сидела, отвернувшись, закрыв глаза,
горько оплакивая свое поколение одиноких и  неприкаянных.  Сердце  у  него
дрогнуло, наполнилось теплом, словно кто заронил искру, он протянул  руку,
положил ей на колено и тихо проговорил:
   - Не нужно плакать.
   Она закрыла лицо руками - надломилось что-то в душе, а все остальное не
столь важно.
   Он положил руку ей на плечо и начал нежно-нежно гладить  по  спине,  не
понимая, что делает. Рука бессознательно двинулась вниз, дошла до ложбинки
меж ягодицами и стала тихонечко, как в полусне, ласкать округлое бедро.
   Конни отыскала скомканный носовой платок и  принялась  вытирать  слезы.
Она тоже ничего не видела вокруг.
   - Может, зайдете в сторожку? - донесся до нее  спокойный,  бесстрастный
голос егеря.
   Обняв ее за плечо, он помог ей подняться и неспешно повел  в  сторожку.
Только там снял руку с плеча, отодвинул в сторону стулья, стол, достал  из
шкафчика с инструментами бурое солдатское одеяло, аккуратно  расстелил  на
полу. Конни стояла как вкопанная и не сводила глаз с его лица - бледного и
застывшего, как у человека, который смирился перед судьбой.
   - Ложитесь, - тихо произнес он и закрыл дверь - в сторожке сразу  стало
темным-темно.
   С необъяснимой покорностью легла  она  на  одеяло.  Почувствовала,  как
нежные руки, не в силах унять страстную дрожь, касаются ее тела. Вот  рука
на ощупь нашла ее лицо,  стала  осторожно  поглаживать,  с  беспредельным,
уверенным спокойствием. Вот щекой она почувствовала прикосновение губ.
   Она лежала не шевелясь, словно в забытьи, словно в волшебном сне. Дрожь
пробежала по телу - его рука,  путаясь  в  складках  ее  одежды,  неуклюже
тянулась к застежкам. Но, найдя их, стала действовать умело и  сноровисто.
Медленно и осторожно освободил он ее от узкого  шелкового  платья,  сложил
его в ногах. Затем, не скрывая сладостного трепета,  коснулся  ее  теплого
тела, поцеловал в самый пупок. И, не в силах сдерживаться  долее,  овладел
ею. Вторгшись в ее  нежную,  словно  спящую  плоть,  он  исполнился  почти
неземным покоем. Да, в близости  с  этой  женщиной  он  испытал  наивысший
покой.
   Она по-прежнему лежала недвижно, все в том же полузабытьи;  отдала  ему
полностью власть над своей плотью, и собственных  сил  уже  не  было.  Его
крепкие объятья, ритмичное движение тела и,  наконец,  его  семя,  упругой
струей ударившее внутри, - все это согрело и  убаюкало  Конни.  Она  стала
приходить в себя, лишь когда он, устало дыша, прильнул к ее груди.
   Только сейчас у нее в сознании тускло промелькнула мысль: а  зачем  это
все? Почему  так  вышло?  Нужно  ли?  Почему  близость  с  этим  человеком
всколыхнула ее, точно ветер - облако, и принесла покой? Настоящее  ли  это
чувство?
   Современная женщина не в силах отключить разум, и бесконечные  мысли  -
хуже всяких пыток. Так что ж это за чувство?  Если  отдаешь  себя  мужчине
всю, без остатка - значит, чувство  настоящее,  а  если  душа  твоя  точно
замкнутый сосуд - любая связь пуста и  ничтожна.  Конни  чувствовала  себя
такой старой, словно  прожиты  миллионы  лет.  И  душа  ее  будто  свинцом
налилась - нет больше сил выносить самое себя. Нужно, чтоб кто-то разделил
с ней эту ношу. Да, разделил ношу.
   Мужчина рядом лежит молча. Загадка. Что  он  сейчас  чувствует?  О  чем
думает? Ей неведомо. Он чужой,  она  его  пока  не  знает.  И  нужно  лишь
терпеливо дожидаться - нарушить столь загадочную тишину у нее  не  хватает
духа. Он по-прежнему обнимал ее, она чувствовала тяжесть его потного тела,
такого близкого и такого незнакомого. Но рядом с ним так покойно.  Покойно
лежать в его объятиях.
   Она поняла это, когда  он  пошевелился  и  отстранился,  точно  покидал
навсегда.  Нашел  в  темноте  ее  платье,  натянул  ей  до  колен,  встал,
застегнулся и оправил одежду на себе. Потом тихо открыл дверь и вышел.
   Конни увидела, что на верхушках дубов догорали закатные блики, а в небе
уже поднялся молодой серебряный месяц. Она  вскочила,  застегнула  платье,
проверила, все ли опрятно, и направилась к двери.
   Кустарник подле дома уже сокрылся  в  сумеречных  тенях.  Но  небо  еще
светло и прозрачно, хотя солнце и зашло. Егерь вынырнул из темных  кустов,
белое лицо выделялось в густеющих сумерках, но черты не разобрать.
   - Ну что, пойдем? - спросил он.
   - Куда?
   - Провожу до ворот усадьбы.
   Наскоро управившись кое с какими делами, он запер дверь и  пошел  вслед
за Конни.
   - Вы не жалеете, что так вышло? - спросил он, поравнявшись с ней.
   - Нет! Нет! А вы?
   - Нисколько! - и, чуть погодя, прибавил: - Хотя много всяких "но".
   - Каких "но"? - не поняла Конни.
   - Сэр Клиффорд. Все прочее. Да мало ли нервотрепки.
   - Почему нервотрепки? - огорчилась Конни.
   - Так уж испокон веков. И вам нервы помотают тоже. Испокон веков так, -
и размеренно зашагал дальше.
   - Значит, вы все-таки жалеете? - переспросила она.
   - Отчасти, - взглянув на небо, ответил он. - Думал, что уж  навсегда  с
этим разделался. И на тебе - все сначала!
   - Что - все сначала?
   - Жизнь.
   - Жизнь?! - повторила она почему-то трепетно.
   - Да, жизнь, - сказал он. - От нее не  спрячешься.  А  если  и  удается
тихую заводь найти, почитай, что уж и не живешь, а похоронил себя  заживо.
Что ж, если суждено кому снова мне душу всю разворотить, значит, так  тому
и быть.
   Конни все представлялось по-иному, и все же...
   - Даже если это любовь? - улыбнулась она.
   - Что бы там ни было, - ответил он.
   Почти до самых ворот они шли по темному лесу молча.
   - Разве вы и меня ненавидите? - спросила она задумчиво.
   - Нет, конечно же нет! - И он вдруг крепко прижал ее к  груди,  страсть
снова потянула его к этой женщине. - Нет, мне было очень-очень  хорошо.  А
вам?
   - И мне было хорошо, - немного слукавила она, ибо тогда почти ничего не
чувствовала.
   Он нежно-нежно поцеловал ее, нежно и страстно.
   - Как жаль, что на свете так много других людей, - грустно заметил он.
   Конни рассмеялась. Они подошли к усадебным воротам. Меллорс открыл  их,
впустил Конни.
   - Дальше я не пойду, - сказал он.
   - Хорошо! - Она протянула руку, наверное, попрощаться. Но он взял ее за
обе руки.
   - Прийти ли мне еще? - неуверенно спросила она.
   - Конечно! Конечно!
   И Конни направилась через парк к дому.
   Он отошел за  ворота  и  долго  смотрел  ей  вслед.  Серые  сумерки  на
горизонте сгущались подле дома, и в  этой  мгле  все  больше  растворялась
Конни. Она пробудила в нем едва ли не  досаду:  он,  казалось  бы,  совсем
отгородился от жизни, а Конни снова вовлекает его в мир.  Дорого  придется
ему заплатить  -  свободой,  горькой  свободой  отчаявшегося  человека.  И
нужно-то ему лишь одно: оставаться в покое.
   Он повернулся и пошел темным лесом. Кругом спокойно, безлюдно, на  небе
уже властвует  луна.  И  все-таки  чуткое  ухо  улавливало  ночные  звуки:
далеко-далеко на шахте чухают маленькие составы с вагонетками,  шуршат  по
дороге машины. Не спеша влез он на плешивый пригорок. Оттуда видна долина:
рядами бежали огоньки на "Отвальной", чуть поменьше - на "Тивершолльской".
Кучка желтых огней - в самой деревне. Повсюду рассыпались огни по  долине.
Совсем издалека прилетали слабые розоватые сполохи сталеплавильных  печей.
Значит, в эти минуты по желобу устремляется огненно-белая  струя  металла.
"Отвальная" светит резкими,  недобрыми  электрическими  огнями.  В  них  -
средоточие зла, хотя словами это не  объяснить.  В  них  -  напряженная  и
суетливая рабочая  ночь.  Вот  в  подъемники  на  "Отвальной"  загрузилась
очередная партия углекопов - шахта работает в три смены.
   Он снова нырнул во мрак леса: там  уединение  и  покой.  Нет,  нет  ему
покоя, он просто пытается себя обмануть. Уединение  его  нарушается  шумом
шахт  и  заводов,  злые  огни  вот-вот  прорежут  тьму,  выставят  его  на
посмешище. Нет, нигде не сыскать человеку покоя, нигде  не  спрятаться  от
суеты. Жизнь не терпит отшельников. А теперь, сблизившись с этой женщиной,
он вовлек себя в новую круговерть  мучений  и  губительства.  Он  знал  по
опыту, к чему это приводит.
   И виновата не женщина, не любовь,  даже  не  влечение  плоти.  Виновата
жизнь, что вокруг: злобные электрические огни, адский шум и лязг машин.  В
царстве жадных механизмов и механической жадности, там, где  слепит  свет,
льется раскаленный металл, оглушает шум улиц, и живет  страшное  чудовище,
виновное  во  всех  бедах,  изничтожающее  всех  и  вся,  кто   смеет   не
подчиниться. Скоро изничтожится и этот лес, и не взойдут больше  по  весне
колокольчики. Все хрупкие, нежные создания природы обратятся в  пепел  под
огненной струей металла.
   С какой нежностью вдруг вспомнилась ему женщина! Бедняжка.  До  чего  ж
обделена она вниманием, а ведь красива, хоть и сама этого не  понимает.  И
уж конечно, не место  такой  красоте  в  окружении  бесчувственных  людей;
бедняжка, душа у нее хрупка, как лесной  гиацинт,  не  в  пример  нынешним
женщинам: у тех души  бесчувственные,  точно  из  резины  или  металла.  И
современный мир погубит ее, непременно погубит, как и все, что по  природе
своей нежно. Да, нежно! В душе этой женщины жила нежность, сродни той, что
открывается в  распустившемся  гиацинте;  нежность,  неведомая  теперешним
пластмассовым женщинам-куклам. И вот ему выпало ненадолго согреть эту душу
теплом своего сердца. Ненадолго, ибо скоро ненасытный бездушный мир  машин
и мошны сожрет и их обоих.
   Он пошел домой, ружье за спиной да собака - вот и все его  спутники.  В
доме темно. Он зажег свет, затопил камин, собрал ужин, хлеб, сыр,  молодой
лук да пиво. Он любил посидеть  один,  в  тишине.  В  комнатке  чистота  и
порядок, только уюта недостает. Впрочем, ярко горит огонь в камине, светит
керосиновая лампа над столом, застеленным белой клеенкой. Он  взялся  было
за книгу об Индии, но сегодня что-то не читалось. Сняв  куртку,  присел  к
камину, однако, изменив привычке, не  закурил,  а  поставил  рядом  кружку
пива. И задумался о Конни.
   По правде говоря, он жалел о случившемся.  Ему  было  страшно  за  нее.
Бередили душу дурные предчувствия. Нет, отнюдь не сознание содеянного  зла
или греха. Из-за этого совесть его не мучила. Ибо что такое  совесть,  как
не страх перед обществом или страх перед самим собой. Себя он не боялся. А
вот общества -  и  это  он  сознавал  отчетливо  -  нужно  бояться.  Чутье
подсказывало, что общество - чудовище злонамеренное и безрассудное.
   Вот если б на всем белом свете остались только двое: он и эта  женщина!
Снова всколыхнулась страсть, птицей встрепенулось его естество. Но  вместе
с этим давил, гнул к земле страх - нельзя показываться Чудищу, что  злобно
таращится электрическим  глазом.  Молодая  страдалица  виделась  ему  лишь
молодой женщиной, которой он овладел и которую возжелал снова.
   Он потянулся, зевнул (неужели зевают и от  страсти?).  Вот  уже  четыре
года живет отшельником - ни мужчины, ни женщины  рядом.  Он  встал,  снова
надел куртку, взял ружье, прикрутил фитиль в лампе и вышел; на темном небе
горели россыпи звезд. Собака  увязалась  следом.  Страсть  и  страх  перед
злокозненным Чудищем погнали его из дома.  Медленно,  неслышно  обошел  он
лес. Так приятно укрываться в ночи,  прятать  переполняющую  его  страсть,
прятать, точно сокровище. И тело его чутко внимало чувству, в  паху  вновь
занимался огонь! Эх,  если  б  у  него  нашлись  соратники,  чтоб  одолеть
сверкающее электрическое Чудище, чтоб сохранить нежность  жизни,  нежность
женщин и дарованные природой богатства - чувства. Если  б  только  у  него
нашлись соратники! Увы, все  мужчины  там,  в  мире  суеты,  они  гордятся
Чудищем, ликуют, жадные механизмы и механическая жадность сокрушают людей.
   Констанция же спешила тем временем через парк  домой  и  ни  о  чем  не
задумывалась. Пока не задумывалась. Успеть бы к ужину.
   У входа она досадливо поморщилась:  дверь  заперта,  придется  звонить.
Открыла ей миссис Болтон.
   - Наконец-то, ваша милость! Я уже подумала, не  заблудились  ли  вы?  -
игриво защебетала она. - Сэр Клиффорд, правда, еще о вас не справлялся.  У
него в гостях мистер Линли, они сейчас беседуют. Вероятно, гость останется
на ужин?
   - Вероятно, - отозвалась Конни.
   - Прикажете задержать ужин минут  на  пятнадцать?  Чтоб  вы  успели  не
торопясь переодеться.
   - Да, пожалуйста.
   Мистер Линли - главный управляющий  шахтами  -  пожилой  северянин,  по
мнению Клиффорда, недостаточно напорист. Во всяком случае  по  теперешним,
послевоенным Меркам и для работы с теперешними шахтерами, которым  главное
"не особенно надрываться". Самой Конни мистер Линли нравился, хорошо,  что
приехал без льстивой жены.
   Линли остался отужинать, и  Конни  разыграла  столь  любимую  мужчинами
хозяйку: скромную, предупредительную и любезную, в больших голубых  глазах
- смирение и покой, надежно скрывающие ее истинное  состояние.  Так  часто
приходилось играть эту роль, что она стала второй натурой Конни, ничуть не
ущемляя натуру истинную. Очень странно: во время "игры" из сознания  Конни
все остальное улетучивалось.
   Она терпеливо дожидалась, пока сможет подняться  к  себе  и  предаться,
наконец, своим мыслям. Похоже, долготерпение - самая сильная ее сторона.
   Но и у себя в комнате она не смогла  сосредоточиться,  мысли  путались.
Что  решить,  как  ей  быть?  Что  это  за  мужчина?  Впрямь  ли  она  ему
понравилась?  Не  очень,  подсказывало  сердце.  Да,  он   добр.   Теплая,
простодушная доброта, нежданная и внезапная, подкупила не столько ее душу,
сколько плоть. Но как знать, может, и с другими женщинами он добр, как и с
ней? Пусть, все равно, ласка его чудесным образом  успокоила,  утешила.  И
сколько  в  нем  страсти,  крепкого  здоровья!  Может,  не   хватает   ему
самобытности, ведь к  каждой  женщине  нужен  свой  ключ.  А  он,  похоже,
одинаков со всеми. Для него она всего лишь женщина.
   Может, это и к лучшему. В конце концов, он, в отличие от других мужчин,
увидел в Конни женщину и приласкал.  Прежде  мужчины  видели  в  ней  лишь
человека,  а  женского  начала  попросту  не  замечали  или  того  хуже  -
презирали. С Констанцией Рид или леди Чаттерли  мужчины  были  чрезвычайно
любезны, а вот на ее плоть любезности не хватало. Этот же мужчина увидел в
ней не Констанцию или леди Чаттерли, а  женщину  -  он  гладил  ее  бедра,
грудь.
   Назавтра она снова пошла в лес. День выдался  тихий,  но  пасмурный.  У
зарослей лещины на земле уже показался сочно-зеленый пушок, деревья  молча
тужились, выпуская листья  из  почек.  Она  чувствовала  это  всем  телом:
накопившиеся соки ринулись вверх по могучим стволам к  почкам  и  напитали
силой крохотные листочки, огненно-бронзовые капельки.  Словно  полноводный
поток устремился вверх, к небу и напитал кроны деревьев.
   Она вышла на поляну, но егеря  там  не  было.  Да  она  и  не  очень-то
надеялась встретить его. Фазанята уже  выбирались  из  гнезд  и  носились,
легкие как пушинки, по поляне, а рыжие куры в гнездах тревожно  кудахтали.
Конни села и принялась ждать. Просто ждать. Она смотрела  на  фазанят,  но
вряд ли видела их. Она ждала.
   Время едва ползло, как в дурном сне. Егеря все не было.  Да  она  и  не
очень-то надеялась встретить его. После обеда он обычно не приходил. А  ей
пора домой, к чаю. Как ни тяжко, нужно идти.
   По дороге ее захватило дождем.
   - Что, снова льет? - спросил  Клиффорд,  увидев,  что  жена  отряхивает
шляпу.
   - Да нет, чуть моросит.
   Чай она пила молча, поглощенная своими мыслями. Как хотелось ей увидеть
сегодня егеря, убедиться, что все - самая взаправдашняя правда.
   - Хочешь, я почитаю тебе? - спросил Клиффорд.
   Она взглянула на мужа. Неужели что-то почуял?
   - Весной со мной всегда непонятное творится. Пожалуй, я немного полежу.
   - Как хочешь. Надеюсь, ты не заболела?
   - Ну что ты. Просто сил нет - так всегда по весне. Ты  позовешь  миссис
Болтон поиграть в карты?
   - Нет. Лучше я послушаю радио.
   И в его голосе ей послышалось  довольство.  Она  поднялась  в  спальню.
Услышала, как муж включил  приемник.  Диктор  дурацким  бархатно-въедливым
голосом, распространялся об уличных зазывалах и сам  весьма  усердствовал:
любой глашатай стародавних времен позавидует.
   Конни натянула старый лиловый плащ и вышмыгнула из дома  через  боковую
дверь.
   Изморось кисеей накрыла все вокруг -  таинственно,  тихо  и  совсем  не
холодно. Она быстро шла парком, ей даже стало жарко - пришлось  распахнуть
легкий дождевик.
   Лес  стоял  под  теплым   вечерним   дождем,   молчаливый,   спокойный,
загадочный, зарождается жизнь и в птичьих яйцах, и в набухающих почках,  и
в распускающихся цветах. Деревья голые, черные,  словно  сбросили  одежды,
зато на земле уже выстлался зеленый-зеленый ковер.
   На поляне по-прежнему никого. Птенцы укрылись под крыльями квочек, лишь
два-три самых отчаянных бродили по сухому пятачку под соломенным  навесом.
На ножках держались они еще неуверенно.
   Итак, егерь не приходил. Видно, нарочно обходил  сторожку  стороной.  А
может, что случилось? Может, наведаться к нему домой?
   Наверное, ей на роду написано ждать. Своим ключом она отперла дверь.  В
сторожке чисто. В банке - зерно, в углу - аккуратно сложена свежая солома.
На гвозде висит фонарь-"молния". Стол и  стул  на  том  месте,  где  вчера
лежала она.
   Конни села на табурет у двери. Как все покойно! По крыше шуршит  дождь,
на окне - паутина мелких капель, ни ветерка. В сторожке  и  в  лесу  тихо.
Богатырями высятся деревья, темные в сумеречных тенях, молчаливые,  полные
жизни. Все вокруг живет!
   Скоро ночь, значит, пора уходить. Егерь, видно, избегает ее.
   И тут он неожиданно появился на поляне,  в  черной  клеенчатой  куртке,
какие  носят  шоферы,  блестящей   от   дождя.   Взглянул   на   сторожку,
приветственно поднял руку и круто повернул к клеткам. Молча  присел  подле
них, внимательно оглядел, тщательно запер на ночь. И только потом  подошел
к Конни. Она все сидела на табурете у порога. Он остановился у крыльца.
   - Значит, пришли! - по-местному тягуче проговорил он.
   - Пришла! - Она посмотрела ему в лицо. - А вы что-то припоздали.
   - Да уж, - и он отвел взгляд в сторону леса.
   Она медленно встала, отодвинула табурет и спросила:
   - А вы хотели прийти?
   Он пытливо посмотрел на нее.
   - А что люди  подумают?  Дескать,  чего  это  она  наладилась  сюда  по
вечерам?
   - Кто, что подумает? - Конни растерянно уставилась на егеря. - Я ж  вам
сказала, что приду. А больше никто не знает.
   - Значит, скоро узнают. И что тогда?
   Она снова растерялась и ответила не сразу.
   - С чего бы им узнать?
   - А о таком всегда узнают, - обреченно ответил он.
   Губы у нее дрогнули.
   - Что ж поделать, - запинаясь, пробормотала она.
   - Да ничего. Разве что не приходить сюда... если будет на то ваша воля,
- прибавил он негромко.
   - Не будет! - еще тише ответила она.
   Он снова отвел взгляд, помолчал.
   - Ну, а когда все-таки  узнают?  -  наконец  спросил  он.  -  Подумайте
хорошенько. Вас с грязью смешают: надо ж, с мужниным слугой спуталась.
   Она взглянула на него, но он по-прежнему смотрел на деревья.
   - Значит ли это... -  она  запнулась,  -  значит  ли  это,  что  я  вам
неприятна?
   - Подумайте! - повторил он.  -  Прознают  люди,  сэр  Клиффорд,  пойдут
суды-пересуды.
   - Я могу и уехать.
   - Куда?
   - Куда угодно. У меня есть свои деньги. От мамы мне  осталось  двадцать
тысяч, я уверена, Клиффорд к ним не притронется. Так что я могу и уехать.
   - А если вам не захочется?
   - Мне все равно, что со мной будет.
   - Это так кажется! Совсем не все равно!  Безразличных  к  своей  судьбе
нет, и вы не исключение. Не забудете вы, ваша  милость,  что  связались  с
егерем. Будь я из благородных - дело совсем иное.  А  так  -  как  бы  вам
жалеть не пришлось.
   - Не придется. На что мне  всякие  титулы!  Терпеть  их  не  могу!