это место.
     Франц  оглянулся. В могучей  кроне  одинокого дерева, как стая огромных
ворон, сидело семь фотографов, вперив взгляд в другой берег.
     В эту минуту переводчица, которая шла во главе  колонны,  приставила ко
рту широкую трубу и на кхмерском языке  прокричала тем,  кто  был на  другой
стороне реки: Здесь  врачи;  они просят разрешить им вступить  на территорию
Камбоджи  и оказать  там медицинскую  помощь; их намерения  не  имеют ничего
общего  с  политическим вмешательством; ими руководит  лишь беспокойство  за
жизни людей.
     С другой стороны реки отозвалась невообразимая тишина. Тишина настолько
абсолютная,  что на всех  напала тоска. Эту  тишину  нарушало  лишь щелканье
фотоаппаратов, походившее на пение какого-то заморского насекомого.
     У  Франца  вдруг  возникло ощущение, что  Великий  Поход приблизился  к
концу.  Вокруг  Европы границы тишины смыкаются, и пространство, на  котором
совершается  Великий  Поход,  всего  лишь маленький помост посреди  планеты.
Толпы, что некогда теснились вокруг помоста, уже давно рассеялись, и Великий
Поход продолжается в одиночестве  и  без зрителей.  Да, говорит себе  Франц,
Великий  Поход продолжается,  невзирая на  равнодушие  мира,  но  становится
нервозным  и  чахоточным: вчера  против американцев,  оккупирующих  Вьетнам,
сегодня против Вьетнама,  оккупирующего Камбоджу,  вчера за Израиль, сегодня
за палестинцев, вчера за Кубу, завтра против Кубы, но всегда против Америки;
во  все  времена против  бойни  и во  все времена в поддержку  другой бойни;
Европа  марширует, и  для того, чтобы поспеть за ритмом событий и ни одно не
пропустить,  ее  шаг  чем дальше,  тем  больше  ускоряется,  и Великий Поход
становится   походом  подпрыгивающих,   спешащих  людей,   а   сцена  -  все
сокращается,   пока  в  один  прекрасный  день  не   стянется   в  ничтожную
безразмерную точку.

        21

     Переводчица во второй  раз прокричала свое обращение в рупор. И в ответ
снова отозвалась невообразимая и беспредельно равнодушная тишина.
     Франц огляделся.  Это молчание на другой стороне реки хлестнуло всех по
лицу, как  пощечина.  И  певец с белым флагом, и  американская  актриса были
подавленны, растерянны и, похоже, не знали, что делать дальше.
     Франц вдруг понял, что все они  смешны, он и другие, но осознание этого
вовсе не отделяло его от  них, не наполняло иронией, напротив, именно сейчас
он  испытывал  к  ним  бесконечную  любовь,  какую  мы  испытываем  к  людям
осужденным.  Да,  Великий  Поход  близится к концу, но  разве это повод  для
Франца предать его? Разве его собственная жизнь также  не близится к  концу?
Надо  ли  смеяться над  эксгибиционизмом тех,  кто сопровождал  мужественных
врачей  к  границе?  Что  могут делать все эти люди, кроме  как  разыгрывать
спектакль? Есть ли у них лучший выбор?
     Франц прав. Я  не могу не вспомнить редактора, организовавшего кампанию
по сбору подписей  в защиту политзаключенных  в Праге. Он прекрасно понимал,
что эта кампания заключенным не  принесет пользы. Его истинной целью было не
освободить заключенных, а показать, что есть еще люди, которые не испытывают
страха. То, что он делал, был спектакль. По у него не было иной возможности.
У него  не было  выбора между поступком и театральным  действом. У него  был
выбор:  или разыграть спектакль, или  бездействовать.  Существуют  ситуации,
когда  люди обречены разыгрывать спектакль. Их  борьба с молчаливой силой (с
молчаливой  силой  на  другой  стороне  реки,  с  полицией,  превращенной  в
молчаливые  микрофоны  в  стене)  есть борьба  театральной  труппы,  которая
отважилась сразиться с армией.
     Франц увидел, как его приятель из Сорбонны поднял  кулак и стал грозить
тишине на другой стороне реки.

        22

     Переводчица в третий раз прокричала в рупор свое обращение.
     Тишина, которая снова  ответила ей, вдруг обратила тоску Франца в дикое
бешенство.  Он  стоял  чуть  в  стороне  от моста,  разделявшего  Таиланд  и
Камбоджу, и вдруг загорелся неодолимым желанием  взбежать па пего,  огласить
небо ужасной бранью и умереть в бесконечном гудении пуль.
     Это  внезапное  желание  Франца  кое  о  чем  напоминает  нам;  да, оно
напоминает нам о сыне Сталина, который бросился на заряженную  электрическим
током проволоку, чтобы покончить с  собой,  когда не стало сил смотреть, как
полюсы  человеческого  существования  вплотную приблизились друг к другу,  и
потому  уже не  было разницы  между возвышенным  и низким,  между ангелом  и
мухой, между Богом и говном.
     Франц не  мог смириться с  мыслью, что слава Великого Похода равноценна
комичному  тщеславию марширующих в нем,  что  блистательный шум  европейской
истории  умирает  в беспредельной  тишине, и потому  уже нет  разницы  между
историей  и  молчанием.  В  эту  минуту  он  хотел  положить  на  весы  свою
собственную жизнь, чтобы  доказать,  что Великий  Поход  весит  больше,  чем
говно.
     Человеку, однако, не дано доказать  ничего такого. На одной чаше  весов
было говно, на другую -  сын  Сталина налег всей  своей  тяжестью, и весы не
покачнулись.
     Вместо того чтобы дать себя застрелить, Франц опустил голову и пошел со
всеми остальными, гуськом направлявшимися к автобусам.

        23

     Нам  всем  нужно,  чтобы  на  нас кто-то  смотрел. Нас  можно  было  бы
разделить  на  четыре категории согласно  тому, под какого рода  взглядом мы
хотим жить.
     Первая категория мечтает  о  взгляде бесконечного  множества  анонимных
глаз,  иными  словами  - о  взгляде публики.  Это  случай  немецкого  певца,
американской актрисы, а также редактора с большой бородой. Он привык к своим
читателям, и когда однажды русские закрыли его еженедельник, у него возникло
ощущение,  будто  он очутился во стократно разреженном воздухе. Никто не мог
заменить ему взгляд незнакомых глаз. Ему казалось, он  задохнется. Но в один
прекрасный день он  понял,  что  на  каждом шагу его преследует полиция, что
прослушивают его телефонные разговоры  и даже  тайно фотографируют на улице.
Анонимные глаза вдруг стали повсюду сопровождать его, и он снова мог дышать!
Он  был счастлив! Он театрально обращал свои  речи к  микрофонам в стене.  В
полиции он обрел утраченную публику.
     Вторую категорию составляют те, кому жизненно необходимы взгляды многих
знакомых глаз. Это неутомимые устроители коктейлей и ужинов. Они  счастливее
людей первой категории, ибо те, когда  теряют  публику, испытывают ощущение,
будто  в зале их жизни погасли лампы. Почти с каждым из них такое  случается
раньше или позже. Люди  второй категории, напротив, уж каким-никаким  нужным
взглядом сумеют разжиться всегда. К ним относится Мария-Клод и ее дочь.
     Затем  существует третья категория: это  те.  кому нужно быть на глазах
любимого  человека. Их положение столь же небезопасно, как и положение людей
первой  категории.  Однажды  глаза  любимого  человека закроются, и  в  зале
наступит тьма. К таким людям относятся Тереза и Томаш.
     И есть еще четвертая, редчайшая,  категория; эти живут под воображаемым
взглядом  отсутствующих людей.  Это мечтатели.  Например,  Франц.  Он ехал к
камбоджийским  границам  исключительно  ради  Сабины.  Автобус  трясется  по
таиландской дороге, а он чувствует, как в него впивается ее долгий взгляд.
     К  той же категории огносится  и  сын  Томаша.  Назову его  Шимон.  (Он
обрадуется, что у  него, как и  у отца, библейское имя. [Томаш - библ. Фома;
Шимон - библ. Симон.]) Глаза, о которых он мечтает, это  глаза Томаша. После
того  как  он  ввязался  в  кампанию  по  сбору  подписей,  его  выгнали  из
университета.   Девушка,   с   которой   он  встречался,   была  племянницей
деревенского приходского священника. Он женился на ней, стал  трактористом в
кооперативе, верующим католиком  и отцом. Потом от кого-то  узнал, что Томаш
тоже  живет  в  деревне,  и  возрадовался: судьба  расположила  их  жизни  в
симметрии!  Это  вдохновило его написать  письмо.  Ответа  он не ждал. Хотел
только, чтобы Томаш окинул его жизнь своим взглядом.

        24

     Франц и  Шимон  -  мечтатели этого романа. В отличие  от  Франца  Шимон
никогда не любил матери. С детства он искал отца. Он готов был поверить, что
несправедливость, причиненная отцу, предваряет и объясняет несправедливость,
какую  отец допускает по отношению  к нему. Он  никогда не держал  сердца на
отца, поскольку не хотел стать союзником матери, неустанно очернявшей его.
     Он жил с ней до восемнадцати лет, а после получения  аттестата зрелости
уехал учиться в Прагу. В ту пору Томаш уже  мыл окна. Шимон нередко поджидал
его на улице, чтобы разыграть  случайную встречу. Но отец так ни  разу и  не
остановился потолковать с ним.
     И если Шимон примкнул к бывшему редактору с большой бородой, то лишь по
той причине, что его судьба напоминала ему  судьбу отца. Редактор никогда не
слышал имени Томаша.  Статья об  Эдипе  была  забыта, и редактор узнал о ней
только от  Шимона, который попросил  его пойти и уговорить Томаша  подписать
петицию. Редактор согласился лишь потому, что хотел доставить радость парню,
которого любил.
     Когда  бы  Шимон ни  вспоминал об  этой  встрече,  он  стыдился  своего
тогдашнего  волнения. Отцу он явно  не  нравился. Зато отец нравился ему. Он
помнил каждое  его слово и со временем все больше  убеждался,  что  отец был
прав. Особенно врезалась ему в память фраза: "Наказывать  тех, кто не ведал,
что творил, это варварство". Когда дядя его невесты сунул ему в руку Библию,
его  внимание приковали  слова  Иисуса: "Отче! прости  им, ибо не знают, что
делают". Он  знал, что его отец неверующий, но в  подобии  обеих  фраз видел
тайное знамение: отец соглашается с той дорогой, которую он выбрал.
     Он жил в деревне примерно третий год, когда получил письмо от Томаша, в
котором тот  звал его в гости. Встреча  была радушной, Шимон чувствовал себя
свободно  и  совсем не  заикался. Пожалуй, он  даже не осознал,  что они  не
очень-то  и поняли  друг  друга. Месяца через четыре ему  пришла телеграмма.
Томаш и его жена погибли, раздавленные грузовиком.
     В то время он узнал о женщине,  которая когда-то была любовницей отца и
жила  во   Франции.  Он  нашел  ее  адрес.  Поскольку  отчаянно  нуждался  в
воображаемом глазе, который продолжал бы следить за его жизнью, он от случая
к случаю писал ей длинные письма.

        25

     От этого грустного деревенского письмописца Сабина будет получать их до
конца жизни. Многие из них  останутся непрочитанными, ибо страна, откуда они
приходят, интересует ее все меньше и меньше.
     Старик умер, и Сабина переселилась  в Калифорнию. Еще дальше на  Запад,
еще дальше от Чехии.
     Она удачно продает свои картины и Америку  любит. Но лишь поверхностно.
Мир, что под поверхностью, ей чужд. Там у  нее нет ни дедушки,  ни  бабушки.
Она боится, что ее запрут в гроб и опустят в американскую землю.
     Вот почему она однажды написала завещание, в котором потребовала, чтобы
ее мертвое тело  было сожжено  и пепел развеян. Тереза и  Томаш  умерли  под
знаком тяжести.  Сабина хочет, умереть под знаком легкости. Она станет легче
воздуха. По Пармениду, это есть превращение негативного в позитивное.

        26

     Автобус  остановился перед  отелем в Бангкоке. Уже  никому  не хотелось
устраивать собрание. Люди группками  разошлись по  городу, одни  отправились
осматривать храмы, другие - в бордель. Приятель из Сорбонны предлагал Францу
провести с ним вечер, но Франц предпочел остаться один.
     Смеркалось, когда он вышел на улицу. Не переставая он думал о Сабине  и
чувствовал  на   себе  ее  долгий  взгляд,  который  всегда  вызывал  в  нем
неуверенность: он никогда не знал,  чем на самом деле полны  мысли Сабины. И
на этот  раз ее взгляд привел его в  смущение. Уж не смеется ли она над ним?
Не  считает ли культ, который он создал из нее, полным безумием? Не хочет ли
она  сказать ему, что пора  наконец стать взрослым и целиком  посвятить себя
возлюбленной, которую она сама же ему и послала?
     Он  представил  себе  лицо в  больших  круглых очках.  И  понял, как он
счастлив  со  своей студенткой.  Поездка  в Камбоджу  показалась  ему  вдруг
смешной и бессмысленной. Зачем он вообще  ехал сюда? Теперь он это знает. Он
ехал сюда, чтобы наконец понять, что вовсе не демонстрации, вовсе не Сабина,
а эта очкастая девушка и  есть его настоящая жизнь,  единственная  настоящая
жизнь! Он  ехал  сюда, чтобы  понять, что действительность больше,  чем сон,
много больше, чем сон!
     Вдруг  из сумрака  вынырнула какая-то  фигура  и что-то сказала ему  на
непонятном  языке.  Он  смотрел  на  незнакомца   с  каким-то  сочувственным
недоумением, пока тот кланялся,  улыбался и о  чем-то с упорством тараторил.
Что он ему говорит? Похоже - куда-то  зовет.  Незнакомец взял его за руку. и
повел. Францу подумалось, что кому-то понадобилась его помощь. Может, он все
же не впустую приехал сюда? Может, он все же призван кому-то помочь здесь?
     А потом вдруг возле этого неумолкающего человека оказались еще двое,  и
один из них по-английски попросил у него денег.
     В эту  минуту  очкастая девушка  улетучилась  из его  мыслей, и на него
снова  смотрела Сабина, нереальная Сабина со своей великой судьбой,  Сабина,
перед которой он  чувствовал себя таким маленьким. Ее глаза  взирали на него
гневно и недовольно: Он снова  дал  себя  одурачить? Снова кто-то пользуется
его идиотской добротой?
     Он  резко вырвался от мужчины,  державшего  его за рукав.  Он знал, что
Сабина всегда восхищалась его силой.  Он схватил руку, которую  протягивал к
нему другой мужчина. Крепко сжал ее и отличным приемом дзюдо враз перебросил
его через себя.
     Теперь Франц был доволен собой. Сабинины глаза все еще пронизывали его.
Она уже  никогда не  увидит его униженным!  Она  уже никогда  не увидит  его
уступчивым! Он уже никогда не будет мягким и сентиментальным!
     Его  охватила  почти   веселая  ненависть  к  этим  людям,  что  хотели
посмеяться над его наивностью. Он стоял,  слегка пригнувшись и не спуская ни
с  одного из них глаз. Но вдруг  что-то  тяжело ударило его по голове, и  он
упал. Он еще смутно успел  осознать,  что  его куда-то несут. Потом  он стал
падать в пустоту. Вдруг - резкий толчок, и он потерял сознание.
     Очнулся он в женевской  больнице. Над его койкой склонялась Мария-Клод.
Он хотел сказать ей,  что  не  в силах видеть  ее  здесь.  Он  хотел,  чтобы
немедленно известили о нем студентку в больших очках. Он думал только о ней.
Он хотел кричать, что, кроме нее, не вынесет никого рядом. Но вдруг  в ужасе
понял,  что  не  может говорить.  Он  смотрел  на Марию-Клод  с  бесконечной
ненавистью  и  пытался отвернуться  к стене. Но не  мог  пошевельнуть телом.
Может,  хотя бы  голову  отвернуть? Но и головой не мог  двинуть. Он  закрыл
глаза, чтобы не видеть ее.

        27

     Мертвый Франц наконец принадлежит своей законной жене так, как  никогда
прежде не принадлежал ей. Мария-Клод вершит всем: она взялась за организацию
похорон,  рассылает извещения  о смерти,  покупает венки,  шьет себе  черное
платье, а  на самом деле - платье свадебное. Да, только мужнины похороны для
жены  ее  истинная  свадьба;  завершение  жизненного  пути;  награда  за все
страдания.
     Пастор, кстати, это прекрасно понимает  и над  могилой говорит о верной
супружеской любви, какой  суждено было пройти многими испытаниями, чтобы  до
конца жизни остаться для покойного надежной гаванью, куда он мог в последнюю
минуту вернуться.  И  коллега Франца,  которого  Мария-Клод  попросила взять
слово над гробом, прежде всего воздал должное мужественной жене покойного.
     Где-то сзади, поддерживаемая подругами, стояла девушка в больших очках.
Множество проглоченных таблеток и подавленные рыдания вызвали у нее судороги
еще до окончания похоронного  обряда. Схватившись  за живот, она согнулась в
три погибели, и подругам пришлось увести ее с кладбища.

        28

     Получив от председателя кооператива телеграмму, он  сразу же вскочил на
мотоцикл  и  приехал.  Занялся похоронами. На памятнике под отцовским именем
велел поместить эпитафию: Он хотел Царствия Божия на земле.
     Он хорошо  знает,  что отец никогда  не определил  бы свою жизнь такими
словами.  Но  он  уверен, что  эпитафия точно  выражает именно  то, что отец
хотел.  Царствие Божие на  земле значит справедливость. Томат мечтал о мире,
где  царствовала бы справедливость. Разве нет у Шимона права выразить  жизнь
отца  своим  собственным  словарем?  Это  же  извечное  право  всех  близких
покойного!
     Возвращение  после  долгого блуждания написано  на памятнике над гробом
Франца. Эпитафию можно толковать как религиозный символ: блуждание в  земной
юдоли,  возвращение  в  объятия  Божий.  Но  посвященные  знают,  что  фраза
одновременно имеет и свой, совершенно светский, смысл. Мария-Клод,  впрочем,
говорит об этом  каждый  день: Франц, дорогой, добрый Франц, он  не выдержал
кризиса своих пятидесяти лет. Попал в  лапы этой жалкой девицы! Ведь ее даже
красивой не назовешь! (Ох уж мне  эти огромные очки, за которыми ее почти не
видно!)  Но пятидесятилетний (мы  все  это знаем!)  душу  продаст  за толику
молодого тела. И лишь его  собственная жена знает,  как он страдал от этого!
Для него это были настоящие нравственные муки! Ведь Франц в глубине души был
честным и добрым. А как иначе объяснить эту бессмысленную, отчаянную поездку
куда-то в Азию? Он  отправился туда за  своей смертью.  Да,  Мария-Клод  это
знает совершенно точно:  Франц  сознательно искал  смерти.  В последние дни,
когда умирал и не чувствовал необходимости лгать, он не хотел никого видеть,
кроме нее. Он не мог говорить, но какая благодарность  была  в его  взгляде.
Одними глазами он просил у нее прощения. И она простила ему.

        29

     Что осталось от людей, умиравших в Камбодже?
     Одна большая фотография американской  актрисы, которая  держит на руках
желтого ребенка.
     Что осталось от Томаша?
     Эпитафия: Он хотел Царствия Божия на земле.
     Что осталось от Бетховена?
     Хмурый, с неправдоподобной гривой человек, вытягивающий глухим голосом:
"Es muss sein!"
     Что осталось от Франца?
     Эпитафия: Возвращение после долгого блуждания.
     И так далее,  и так далее.  Прежде чем  нас предадут забвению, мы будем
обращены в кич. Кич - пересадочная станция между бытием и забвением.


         * Часть седьмая. УЛЫБКА КАРЕНИНА * 



        1

     Из окна открывался вид на  косогор, поросший кривыми телами яблонь. Над
косогором  лес закрывал горизонт, и  кривая холма убегала в дали. Под вечер,
когда па бледном  небе  показывалась  белая луна, Тереза  выходила на порог.
Луна, висящая  на все  еще не стемневшем небе, напоминала ей  лампу, которую
поутру забыли погасить и которая целый день светила в комнате мертвых.
     Кривые яблони росли на косогоре, и ни одна из них не могла сдвинуться с
места, куда вросла корнями, так же  как ни  Тереза, ни Томаш уже никогда  не
смогут покинуть  эту деревню. Они продали машину,  телевизор,  радио,  чтобы
купить здесь маленький домик у крестьянина, который переселялся в город.
     Жизнь в деревне была единственной возможностью  бегства: при постоянном
недостатке  людей  жилья  здесь  было  более чем достаточно.  И ни у кого не
возникло желания копаться  в  политическом прошлом тех, кто  готов был пойти
работать в поле или в лес; им никто не завидовал.
     Тереза  была  счастлива, что они  покинули город с пьяными посетителями
бара и неизвестными женщинами, оставлявшими в Томашевых волосах запах своего
лона. Полиция перестала интересоваться ими, а  эпизод с инженером сливался у
нее теперь в нечто  единое со сценой на Петршине,  и она уже едва различала,
где сон, а где явь. (Впрочем, был ли инженер в самом деле на службе у тайной
полиции?  Может,  был, а может,  и