товцев, убийство  сотен
тысяч поляков, уничтожение крымских татар - все это сохранилось в памяти без
фотодокументов, а следовательно, как нечто недоказуемое,
     что рано или поздно будет объявлено мистификацией. В  противоположность
тому,  вторжение  в Чехословакию  в  1968 году целиком  отснято  на  фото- и
кинопленку и хранится в архивах всего мира.
     Чешские фотографы  и  кинооператоры  прекрасно осознали, что именно они
могут  совершить  то единственное, что можно  еще совершить:  сохранить  для
далекого будущего  образ  насилия.  Тереза  всю  неделю  была  на  улицах  и
фотографировала русских  солдат  и  офицеров  во  всех  компрометирующих  их
ситуациях. Русские  не знали, что делать. Они  получили точные указания, как
вести себя в  случае, если в них будут стрелять или  бросать камни, но никто
не дал  им инструкций,  что  делать, если  кто-то нацелит  на  них  объектив
аппарата.
     Она  отсняла уйму  пленки. Пожалуй,  половину  раздала  в непроявленных
негативах зарубежным журналистам (границы  все еще были открыты, приезжавшие
из-за   кордона  репортеры  были  благодарны   за  любой  материал).  Многие
фотографии появились в самых разных заграничных газетах: на  них были танки,
угрожающие  кулаки, полуразрушенные здания, мертвые, прикрытые окровавленным
красно-сине-белым знаменем, молодые люди на мотоциклах,  с бешеной скоростью
носящиеся вокруг танков и размахивающие  национальными  флагами  на  длинных
древках,  молодые  девушки   в  невообразимо  коротких   юбках,  возмущавшие
спокойствие  несчастных,  изголодавшихся плотью русских  солдат тем,  что на
глазах  у них целовались с незнакомыми прохожими. Как я  уже сказал, русское
вторжение  было  не  только  трагедией,  но и пиршеством  ненависти,  полным
удивительной (и ни для кого теперь не объяснимой) эйфории.

        24

     В Швейцарию  она увезла с собой фотографий пятьдесят, которые сама же и
проявила  со  всем  тщанием и  умением, на  какие была способна. Отправилась
предложить их в  большой иллюстрированный журнал. Редактор принял ее любезно
(все  чехи еще  были окружены  ореолом  своего несчастья, трогавшего  сердца
добрых  швейцарцев),  усадил  ее в  кресло, просмотрел  снимки,  похвалил  и
объяснил ей, что  сейчас, когда  события уже отдалены определенным временем,
нет  никакой  надежды  ("несмотря  на то, что снимки  превосходны!")  на  их
публикацию.
     -  Но в Праге еще ничего не кончилось! - возразила она и  попыталась на
плохом немецком объяснить ему, что именно сейчас, когда страна оккупирована,
на  фабриках,  вопреки  всему, организуются органы  самоуправления, студенты
бастуют,  требуя вывода  русских войск, и вся  страна продолжает  жить своей
жизнью. Именно это и потрясает! А здесь это уже никого не волнует!
     Редактор обрадовался,  когда  в  комнату  вошла  энергичная  женщина  и
прервала их  разговор. Она протянула  ему папку  и  сказала:  -  Репортаж  о
нудистском пляже.
     Будучи   человеком   тонким,   редактор   испугался,   как  бы   чешка,
фотографировавшая  танки,   не  сочла  вид  голых  людей  на  пляже  слишком
фривольным. Поэтому он отодвинул папку достаточно далеко, на  край стола,  и
не  мешкая  сказал вошедшей женщине: - Хочу  представить тебе твою  пражскую
коллегу. Она принесла превосходные снимки.
     Женщина пожала Терезе руку и взяла ее снимки.
     - А вы покамест посмотрите мои, - сказала она.
     Тереза протянула руку к папке и вытащила из нее фотографии.
     - Это прямая противоположность  тому, что фотографировали  вы, - сказал
редактор Терезе едва ли не извиняющимся тоном.
     Тереза возразила: - Ну что вы! Это одно и то же.
     Никто этой  фразы не понял, да  и мне совсем  нелегко объяснить, что, в
сущности, хотела  сказать  Тереза,  приравняв  нудистский  пляж  к  русскому
вторжению. Просматривая фотографии, она особенно долго задержалась на одной,
на которой была  изображена  семья  из четырех  человек,  стоявших в кружок;
голая мать, склонившаяся к детям так, что большие соски  свисали у нее вниз,
точно у  козы  или коровы, а  с другой стороны  в  такой же  склоненной позе
мужчина, чья мошонка также напоминала миниатюрное вымя.
     - Вам не нравится? - спросил редактор.
     - Отлично сфотографировано.
     -  Тема вас,  вероятно,  шокирует, - сказала  фотограф. - По вас  сразу
видно, что на нудистский пляж вы не пошли бы.
     - Нет, конечно, - сказала Тереза.
     Редактор улыбнулся: -  Что ж, нетрудно догадаться, откуда  вы приехали.
Коммунистические страны ужасно пуританские.
     -  Голые  тела,  что тут особенного! - сказала  фотограф  с материнской
мягкостью. - Нормально. А все, что нормально, красиво!
     Тереза вспомнила мать, ходившую голой по квартире. И явственно услышала
смех, который  раздавался  за ее  спиной, когда она бежала задернуть  шторы,
чтобы голую мать не увидели из дома напротив.

        25

     Фотограф позвала Терезу на чашку кофе в буфет.
     -  Сделанные вами  снимки  весьма  любопытны.  Замечу, что вы обладаете
особым чутьем женского тела. Вы понимаете, что я имею в виду?  Тех девушек в
вызывающих позах!
     - Тех, что целуются перед русскими танками?
     Совершенно точно. Вы могли бы стать первоклассным фотографом  в области
моды. Для этого вам,  разумеется, надо объединиться  с  манекенщицей. Скорее
всего  с такой, что тоже  подыскивает работу. Вы  могли  бы сделать  пробные
фотографии  для  какой-нибудь  фирмы.   Конечно,  потребуется  время,  чтобы
пробиться.  А  пока я могу  оказать  вам  одну  услугу.  Познакомить  вас  с
редактором,  который  ведет  рубрику  "Наш  сад". Возможно,  им  нужны  фото
кактусов, роз и всего такого прочего.
     - Большое спасибо, -  искренне сказала Тереза,  чувствуя,  что женщина,
сидящая напротив, полна желания помочь ей.
     Но  тут же подумала: с какой стати ей фотографировать кактусы? В  самом
деле, она вовсе  не хочет  повторить  то,  с чем уже  однажды  столкнулась в
Праге: с борьбой  за место, за  карьеру, за каждую  напечатанную фотографию.
Она  никогда не была честолюбива из гордости. Она просто хотела  спастись от
мира матери.  Да, для нее  это  было ясно  как день: она делала фотографии с
великим старанием, но все свое  старание  она могла  бы  приложить  к любому
другому занятию, поскольку фотография была лишь средством прорваться "дальше
и выше" и жить рядом с Томашем.
     Она сказала: -  Видите  ли, мой муж  врач и обеспечивает меня.  Мне  не
обязательно заниматься фотографией.
     Фотограф сказала: - Не понимаю, как вы можете бросить фотографию, делая
такие превосходные снимки?
     Конечно,  фотография  в  дни  вторжения -  это было совсем другое.  Эти
снимки она делала не ради Томаша. Она делала их из одержимости. Причем не из
одержимости фотографией, а  из одержимости ненавистью. Но такая ситуация уже
никогда не повторится. Впрочем, снимки, что она  делала из одержимости,  уже
никому не нужны, ибо  они не актуальны.  Лишь кактусы - неизменно актуальная
тема. Но кактусы не интересуют ее.
     Она сказала: - Вы очень добры ко мне.  Но лучше я останусь дома. Мне не
обязательно работать.
     Фотограф сказала: - И вас бы устроило сидеть дома?
     Тереза сказала: - Пожалуй, больше, чем фотографировать кактусы.
     Фотограф сказала: - Даже если  вы  фотографируете  кактусы  - это  ваша
жизнь. Если же вы живете только ради мужа - это не ваша жизнь.
     Тереза сказала с неожиданным раздражением: - Моя жизнь - это мой муж, а
не кактусы.
     Фотограф - тоже с раздражением: - Уж не хотите ли вы заверить меня, что
вы счастливы?
     Тереза сказала (с таким же раздражением): - Конечно, я счастлива!
     Фотограф сказала: - Это  может утверждать  разве что очень... - Она  не
договорила, о чем подумала.
     Тереза закончила  ее  мысль: - Вы  хотите  сказать: очень  ограниченная
женщина.
     Фотограф овладела собой и сказала: - Нет, не ограниченная. Старомодная.
     Тереза в  задумчивости сказала: - Да, вы правы. То же самое говорит обо
мне мой муж.

        26

     Но Томаш целые дни  проводил в больнице,  а она  оставалась  дома одна.
Хорошо  еще,  был Каренин,  и  она  могла  с ним подолгу гулять! Возвращаясь
домой, она  садилась  за учебники немецкого  и  французского. Но  ей  бывало
грустно, и она с трудом сосредоточивалась. Часто вспоминалась  речь Дубчека,
с которой он выступал по радио  после своего возвращения из Москвы. Она едва
помнила, о чем он говорил, но до сих пор в ушах стоял его прерывистый голос.
И  она   думала:  чужие  солдаты   арестовали  его,  главу  самостоятельного
государства, в  его собственной  стране, уволокли  его и держали четыре  дня
где-то в Карпатах,  намекая ему, что его постигнет та же  участь, что  и его
венгерского предшественника Имре  Надя двенадцать лет назад. Затем перевезли
в   Москву,  велели  выкупаться,  побриться,  одеться,  завязать  галстук  и
сообщили, что казнить его уже  не  собираются и он может  продолжать считать
себя главой государства. Его посадили  за  стол против  Брежнева и заставили
вести с ним переговоры.
     Вернулся  он  униженным  и обратился  к униженному народу.  Он был  так
унижен, что не мог  говорить.  Тереза  никогда  не  забудет те ужасные паузы
между фразами. Был ли  он  изнурен? Болен? Его накачали наркотиками? Или это
было  просто отчаяние?  Даже  если после  Дубчека ничего  не останется,  эти
долгие паузы, когда он не мог дышать, когда перед всем  народом, приникшим к
радиоприемникам, ловил ртом воздух, эти паузы останутся после него навсегда.
В этих паузах был весь ужас, обрушившийся на их страну.
     Шел седьмой  день  оккупации:  она  слушала его выступление в  редакции
одной газеты, превратившейся тогда в  орган сопротивления.  Все, кто  слушал
там  Дубчека, в ту минуту его ненавидели.  Не могли простить ему компромисс,
который  он допустил; они  чувствовали себя  униженными его унижением, и его
слабость их оскорбляла.
     Вспоминая  об  этой минуте  сейчас в  Цюрихе, она  уже не  испытывала к
Дубчеку презрения. Слово "слабость" уже не звучит  для нее приговором. Когда
человек  сталкивается  с превосходящей силой, он  всегда слаб, даже  если он
такого атлетического  сложения, как Дубчек. Та слабость, что казалась  тогда
им  невыносимой, отвратительной и что выгнала  их  из  страны,  вдруг  стала
притягивать ее. Она  стала осознавать, что принадлежит  к слабым,  к  лагерю
слабых, к  стране слабых  и что она должна  быть верна им именно потому, что
они слабы и ловят ртом воздух посреди фразы.
     Ее увлекала их слабость, как головокружение. Увлекала ее, поскольку она
сама чувствовала себя слабой.  Она снова начала ревновать, и у нее уже снова
стали дрожать руки, Томаш заметил это и сделал то, что было ей так  знакомо:
взял ее руки в свои и сжал, чтобы успокоить. Она вырвала их.
     - Что с тобой? - спросил он.
     - Ничего.
     - Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя?
     - Я хочу, чтобы ты  был старый. На десять  лет старше. На двадцать  лет
старше!
     Этим она как бы говорила ему: хочу,  чтобы ты  был слабый. Чтобы ты был
такой же слабый, как я.
     Каренин не одобрял переезда  в Швейцарию. Каренин  ненавидел  перемены.
Собачье время  не движется по прямой, все дальше и дальше  вперед, от одного
события  к  другому.  Оно  совершается  по  кругу,  подобно времени  часовых
стрелок,  что также не бегут безрассудно  куда-то  вперед,  а  вращаются  по
циферблату, изо дня в день по той же дорожке. Стоило им в Праге купить новый
стул   или  передвинуть   вазон,   как   Каренин   тотчас   отмечал  это   с
неудовольствием. Это нарушало его чувство времени. Это было, как если бы они
дурачили стрелки, без конца изменяя цифры на циферблате.
     И все-таки  вскоре  ему  удалось и в  цюрихской  квартире  восстановить
старые порядки и ритуалы. Так же, как и в Праге, он вспрыгивал  к ним поутру
на  кровать поздороваться, а затем сопровождал Терезу в магазин за покупками
и требовал, как и в Праге, регулярных прогулок.
     Он был  курантами их жизни. В минуты безнадежности она  говорила  себе,
что  должна выдержать хотя бы  ради него, поскольку он  еще слабей, чем она,
пожалуй, еще слабее, чем Дубчек и ее покинутая родина.
     Как-то  раз, когда  она вернулась с прогулки,  зазвонил телефон. Тереза
подняла трубку и спросила, кто звонит.
     Голос   был  женский   и  на  немецком   спрашивал  Томаша.  Звучал  он
неприветливо, и Терезе показалось, что от него веет презрением.
     Когда Тереза сказала, что  Томаша нет дома и неизвестно, в котором часу
он вернется, женщина на другом  конце  провода засмеялась и, не простившись,
повесила трубку.
     Тереза  понимала,  что ничего  не случилось. Это  могла  быть сестра из
больницы, пациентка, секретарша, бог знает кто. И все-таки она взволновалась
и не могла ни на чем сосредоточиться. Она почувствовала вдруг, что  потеряла
даже те остатки сил, какие  были у нее когда-то в Чехии: этот, казалось  бы,
столь незначительный эпизод она попросту уже не в состоянии вынести.
     Быть на  чужбине  -  значит  идти по  натянутому в  пустом пространстве
канату без  той охранительной сетки,  которую предоставляет человеку  родная
страна,  где  у  него  семья,  друзья, сослуживцы,  где  он без  труда может
договориться на языке, знакомом с детства. В Праге Тереза зависела от Томаша
только сердцем.  Здесь она  зависит от него  всем своим существом. Оставь он
ее, что бы с ней стало? Неужто  ей суждено  прожить  жизнь в страхе потерять
его?
     Она говорит  себе:  Их встреча с  самого начала основывалась на ошибке.
"Анна Каренина", которую  она сжимала под мышкой, была фальшивым документом,
которым она обманула Томаша. Они  любят друг друга, и все-таки каждый из них
превратил  жизнь  другого в  ад.  А  то,  что  они  любят  друг друга,  лишь
доказывает, что  изъян не в  них самих, не в  их поведении  или неустойчивом
чувстве, но в том, что они не подходят друг другу; он сильный, а она слабая.
Она как Дубчек, который прерывает  фразы  полуминутными паузами, она  как ее
родина, которая заикается, ловит ртом воздух и не может говорить.
     Но именно слабый  должен  суметь стать  сильным  и уйти, когда  сильный
слишком слаб для того, чтобы суметь причинить боль слабому.
     Так Тереза говорила  себе, прижимаясь  к лохматой Карениновой голове: -
Не сердись, Каренин. Придется тебе еще раз сменить квартиру.

        28

     Тереза сидела, съежившись в уголке  купе, тяжелый чемодан над  головой,
Каренин жался  у ног. Она думала о поваре из  ресторана, в котором работала,
когда жила  с  матерью.  Он пользовался любым случаем,  чтобы шлепнуть ее по
заду,  и всякий раз на людях предлагал ей с ним переспать. Странно было, что
сейчас она думала именно о нем. Он был для нее поистине олицетворением того,
что внушало  ей омерзение. Но теперь она думала только о том, как найдет его
и скажет: "Ты говорил, что хочешь со мной переспать. Вот я".
     Она мечтала сделать нечто  такое, что перечеркнуло бы дорогу назад. Она
мечтала  грубо изничтожить  прошлое  своих  последних  семи  лет.  Это  было
головокружение. Одурманивающая, непреодолимая тяга к падению.
     Мы  могли  бы  назвать  головокружение  опьянением  слабостью.  Человек
осознает свою слабость и старается  не  противиться, а, напротив,  поддаться
ей. Опьяненный своей слабостью, он хочет  быть  еще слабее, он  хочет упасть
посреди площади, передо всеми, хочет быть внизу и еще ниже, чем внизу.
     Она  убеждала  себя,  что  не  останется в  Праге  и  не  будет  больше
заниматься  фотографией. Вернется  в маленький город, из  которого  когда-то
позвал ее голос Томаша.
     Но приехав в Прагу, она вынуждена была задержаться там ненадолго, чтобы
уладить кой-какие практические дела. Решила помедлить с отъездом.
     На  пятый день  в квартире вдруг появился Томаш. Каренин долго  прыгал,
стараясь  лизнуть его  в  лицо, и тем самым избавил их на какое-то  время от
необходимости объясняться  друг  с  другом.  Им  казалось,  словно они стоят
посреди снежной пустыни и дрожат от холода.
     Потом они подошли друг к другу, будто любовники, которые до сих пор еще
не целовались.
     Он спросил: - Здесь все было в порядке?
     - Да, - ответила она.
     - Ты была в журнале?
     - Я звонила туда.
     - Ну и...?
     - Ничего. Я ждала.
     - Чего?
     Она не ответила. Она не могла ему сказать, что ждала его.

        29

     Мы возвращаемся  к  моменту,  о котором нам уже известно.  Томаш был  в
отчаянии, и у него болел желудок. Уснул он лишь поздно ночью.
     Однако вскоре проснулась Тереза. (Русские самолеты кружили  над Прагой,
и в их гуле нельзя было  спать.) Ее первая мысль была: он вернулся ради нее.
Ради нее он изменил свою судьбу. Теперь уже не он будет ответственен за нее,
теперь она ответственна за него.
     Эта ответственность казалась ей непосильной.
     Но потом она вдруг вспомнила, что вчера вслед за тем, как он  объявился
в  дверях  квартиры,  на  пражском  храме  било  шесть.  Когда  они  впервые
встретились,  ее  работа тоже  кончилась  в шесть. Она  вышла из гостиницы и
увидела его сидевшим напротив, на желтой скамейке, а на башне били колокола.
     Нет,  это  было  не суеверием, а чувством красоты,  освободившим  ее от
тоски  и наполнившим желанием жить. Птицы случайностей снова слетались ей на
плечи.  В  глазах стояли слезы, и  она была невыразимо счастлива, что слышит
его дыхание рядом.


         * Часть третья. СЛОВА НЕПОНЯТЫЕ * 



        1

     Женева - город  фонтанов, водоемов и парков,  где  когда-то на эстрадах
играли  оркестры. За деревьями прячется и университетское здание. Только что
кончив утреннюю лекцию, Франц вышел на улицу.  Из шлангов струилась на газон
вода,  и он  был в прекрасном настроении: шел к своей возлюбленной. Она жила
неподалеку от университета.
     Он наведывался к ней часто, но всегда как внимательный друг  и  никогда
как любовник. Если  бы  он  занимался с  нею  любовью в  ее мастерской, то в
течение дня  ходил бы  от  одной женщины  к другой, от  жены  к  любовнице и
обратно, а поскольку  в Женеве супруги  спят на французский манер, то есть в
общей кровати, это значило бы, что в течение немногих часов он перелезал  бы
из одной кровати в другую и тем самым, ему казалось, унизил бы и любовницу и
жену, а в конечном счете себя самого.
     Его  чувство к женщине, в которую он влюбился несколько месяцев  назад,
было для  него  такой редкостью, что  он стремился  создать  в  своей  жизни
независимое  пространство,   неприступную  территорию  чистоты.  Его   часто
приглашали читать лекции в различных зарубежных университетах, и теперь он с
жадностью   принимал  все  предложения.  Но   поскольку  их   все  же   было
недостаточно,  он  придумывал еще и несуществующие  конгрессы и  симпозиумы,
дабы  оправдаться  перед женой  в своих отлучках.  Его  любовница,  свободно
распоряжавшаяся  своим  временем,   сопровождала  его.   Он  предоставил  ей
возможность  за  короткий  час  повидать  много европейских  и  американских
городов.
     - Через десять дней, если ты не возражаешь, мы можем поехать в Палермо,
- сказал он.
     - Предпочитаю  Женеву, -  ответила  она. Она  стояла у  мольберта перед
начатой картиной и разглядывала ее.
     - Ты можешь жить и не узнать Палермо? - попытался он пошутить.
     - Я знаю Палермо, - сказала она.
     - Как гак? - спросил он не без ревности.
     -  Моя  знакомая прислала мне оттуда открытку. Я прилепила ее  скочем в
уборной. Разве ты не заметил?
     А  потом рассказала ему  историю: - В начале века жил один поэт. Был он
очень стар, и секретарь выводил его на прогулку. "Маэстро, -  воскликнул тот
однажды, - посмотрите вверх! Сегодня над городом пролетает первый аэроплан!"
- "Я могу себе это представить",  -  сказал  маэстро  своему  секретарю и не
поднял глаз от земли. Видишь ли, я тоже могу  представить Палермо. Там такие
же  отели и  такие