лись  быть  (при  нем и  ради  него) веселыми,  чтобы  хоть  немного
взбодрить его.  Только  чуть погодя, словно  смилостивившись  над  ними,  он
прискакал к ним на трех ногах и дал надеть на себя ошейник.
     - Тереза, - сказал  Томаш, - я знаю, как ты с некоторых  пор ненавидишь
фотоаппарат. Но сегодня возьми его с собой.
     Тереза послушалась. Она открыла шкаф, чтобы найти в нем засунутый куда-
то и забытый аппарат,  и Томаш добавил: - Когда-нибудь эти фотографии немало
порадуют нас. Каренин был частью нашей жизни.
     -  Как  это был? - вскричала Тереза, словно ее  ужалила  змея.  Аппарат
лежал перед ней на дне ящика, но она не нагибалась к нему: - Не  возьму его.
Не  хочу думать,  что Каренина не  будет. Ты говоришь о нем уже  в прошедшем
времени!
     - Не сердись, - сказал Томаш.
     - Я не  сержусь, -  сказала  Тереза спокойно. - Я и сама  не раз ловила
себя  на том,  что  думаю о нем в прошедшем  времени. Уже не  раз одергивала
себя. И именно поэтому не возьму аппарат.
     Они  шли  по  дороге   и  не  разговаривали.  Не  говорить  -  это  был
единственный  способ не  думать  о Каренине  в  прошедшем  времени.  Они  не
спускали  с него глаз и постоянно были с ним. Ждали,  когда он улыбнется. Но
он не улыбался, просто шел рядом и все время на трех ногах.
     - Он это  делает только  ради  нас, - сказала Тереза. - Ему не хотелось
гулять. Пошел только, чтобы доставить нам радость.
     То,  что она сказала, было печально, и все-таки, даже не сознавая того,
они были счастливы. И  были счастливы совсем не вопреки печали, а  благодаря
печали.  Они  держались за руки, и перед  глазами  у них был один  и тот  же
образ: образ хромающего пса, который являл собою десять лет их жизни.
     Они прошли  еще  сколько-то.  Потом,  к их большому огорчению,  Каренин
остановился и повернул обратно. Пришлось возвращаться.
     В юг же день, а может, на следующий Тереза,  неожиданно войдя в комнату
к Томашу, застала его за чтением письма. Услышав стук двери, Томаш отодвинул
письмо  в  сторону,  к  другим  бумагам. Она заметила  это. А при  уходе  не
ускользнуло от нее и то, как он  украдкой засовывает письмо в карман. Однако
про конверт он забыл.  Оставшись  дома  одна, она  разглядела его. Адрес был
написан незнакомой рукой, очень изящной и, похоже, женской.
     Когда они позднее увиделись, она как бы невзначай спросила его,  пришла
ли почта.
     -  Нет, - сказал  Томаш, и Терезу охватило отчаяние, отчаяние тем более
сильное, что она уже отвыкла от него. Нет, она не думает, что у Томаша здесь
есть какая-то тайная  любовница. Это  практически  невозможно.  Она знает  о
каждой  его  свободной  минуте.  Но  вполне вероятно,  что  у него  осталась
какая-то  женщина в Праге, о которой он думает и которая волнует  его,  хотя
уже и не может  оставить запах своего лона в его волосах.  Тереза не думает,
что Томаш способен покинуть ее ради этой женщины, но ей кажется, что счастье
двух последних лет их жизни в деревне снова обесценено ложью.
     К ней возвращается старая мысль: Ее дом не Томаш, а Каренин.  Кто будет
заводить куранты их дней, когда его здесь не станет?
     Уносясь мыслями  в будущее, в будущее без Каренина,  Тереза чувствовала
себя в нем одинокой.
     Каренин  лежал  в уголке и стонал. Тереза пошла  в сад.  Она  осмотрела
траву меж двумя яблонями и представила себе, что там они похоронят Каренина.
Она врылась каблуком в землю  и прочертила им в траве прямоугольник. На этом
месте будет его могила.
     - Ты что делаешь? - спросил ее Томат, заставший ее за этим занятием так
же врасплох, как и она его за чтением письма двумя-тремя часами раньше.
     Она не ответила. Он  заметил,  что у  нее после долгого  времени  снова
дрожа! руки. Он взял их в свои. Она вырвалась.
     - Это могила для Каренина?
     Она не ответила.
     Ее  молчание раздражало  его. Он вскипел: - Ты  упрекаешь меня,  что  я
думаю о  нем в прошедшем времени! А что ты сама делаешь? Ты  хочешь уже  его
похоронить!
     Она повернулась и пошла в дом.
     Томаш ушел в свою комнату, хлопнув за собой дверью.
     Тереза открыла дверь и  сказала: - Ты думаешь только о себе, но хотя бы
сейчас ты  подумал бы  и о нем. Он спал, а ты разбудил его.  Он опять начнет
стонать.
     Она  понимала, что несправедлива  (пес  не спал),  что  ведет себя. как
самая вульгарная баба, которая хочет ранить и знает как.
     Томаш на цыпочках вошел в комнату, где лежал Каренин.  Но она не хотела
оставлять его с  псом. Они оба склонились над ним, она с одной, он с  другой
стороны. Но в этом  общем движении не было примирения. Напротив.  Каждый  из
них был сам по себе. Тереза со своим псом, Томаш со своим.
     Я  боюсь, что вот так, разделенные, каждый сам по себе. они останутся с
ним до его последнего часа.

        4

     Почему для Терезы так важно слово "идиллия"?
     Воспитанные  на  мифологии  Ветхого Завета, мы  могли бы  сказать,  что
идиллия есть образ, который сохранился в нас как воспоминание о Рае:
     Жизнь в Раю  не  походила  на бег по прямой, что ведет нас в неведомое,
она не была приключением. Она  двигалась по  кругу среди знакомых вещей.  Ее
однообразие было не скукой, а счастьем.
     Покуда   человек  жил  в  деревне,  на  природе,  окруженный  домашними
животными, в объятиях времен года и их повторения, с ним постоянно оставался
хотя  бы  отблеск  этой  райской идиллии.  Поэтому  Тереза,  встретившись  в
курортном городе с председателем кооператива,  вдруг  увидела  перед глазами
образ деревни  (деревни,  в какой никогда не жила и  какую не  знала) и была
очарована. Было так. как если бы она смотрела назад, в направлении Рая.
     Адам в  Раю, наклонившись  над источником, не знал еще, что  то, что он
видит,  он сам. Он не понимал бы Терезы, когда она еще девушкой, стоя  перед
зеркалом, старалась разглядеть сквозь  тело свою душу. Адам был как Каренин.
Тереза  часто забавлялась тем, что подводила пса к  зеркалу.  Он  не узнавал
своего отражения и относился к нему с полным безразличием и невниманием.
     Сравнение Каренина с Адамом приводит меня к мысли, что в Раю человек не
был еще человеком. Точнее  сказать:  человек  не был еще выброшен  на дорогу
человека. Мы  же  давно  выброшены на  нее  и летим  сквозь пустоту времени,
совершаемого по прямой. Но в нас постоянно присутствует тонкая нить, которая
связывает  нас с далеким мглистым Раем,  где Адам склоняется над источником,
и, нисколько  не  похожий  на Нарцисса, не  осознает даже, что  это  бледное
желтое пятно, появившееся на водной глади, и есть он сам. Тоска по Раю - это
мечта человека не быть человеком.
     Еще ребенком, натыкаясь на материны вкладыши, запачканные менструальной
кровью, Тереза  всегда испытывала отвращение и ненавидела мать за то, что ей
не  хватало стыда  скрывать  их. Но  у Каренина, который  на самом деле  был
сукой,  тоже   случалась  менструация.   Она  приходила  раз  в  полгода   и
продолжалась две недели. Чтобы он не пачкал квартиру, Тереза клала ему между
ног  большой кусок ваты и надевала старые трусы, ловко привязывая их длинной
лентой к телу.  И все эти две недели она  не  переставала  смеяться  над его
экипировкой.
     Отчего же получалось, что менструация  собаки  вызывала  в  ней веселую
нежность,  тогда  как  собственная  менструация была ей омерзительна?  Ответ
представляется мне несложным: собака никогда не была изгнана из Рая. Каренин
ничего не знал о  дуализме тела  и души, как и не знал, что такое омерзение.
Поэтому Терезе с ним гак хорошо и спокойно. (И поэтому так опасно превратить
животное в "machina  animata", а корову в  автомат для  производства молока:
Человек таким образом перерезает нить, которая связывала его с Раем, и в его
полете  сквозь пустоту времени уже ничто не  в состоянии будет ни остановить
его, ни утешить.)
     Из туманной путаницы этих идей возникает кощунственная  мысль, от какой
Тереза не может избавиться: Любовь, которая соединяет ее с Карениным, лучше,
чем та, что существует между нею и Томашем. Лучше, отнюдь не  больше. Тереза
не  хочет обвинять ни Томаша, ни себя, не хочет утверждать, что они могли бы
любить друг друга больше. Скорее, ей кажется, человеческие пары созданы так,
что их любовь a priori худшего сорта,  чем может  быть (по крайней мере в ее
лучших  примерах)  любовь  между  человеком и  собакой,  это,  вероятно,  не
запланированное Создателем чудачество в человеческой истории.
     Такая  любовь бескорыстна:  Тереза  от  Каренина ничего  не хочет. Даже
ответной любви  от него не  требует. Она никогда  не  задавалась  вопросами,
которые  мучат человеческие пары: он  любит  меня? любил  ли он  кого-нибудь
больше меня? он  больше меня любит, чем  я его? Возможно, все  эти  вопросы,
которые обращают к любви, измеряют  ее, изучают, проверяют, допытывают, чуть
ли не в зачатке и убивают ее. Возможно, мы не способны любить именно потому,
что жаждем быть любимыми, то  есть хотим чего-то  (любви) от другого, вместо
того чтобы отдавать  ему  себя без  всякой  корысти, довольствуясь лишь  его
присутствием.
     И вот что: Тереза приняла Каренина таким, каким он  был,  она не хотела
переделывать его по своему подобию,  она наперед согласилась  с его собачьим
миром, она не пыталась отнять его у него, не ревновала его к каким-то тайным
уловкам. Она воспитывала  его не для того, чтобы  переделать (как муж  хочет
переделать  жену,  а  жена  -  мужа),  а  лишь для того, чтобы  обучить  его
элементарному  языку, который  позволил  бы  им понимать друг друга и вместе
жить.
     И еще одно: любовь к собаке - чувство добровольное, никто не принуждает
Терезу любить Каренина. (Она снова думает о  матери и сожалеет обо всем, что
произошло между  ними: будь  мать одной из незнакомых  женщин в  деревне, ее
веселая  грубость, возможно, казалась  бы  ей симпатичной!  Ах, была бы мать
чужой женщиной! С детства Тереза стыдилась того, что мать оккупировала черты
ее лица и конфисковала ее "я". Но самое  худшее, что извечный  приказ  "люби
отца  и мать!"  принудил  ее  согласиться с  этой  оккупацией и эту агрессию
называть любовью!  Мать  неповинна  в том, что Тереза разошлась  с  ней. Она
разошлась с ней не потому, что мать была такой, какой  была,  а  потому, что
была матерью.)
     Но  самое  главное:  Ни  один  человек  не  может принести другому  дар
идиллии. Это  под силу  только животному, благо оно не было изгнано  из Рая.
Любовь  между  человеком  и  собакой  -  идиллическая  любовь.  В  ней   нет
конфликтов, душераздирающих сцен, в ней нет развития. Каренин окружил Терезу
и Томаша своей жизнью, основанной на повторении, и ожидал от них того же.
     Если бы Каренин был  человеком,  а  не  собакой, он наверняка  давно бы
сказал Терезе: "Послушай, мне уже надоело каждый день носить во рту рогалик.
Не можешь ли  ты придумать  для меня чего-нибудь новенького?"  В  этой фразе
заключено всяческое осуждение  человека. Человеческое время не обращается по
кругу, а  бежит по прямой вперед.  И  в этом причина, по которой человек  не
может быть счастлив, ибо счастье есть жажда повторения.
     Да, счастье - жажда повторения, говорит себе Тереза. Когда председатель
кооператива отправляется после  работы  прогулять своего Мефисто и встречает
Терезу, он  никогда  не  упускает случая  сказать:  "Тереза,  почему  он  не
появился  в моей жизни раньше? Мы  бы вместе  за девчатами  бегали!  Какая ж
бабенка устоит перед двумя хряками!"  Он выдрессировал своего кабанчика так,
что после этих слов тот начинал хрюкать. Тереза смеялась, хотя уже за минуту
до этого  знала, что скажет председатель. Шутка в  повторении не  утрачивала
своего очарования. Напротив. В контексте идиллии даже юмор подчинен сладкому
закону повторения.

        5

     У  собаки по сравнению с людьми нет  особых преимуществ, но одно из них
стоит многого: эвтаназия в ее случае законом не возбраняется; животное имеет
право на  милосердную смерть. Каренин ходил на  трех  ногах и  все больше  и
больше времени проводил  в закутке. Стонал.  Супруги,  Тереза и  Томаш, были
заодно  в  том,  что  нельзя  заставлять  его  понапрасну страдать.  Однако,
соглашаясь  с  этим  в  принципе, они  не могли  избавиться  от  томительной
неуверенности: как  отгадать  мгновение,  когда  страдание уже излишне?  Как
определить минуту, когда жить уже не имеет смысла?
     Не был бы хоть Томаш врачом! Тогда можно было  бы спрятаться за кого-то
третьего.  Можно было бы пойти к  ветеринару и попросить его сделать  собаке
инъекцию.
     Как это страшно - взять на себя  роль смерти! Томаш  долго настаивал на
том. что сам  он  никакой  инъекции  делать Каренину  не станет,  а  позовет
ветеринара. Но  потом вдруг понял,  что  может  предоставить псу привилегию,
которая  не доступна ни одному человеку: смерть придет к нему в образе  тех,
кого он любил.
     Каренин  стонал  всю  ночь.  Утром,  ощупав его, Томаш сказал Терезе: -
Ждать больше не будем.
     Было утро, вскоре оба должны были уйти из дому. Тереза вошла  в комнату
посмотреть  на Каренина. До сих пор  он  лежал  безучастно  (даже нс обращая
внимания на то, что  Томаш осматривал  его ногу),  но  сейчас,  услышав, что
открывается дверь, поднял голову и посмотрел на Терезу.
     Она  не  могла  вынести этот взгляд,  чуть ли  не испугалась  его.  Так
Каренин  никогда не смотрел на  Томаша, так  он  смотрел только на  нее.  Но
никогда с таким  напряжением, как  на этот  раз.  Это  не был  отчаянный или
грустный взгляд,  нет.  Это был взгляд  страшной, невыносимой  доверчивости.
Этот взгляд выражал собою жадный  вопрос. Всю  жизнь Каренин ждал Терезиного
ответа и сейчас сообщал  ей (гораздо  настойчивее, чем когда-  либо), что он
по-прежнему  готов узнать от нее  правду. (Все, что исходит от  Терезы,  для
него - правда: и когда она говорит  ему "садись!" или "ложись!" -  это  тоже
правды, с которыми он полностью соглашается и которые дают его жизни смысл.)
     Этот взгляд ужасной доверчивости был совсем коротким. Минутой  позже он
снова положил голову на лапы. Тереза знала, что вот так на  нее уже никто не
посмотрит.
     Они никогда не давали ему сладостей, но два-три дня назад Тереза купила
для  него  несколько плиток шоколаду. Сейчас  она  развернула их, вынула  из
фольги, разломала и  положила рядом. Подставила к ним и миску с водой, чтобы
у  него было все, когда он останется на какое-то время один. Взгляд, которым
он только что посмотрел  на нее,  словно бы утомил  его.  Он уже  не  поднял
головы, хотя весь был обложен шоколадом.
     Она легла к  нему на пол  и обняла  его.  Он  очень медленно  и  устало
обнюхал ее и  раз,  другой лизнул. Она приняла  это облизывание  с закрытыми
глазами, точно хотела навсегда запомнить его. Она повернула голову, чтобы он
лизнул ее и в другую щеку.
     Потом  ей  пришлось  уйти к своим  телкам. Вернулась она  только  после
обеда. Томаша дома не было. Каренин  лежал, все еще  окруженный  шоколадными
плитками, и, хоть слышал, что она пришла, головы не поднял. Его больная нога
отекла,   и   опухоль   лопнула   в   новом  месте.  Под  шерстью  появилась
светло-красная (не похожая на кровь) капелька.
     Она снова легла к нему на пол. Обняла его  одной рукой и закрыла глаза.
Потом  услышала, что кто-то  стучится в дверь.  Раздалось: "Пан  доктор, пан
доктор, здесь  кабанчик и его председатель!"  Она не в силах  была ни  с кем
говорить. Не  шевельнулась, не открыла глаз. Послышалось опять: "Пан доктор,
хряки пришли!" - и затем снова воцарилась тишина.
     Томаш появился только через полчаса.  Он молча  прошел прямо в кухню  и
стал  готовить  инъекцию. Когда  он вошел  в комнату, Тереза  уже стояла,  а
Каренин  с  трудом  поднимался  с полу.  Увидев  Томаша, он  слегка  вильнул
хвостом.
     - Посмотри, сказала Тереза, - он все еще улыбается!
     Она  сказала эту фразу с  мольбой,  словно  хотела  ею еще попросить  о
небольшой оттяжке, но не настаивала на этом.
     Тереза  медленно  постелила  на  тахте  простыню. Простыня  была белая,
усеянная  маленькими  лиловыми цветочками.  Впрочем,  все  уже  было  у  нее
подготовлено  и  продумано, словно  смерть Каренина она представляла себе за
много дней  наперед. (Ах, как это ужасно, мы,  собственно, заранее мечтаем о
смерти тех, кого любим!)
     У Каренина уже не было  сил вспрыгнуть на  тахту.  Они обхватили  его и
вместе подняли. Тереза  положила его на бок, Томаш осмотрел его ногу.  Искал
место, где вена  выступала  бы явственнее всего. В  этом месте  он ножницами
выстриг шерсть.
     Тереза стояла на коленях  у тахты и держала  голову  Каренина  у самого
своего лица.
     Томаш попросил ее как можно крепче сжать заднюю ногу над веной, слишком
тонкой  для того,  чтобы ввести  иглу.  Тереза  держала  лапу  Каренина,  не
отстраняя лица or его головы. Она не переставала тихо разговаривать с ним, и
он не думал ни о чем, кроме нее. Ему не было страшно. Он еще два раза лизнул
ее  в лицо. А  она  шептала ему: - Не бойся, не бойся,  там у тебя ничего не
будет  болеть, там тебе будут сниться  белки и зайцы, там  будут  коровки, и
Мефисто там будет, не бойся...
     Томаш ввел иглу  в  вену и  нажал  поршень. Каренин чуть дернул  ногой,
задышал  учащенно, а  через несколько  секунд дыхание  внезапно  оборвалось.
Тереза стояла на коленях у тахты и прижималась лицом к его голове.
     Потом им снова  пришлось уйти на работу, а пес остался лежать на  тахте
на белой простыне в лиловых цветочках.
     Вечером  они вернулись. Томаш пошел в сад. Нашел  между  двумя яблонями
четыре линии прямоугольника, который несколькими днями раньше прочертила там
каблуком Тереза.  Стал копать,  точно  придерживаясь предписанного  размера.
Хотел, чтобы все было так, как желала Тереза.
     Она осталась дома с Карениным. Боялась, как бы не похоронили его живым.
Она  приложила  ухо к его  носу, и ей показалось, что она слышит  слабенькое
дыхание. Чуть отойдя, увидела, что его грудь слегка вздымается.
     (Нет,  это  она  слышала собственное  дыхание, приводившее в незаметное
движение ее тело, и потому у  нее создалось впечатление, что двигается грудь
собаки.)
     Она нашла в сумке зеркальце и приставила его к носу Каренина. Зеркальце
было  таким  захватанным,  что  ей  почудилось, будто  оно  запотело от  его
дыхания.
     -  Томаш,  он жив! -  закричала  она, когда Томаш  в  грязных  ботинках
вернулся из сада.
     Он наклонился к нему и покачал головой.
     Каждый из  них  взял с  разных  концов простыню, на которой лежал  пес.
Тереза у ног, Томаш у головы. Они подняли его и понесли в сад.  Он с лужицей
пришел в нашу жизнь и с лужицей ушел из нее, подумала Тереза и порадовалась,
что чувствует в руках эту влажность, последний песий поклон.
     Они донесли его до  яблонь и опустили в яму. Тереза наклонилась над ней
и  расправила простыню  так, чтобы она покрывала  его  целиком.  Ей казалось
невыносимым, чтобы земля, которой  сейчас  забросают Каренина,  упала на его
голое тело.
     Потом  она  ушла в дом и возвратилась с ошейником,  поводком  и горстью
шоколада, так и остававшимся с утра нетронутым на  полу. Все это она бросила
к нему в яму.
     Возле ямы была куча свежевырытой земли. Томаш взял в руку лопату.
     Тереза вспомнила свой сон: Карелии родил два рогалика и одну пчелу. Эта
фраза прозвучала вдруг как эпитафия. Она представила себе здесь  между двумя
яблонями памятник с надписью: "Здесь  лежит Каренин. Он родил два рогалика и
одну пчелу".
     В саду был полумрак, время между днем и вечером, на небе стояла бледная
луна, лампа, забытая в комнате мертвых.
     В заляпанных грязью ботинках они относили заступ и лопату  в чулан, где
были уложены орудия: грабли, кирки, мотыги.

        6

     Он сидел в своей комнате, где обычно читал книгу. В такие минуты Тереза
подходила сзади, склонялась  к нему, прижималась щекой  к его лицу. Проделав
сегодня то же самое, она увидела, что Томаш смотрит