехи проявить больше осторожности, чем
смелости? Ответ кажется простым, однако его нет.
     Триста двадцать лет спустя, в 1938 году, после мюнхенской  конференции,
весь  мир  решил принести  их страну  в жертву Гитлеру. Должны ли  были  они
попытаться  бороться  в  одиночку  против восьмикратно  превосходящих их сил
противника? В отличие  от 1618 года чехи тогда проявили больше осторожности,
чем смелости. С  их  капитуляции  началась  вторая  мировая  война,  которая
привела к окончательной потере свободы  их народа на много десятилетий, а то
и  столетий.  Должны  ли  были  они  проявить  тогда  больше  смелости,  чем
осторожности? Что они должны были делать?
     Если  бы история  чехов  могла повторяться, несомненно, было бы полезно
всякий  раз  испробовать  ту,  иную,  возможность,  а  потом  сравнить   оба
результата. Без такого опыта все рассуждения суть лишь игра гипотез.
     Einmal ist keinmal. Единожды - все  равно что никогда. История чехов во
второй раз  уже не повторится,  равно как и  история Европы. История чехов и
Европы является двумя набросками, которые нарисовала  роковая неискушенность
человечества. История  столь же легка, как  и  отдельная человеческая жизнь,
невыносимо легка, легка, как пух, как вздымающаяся пыль, как то, чего завтра
уже и в помине не будет.
     С  какой-то ностальгией,  даже  чуть ли  не с  любовью  Томаш  еще  раз
вспомнил высокого  сутуловатого  редактора. Этот человек поступал так, будто
история была не  наброском, а уже готовой картиной. Он  поступал так, словно
все, что  происходит,  должно повторяться в  вечном  возвращении  бессчетное
число  раз, и был уверен, что  в своих поступках никогда не узнает сомнений.
Он был убежден в своей правоте и считал это знаком отнюдь не ограниченности,
а  добродетели.  Этот человек жил  в иной истории,  чем  Томаш:  в  истории,
которая не была (или которая не знала того, что была) всего лишь наброском.

        16

     Несколькими днями позже ему  пришла  в голову мысль, которую  я привожу
здесь  в дополнение к предыдущей главе: во вселенной существует планета, где
все  люди  рождаются во  второй  раз.  При  этом они полностью осознают свою
жизнь, проведенную на Земле, и весь приобретенный там опыт.
     И существует,  возможно, еще одна планета, где все мы рождаемся на свет
в третий раз уже с опытом двух предыдущих жизней.
     И, быть  может, существуют  еще и  еще другие планеты, где человечество
всегда рождается на одну ступень (на одну жизнь) более зрелым.
     Это Томашева версия вечного возвращения.
     Здесь на  Земле (на  планете номер один, на  планете неискушенности) мы
можем,  конечно, лишь весьма туманно домыслить, что стало бы с  человеком на
последующих  планетах. Мудрее  ли был бы человек? Под  силу ли ему  зрелость
вообще? Может ли человек достичь ее повторением?
     Лишь  в перспективе  этой утопии  можно  было бы с полным  обоснованием
пользоваться  понятиями  "пессимизм"  и  "оптимизм":  оптимист  -  тот,  кто
полагает,  что  на  планете  номер  пять  история  человечества будет  менее
кровавой. Пессимист - тот, кто так не думает.

        17

     Знаменитый  роман  Жюля  Верна,  который  Томаш  любил  еще  в детстве,
назывался "Два года каникул", и действительно, два года -  максимальный срок
для каникул. Мойщиком окон Томаш был уже третий год.
     Как  раз  в эти дни он осознал (отчасти грустя, отчасти тихо смеясь над
собой),  что он устал физически (каждый  день  у него был  один, а  то и два
любовных турнира), что, даже не теряя вкуса к женщинам, он овладевает ими  в
напряжении последних сил. (Добавлю: не сексуальных, а именно физических сил;
трудности возникали у него не с половым членом, а с  дыханием, и в этом было
что-то комическое.)
     Как-то раз он пытался организовать на после обеда свидание, но не сумел
дозвониться  ни к  одной женщине, и день грозил остаться пустым. Раз десять,
например, он названивал одной девушке, на редкость очаровательной  студентке
театральной  школы,  чье  тело  с  такой  равномерностью загорело где-то  на
нудистских пляжах Югославии, что казалось, ее там медленно вращал на вертеле
необычайно точный механизм.
     Он  безуспешно звонил  ей  из всех магазинов, в  которых мыл  окна,  но
когда, закончив к четырем работу, возвращался в контору  отдать  подписанные
заказы,  его вдруг  на улице  в центре Праги остановила незнакомая  женщина.
Улыбаясь, она сказала: "Пан доктор, куда вы пропали? Я  совсем  потеряла вас
из виду!"
     Томаш  стал усиленно  вспоминать, откуда он знает  эту женщину.  Может,
бывшая пациентка? Она вела себя так, словно они были задушевными друзьями. И
он старался так строить свои ответы, чтобы она не заметила его забывчивости.
Он  стал уж было подумывать о том, как затащить ее в квартиру приятеля, ключ
от которой был у него в кармане, как вдруг по ее случайному замечанию понял,
что именно ей, этой чудесно загорелой  начинающей актрисе, он  сегодня столь
упорно названивал.
     Этот эпизод позабавил его,  но и  напугал:  да, он  изнурен  не  только
физически,  но  и  психически; два  года каникул не  могут  продолжаться  до
бесконечности.

        18

     Каникулы  без операционного  стола  были одновременно и каникулами  без
Терезы:  шесть  дней  в  неделю  они  лишь  мельком  виделись  и  только  по
воскресеньям бывали  вместе. И хотя  оба  они  страстно  желали  друг друга,
каждому из них приходилось проделывать долгий путь к сближению - не меньший,
чем в тот вечер, когда он вернулся к ней из Цюриха. Любовный акт приносил им
наслаждение,  но вовсе  не утешение. Она  уже больше не кричала, и в  минуты
оргазма  ее  лицо,  казалось, выражает  боль и странную  отрешенность.  Лишь
каждую ночь во сне они бывали связаны узами нежности. Они держались за руки,
и она забывала о пропасти (пропасть дневного света),  которая их  разделяла.
Но этих ночей было недостаточно, чтобы  он смог защитить ее и позаботиться о
ней.  Когда  он утром  видел ее,  у  него от  страха  сжималось сердце:  она
выглядела плохо, нездорово.
     Однажды  в  воскресенье она попросила его поехать на машине куда-нибудь
под  Прагу.  Они  доехали  до   курортного  городка,   улицы  которого  были
переименованы  на  русский  лад, и встретили  бывшего  пациента  Томаша. Эта
встреча огорчила его. Вдруг снова  кто-то заговорил с ним как с врачом, и он
почувствовал,  как издалека возвращае